Апрель.
КОСМОПОЛИС Дон ДеЛило Перевод: Mishoon_5, корректировка: Селена_Робстен Специально для twilight-saga.ru ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Г. Апрель.
Сон покидал его чаще теперь. Не раз и не два в неделю, а четыре-пять дней кряду. Почему это случилось? Что он сделал? Он не гулял по ночам до самого восхода солнца. Не было друга, которого он любил бы настолько, чтобы говорить с ним часами по телефону. Сказать было нечего. Дело не в словах, а в тишине. Он пытался читать, чтобы заснуть, но это только больше располагало к бодрствованию. Он читал научную литературу и стихи. Ему нравились короткие стихи. Ему нравилось просто смотреть на четкие ряды букв, будто бы выжженных на бумаге. Читая стихи, он мог ощутить свое дыхание. Обычно поэзия заставляет смотреть на вещи, которые мы не привыкли замечать. Это и было притягательным в стихах, по крайней мере для него. Долгие недели он сидел по ночам в вращающейся комнате на третьем этаже своего дома, прислушиваясь к собственному дыханию - вздох за вздохом. Однажды ночью он пытался заснуть стоя, в своей комнате для медитации, но он не был ни монахом, ни адептом, чтобы так спать. Пропустив фазу сна, он впал в транс - в безлунное спокойствие, где все силы находятся в равновесии друг с другом. Покой длился недолго - всего лишь маленькая пауза в суетливой жизни. Решение невозможно было найти. Он пробовал успокоительные и снотворные препараты, но они вызвали у него зависимость и чувство, будто внутри все сжимается в тугую спираль. Все, что он делал, казалось мучительным и неестественным. Даже самая безобидная мысль носила оттенок беспокойства. Что же он сделал? Он не консультировался с психологом, сидя в высоком кожаном кресле. Он читал Фрейда, но с ним покончено, на очереди Эйнштейн. Ночью он читал его Теорию Относительности, на английском и немецком, но отложил книгу, лежа без единого движения, пытаясь наконец собрать силу воли, чтобы сказать слово, которое выключит свет в комнате. Но кроме шума в голове, для него ничего не существовало. Когда придет его час, умрет не он. Умрет весь окружающий мир. Он стоял у окна и смотрел на рассвет великого дня. Оттуда открывался чудесный вид на мосты, узкие речки, поселения на окраинах, которые издалека выглядели как простые клочки земли. И все это делилось на землю и небо, которое можно было назвать только одним словом - недосягаемое. Он не знал чего хотел. Над рекой еще стояла ночь, и пепельного цвета дым парил над трубами. Он представил, что шлюхи уже наверное исчезли из освещенных лампами уголков на улицах, другие представители устаревших профессий только только начинали работу, грузовики с продуктами выезжали из рынков, а грузовики с газетами - из погрузочных доков. Фургоны с хлебом сейчас наверное проезжают через город и несколько отставших от сумасшедшей колонны машин едут по причудливому узору из улиц, с пульсирующим тяжелым звуком, льющимся из динамиков. Однако, самым величественным зрелищем было поднимающееся за мостом солнце. Он смотрел, как сотни чаек следовали за покачивающимся яликом вниз по реке. У чаек большое и сильное сердце. Он знал, что оно непропорционально размеру их тела. Его как-то заинтересовала анатомия птиц, и он изучил все, даже самые мелкие, подробности. У птиц полые кости. Ему понадобилось несколько часов, чтобы усвоить все это. Он не знал чего хотел. Но потом его осенило. Он хотел постричься. Постояв еще немного у окна, он смотрел на одинокую чайку, парившую высоко в потоках воздуха, восхищаясь ею, пытаясь понять птицу, чувствуя сильный и частый стук голодного сердца этого падальщика. Он был одет в костюм с галстуком. Костюм скрывал его слишком накаченную грудь. Ему нравилось качаться по ночам: поднимать тяжелые металлические штанги и отжиматься. Это помогало избавиться от неприятных мыслей, скопившихся в течение дня. Он гулял по своим апартаментам, состоящим из сорока восьми комнат. Он делал так, когда чувствовал нерешительность и подавленность, прошел рядом с крытым бассейном, комнатой для игры в карты, тренажерным залом, аквариумом с акулой и проекционным залом, остановившись у клетки с борзыми собаками, немного с ними поговорив. Затем он направился в пристройку, служившую для слежения за курсом валюты и исследования финансовых отчетов. Вопреки ожиданиям, курс иены вырос за ночь. Он снова поднялся на жилой этаж, шагая теперь медленнее и останавливаясь в каждой комнате, запоминая каждую деталь, поглощая каждый луч и волну энергии. Картины, висящие на стенах, были в основном красочные и состояли из геометрических фигур. Большие полотна, заполняющие комнаты и высоко висящие картины в белых тонах, вкупе с небольшим фонтаном создающие атмосферу умиротворяющего спокойствия в атриуме. Без них там царила тревожность, требующая полнейшей тишины, чтобы окружающее можно было четко увидеть и почувствовать. Это была своего рода мечеть, под сводом которой шаги были почти не слышны, а сизые голуби тихонько ворковали. Ему нравились картины, которые были непонятны для гостей. Те, которые были светлее, становились незаметными на фоне желто-зеленых мраморных плит. Старые картины внушали чувство опасности. В новых этого уже не было. На лифте, в котором звучала музыка Сати, он доехал до мраморного холла, задумываясь об асимметрии своей простaты. Он вышел из здания, перешел улицу, и повернулся, чтобы посмотреть на здание, где он живет. Он чувствовал какую-то связь с ним. Это был 89-этажный небоскреб, в неприметной оболочке из темно-бронзового стекла. Небоскреб и человек находились на одной плоскости. Он было высотой в девятьсот футов - самое высокое жилое здание в мире - продолговатое жилище, единственным достоинством которого являлась высота. Постройка была настолько простая, что со временем становилось понятно, насколько она груба. Но небоскреб нравился ему в это время года. Ему было приятно стоять и смотреть на него, когда он чувствовал себя беспокойно, сонно и отреченно. Ветер дул со стороны реки. Он вытащил карманный органайзер и подумал о том, как старомодно звучит слово "небоскреб". Ни одно современное строение не должно называться этим словом. Это слово принадлежало к старым, наполненным страхом, временам, к напоминающим стрелы башням, которые превратились в мифы еще задолго до его рождения. Органайзеры тоже устарели и скоро канут в небытие. Он знал, что когда-нибудь ему придется его просто выбросить. Вид небоскреба придал ему силы и решительности. Он знал чего хочет - постричься, но он еще немного постоял среди постепенно усиливающегося шума улиц и изучал здание снаружи и изнутри. Еще одним его достоинством было то, как он едва касаясь приламливал свет, отражающийся от реки, и молча копировал контуры небесных волн. Казалось, он состоял только из углов и отражений. Он провел взглядом от самой макушки небоскреба, до основания, чувствуя какую-то общность, будто находясь по одну сторону плоскости и деля одно и то же окружение. Эта плоскость отделяла внутрь от наружи и пренадлежала ему не меньше, чем небоскребу. Однажды, принимая душ, он задумывался о плоскостях. Он надел солнцезащитные очки. Затем снова перешел улицу, приближаясь к линии белых лимузинов. В целом там было десять машин: пять стояли у обочины, напротив небоскреба, на Первой Авеню, и еще пять выстроились в ряд на улице, пересекающей эту, в направлении к западу. С первого взгляда, машины выглядели одинаково. Но некоторые из них были на фут или два длиннее остальных, в зависимости от требований владельцев. Водители курили и болтали, стоя на тротуаре без фуражек, но в темных костюмах. Они все были напряжены, но это можно было заметить только тогда, когда их глаза начинали блестеть, они тушили свои сигареты и принимали более официальную позу, заметив клиента издалека. А пока они продолжали свой разговор: одни говорили с акцентом, другие - без, и ждали инвестиционных банкиров, богатых землевладельцев, рисковых инвесторов, владельцев программного бизнеса, повелителей кабельного и спутникового телевидения, биржевых брокеров, газетных редакторов, или бывшего главу какого-нибудь разрушенного голодом и войной штата. В парке на противоположной стороне улицы стоял бронзовый фонтан, с железной статуей и разноцветными копейками, лежащими на дне. Мужчина в женской одежде выгуливал семь элегантных собак. Ему нравился тот факт, что машины были неразличимы друг от друга. Он хотел такую машину, потому что думал, что она была всего лишь теоретической моделью, невесомой, не смотря на размер. Машины были больше идеей, чем объектом для него. Но он знал, что это не так. Он говорил так чтобы произвести впечатление, но сам в это не верил. Он поверил в это только однажды. На самом деле ему нравилась эта машина, потому что она была не только большой, но в ней еще и была какая-то агрессивность и презрение к окружающему миру. Это был страшный мутант, разбивавший любой аргумент против себя вдребезги. Главе его службы безопасности нравилась машина из-за ее анонимности. Длинные белые лимузины стали самыми незаметными машинами в городе. Торвал, энергичный и будто бы лишенный шеи человек, чью голову, казалось, можно было спокойно снять с плеч, ждал на тротуаре. - Куда? - спросил он. - Мне нужно постричься. - Президент у нас в городе. - Неважно. Мы хотим постричься. Нам надо ехать через город. - В нескольких дюймах отсюда мы наткнемся на митинг. - А можно мне узнать, о каком президенте мы говорим? - О президенте Соединенных Штатов. Будут расставлены барьеры, - сказал он, - целые улицы буквально перестанут существовать. - Покажи мне мою машину, - сказал он мужчине. Водитель, готовый в скором времени пробежать перед бампером и добраться до своей двери в 35 футах отсюда, держал пассажирскую дверь открытой. Там, где кончалась линия из белых лимузинов, параллельно ко входу в Японское Сообщество, расположилась еще одна линия машин - легковые автомобили, черные или синие, рядом с которыми водители ждали членов дипломатических миссий, делегатов, консулов и атташе в солнцезащитных очках. Торвал сел впереди, рядом с водителем и разными бортовыми компьютерами, дисплеем ночного видения на нижнем ветровом стекле, отображающим обзор инфракрасной камеры на бампере машины. Шайнер, его глава по технологии, ждал внутри машины. У него было маленькое мальчишечье лицо. Он больше не смотрел на Шайнера. Уже три года как не смотрел. Потому что посмотрев однажды, узнаешь все. Даже то, что его костный мозг будто расфасован по колбам. На нем была выцветшая рубашка и джинсы. Он сидел сгорбившись так, будто мастурбирует. - Что у нас новенького? – спросил Эрик. - Наша система безопасна. Нас ни за что не взломают. Нет никакого злодейского плана, - ответил Шайнер. - Поживем - увидим. - Нет, Эрик. Мы провели все возможные тесты. Никто не перезагружает систему и не манипулирует нашими сайтами. - И когда мы все это успели? - Этим занималась группа быстрого реагирования, вчера, в комплексе. Наш страховщик сделал анализ угрозы. Мы защищены от атак. - Везде? - Да. - Даже в машине? - Именно так, даже в машине. - В моей машине? В этой машине? - Да, Эрик, прошу тебя. - Мы были вместе, я и ты, во всех, даже самых мелких, начинаниях. Я хочу чтобы ты мне сказал, хватит ли тебе стойкости для этой работы. Потому что честность... - В твоей машине. В этой машине. -...и жестокость о тебе многое скажут. Я много слышу про нашу легенду. Что-то вроде: мы такие молодые и умные и нас растили волки. Но феномен репутации - деликатная штука. Человек зарабатывает себе славу играя по-крупному, но его может погубить какая-нибудь мелочь. Не у тебя мне нужно про стойкость спрашивать. - Что? - Где была машина после того, как мы провели эти тесты? - Не знаю. - Куда деваются все эти лимузины ночью? Шайнер отчаянно погрузился в пучину смысла этого вопроса. - Знаю, что меняю тему. Просто я в последнее время мало сплю. В основном смотрю на книги и пью бренди. Но мне интересно, что случается со всеми этими длинными лимузинами, скитающимися по суетящемуся городу весь день? Где они проводят ночь? Машина наткнулась на пробку еще до того, как достигла Второго Авеню. Он сидел на заднем пассажирском сидении и смотрел на множество дисплеев. На каждом экране была куча информации, разные символы и графики, мелькали разноцветные цифры. Он впитал всю информацию за несколько длинных, спокойных секунд, игнорируя голоса людей, сидящих впереди. Среди разных датчиков стояли микроволновка и кардиомонитор. Он посмотрел в движущуюся камеру и она взглянула на него в ответ. Раньше он управлял здесь всем вручную, но с этим было покончено. Техника теперь почти не требовала прикосновений. Он мог включить большинство приборов с помощью голосовых команд или просто махнуть рукой какому-нибудь монитору, чтобы тот отключился. Рядом с их машиной протиснулось такси, водитель которого неустанно жал на клаксон. Это запустило цепную реакцию. Шайнер, сидящий лицом к задней части машины, рядом с небольшим баром, выпрямился на своем откидном сидении. Он пил свежий апельсиновый сок через пластиковую соломинку, торчащую из стеклянного стакана под тупым углом. Он кажется свистел через соломинку, в промежутках между глотками сока. - Зачем? - спросил Эрик. Шайнер поднял голову. - У тебя никогда не было чувства, будто ты не имеешь понятия что происходит? - продолжил он. - Мне стоит спрашивать о чем ты говоришь? Шайнер говорил в свою соломинку так, будто бы это была какая-то разновидность микрофона. - Весь этот оптимизм, весь этот прогресс и процветание. Все происходит неожиданно, как взрыв. Причем все одновременно. Если я вывихну руки, что я почувствую? Я знаю, что ты анализируешь миллионы мелочей каждые десять минут. Схемы, коэффициенты, индексы, куча информации. Мне нравится информация. Она - наша любовь и наш свет. Невероятнейшее чудо! И благодаря ей мы что-то значим для мира. Люди едят и спят в тени нашей работы. Но в то же время остается вопрос - зачем? Повисла долгая пауза. Наконец, он взглянул на Шайнера. О чем он вообще ему говорил? Его замечание не было остроумным или правдивым. На самом деле, то, что он сказал, не имело смысла. Они сидели среди нарастающего шума клаксонов. Было в этом шуме что-то необычное, то, что он не хотел забывать. В нем звучала боль, будто жалобная песнь, настолько старая, что казалась первобытной. Он подумал о мужчинах, в шерстяных набедренных повязках, яростно кричавших перед тем, как выполнить свое предназначение - убить и съесть. Сырое мясо. Это была их цель - то, в чем они так отчаянно нуждались. Сегодня в холодильнике были только напитки и ничего подходящего для подогрева в микроволновке. - Есть какая-то особенная причина, почему мы в машине, а не в офисе? - спросил Шайнер. - Как ты узнал, что мы в машине, а не в офисе? - Если я отвечу на этот вопрос... - На каком основании ты сделал такое заключение? -...я точно скажу что-то немного умное, но в основном поверхностное и скорее всего в каком-то смысле неправильное. И ты будешь жалеть, что я вообще появился на этот свет. - Мы в машине, потому что мне надо постричься. - Почему бы тебе не пригласить парикмахера в офис и постричься там? Или пусть парикмахер подстрижет тебя прямо в машине, а потом поедем в офис. - Нет. Что есть у процесса стрижки? Ассоциации конечно же: календарь на стене, множество зеркал. К тому же тут нет парикмахерского кресла. Тут ничего не поворачивается, кроме камеры. Он поменял позу на сидении и смотрел, как камера последовала за его движением. Когда-то видео, записываемое на камеру, транслировалось по всему миру из машины, самолета, офиса и некоторых частей его дома. Но возникли проблемы с безопасностью и теперь изображение видят только несколько людей: медсестра и два вооруженных охранника, сидящих в офисе без окон. Теперь устарело даже слово офис. Он бросил взгляд через окно слева. Потребовалась всего секунда, чтобы понять, что он знал женщину, сидящую на заднем сидении такси, ехавшего рядом. Это была его супруга Элиз Шифрин, с которой они были в браке уже целых 22 дня. Она была поэтессой, наследницей великого Шифрина, который потрясал своими произведениями Европу и весь мир. Он предупредил Торвала и, выйдя из машины, постучал в окошко такси. Элиз удивленно улыбнулась ему. Ей было где-то 25 лет, в чертах ee лица угадывалась какая-то утонченность, а глаза были большими и простодушными. В ее красоте было что-то глубокое. Возможно, это было интригующим фактом, а возможно - нет. Ее шея слегка вытянулась и она неожиданно устало засмеялась. Ему нравилось, как она касалась пальцем своих губ, когда хотела выглядеть погруженной в какие-нибудь мысли. Ее стихи были говном. Она отодвинулась и он сел рядом. Звук клаксонов то утихал, то становился громче, будто какая-то ритуальная музыка. Такси по диагонали пересекло перекресток и остановилось к западу от Второго Авеню, застряв в еще одной пробке. Торвал на лимузине следовал за ними. - Где твоя машина? - Мы ее не нашли, - сказала она. - Поедем на моей. - Не могу, правда не могу. Я знаю, что ты работаешь даже в машине. А я люблю такси. Никогда не отличалась особым знанием географии, к тому же многое можно узнать, спросив таксиста, откуда он приехал. - Они приезжают из ужаса и отчаяния. - Да, именно. Узнаешь о несправедливости в других странах во время поездки на такси. - Мы в последнее время мало виделись. Я искал тебя сегодня утром. Он снял солнцезащитные очки, чтобы произвести впечатление. Она взглянула на его лицо, спокойно, фокусируя на нем внимание. - У тебя голубые глаза, - наконец сказала она. Он поднял ее руки и поднес их к своему лицу, облизывая и вдыхая их запах. У Сикха, который был за рулем, не хватало одного пальца на руке (Сикхы - индийцы - мусульмане, носят чалму - прим. пер.). Эрик внимательно рассмотрел обрубок оставшийся от пальца. Впечатляюще. Весьма серьезная вещь - след на теле, несущий в себе историю и боль. - Ты еще не завтракала? - Нет, - ответила она - Отлично, я бы сейчас съел чего-нибудь жирного. - Ты никогда не говорил, что у тебя голубые глаза. Он почувствовал замешательство в ее смехе и, прикусив сустав ее большого пальца, открыл дверь. Они вышли на тротуар и направились в кафе у угла здания. Он сел спиной к стене, наблюдая как Торвал занял позицию около входа, откуда было видно все помещение. Здесь было много людей, говорящих на французском, сомалийском. Он слышал обрывки фраз на этих языках в гуще разнообразного шума. Так выглядела 47 улица: смуглые женщины в балахонах цвета слоновой кости, не смотря на ветер, дующий со стороны реки, направлялись в секретариат ООН, виднелись жилые небоскребы, называющиеся Моул и Октавия, няни-ирландки толкали коляски с детьми в парке, и конечно Элиз, швейцарка, наверное, по-национальности, сидела по ту сторону стола. - О чем будем говорить? - спросила она. Перед ним стояла тарелка с блинчиками и сосисками, в ожидании кусочка масла, которое растаяло бы на на ней. Нацепив еду на вилку, он бы обмакнул ее в холодный сироп и смотрел бы, как вилка погружалась в него. Он осознал серьезность ее вопроса. - Мы хотим сделать вертолетную площадку на крыше. Я уже получил разрешение на использование воздушного пространства, но нужно еще кое-что изменить в планировке здания. Ты не голодна? Похоже, еда ее совсем не привлекала. Зеленый чай и тост оставались нетронутыми. - И еще надо настроить угол съемки рядом с лифтом. Давай поговорим о нас. - Ты и я. Мы здесь. Так что да, можем поговорить о нас. - Когда мы снова займемся сексом? - Скоро, обещаю, - ответила она. - Мы давно этим не занимались. - Когда я работаю, мне нужно много энергии. - Когда ты пишешь? - Да. - Где ты работаешь? Я тебя ищу, Элиз. Он смотрел как Торвал, в тридцати футах от него, зашевелил губами, видимо говоря что-то в микрофон, прикрепленный на лацкан рубашки. На нем был еще и наушник от мобильника, находящегося под пиджаком, около пистолета с голосовым управлением. Оружие было чешским - еще одно свидетельство интернациональности этого района. - Нахожу себе какое-нибудь укромное местечко, как всегда. Моя мать вечно кого-нибудь отправляла, чтобы меня найти, - сказала она, - Служанки и садовники искали меня везде. Она наверное думала, что я могу исчезнуть. - Мне нравится твоя мать. У тебя ее грудь. - Ее грудь? - Отличные стоячие сиськи, - ответил он. Он быстро поглощал свою пищу, затем съел и ее еду. Ему казалось, что он ощущает, как глюкоза внедряется в его клетки, вызывая уже другие желания в теле. Он кивнул хозяину кафе, греку с острова Самос, который махал ему рукой из-за стойки. Ему нравилось приходить сюда, потому что это не нравилось Торвалу. - Скажи мне вот что. Куда ты сейчас поедешь? - спросила она, - На какую-то встречу? В свой офис? Где твой офис? Кто ты по профессии вообще? Она взглянула на него поверх скрещенных пальцев, пряча улыбку. - Ты знаешь многое. Думаю, это и есть твоя работа, - продолжила Элиз, - Думаю, ты посвятил себя знаниям. Ты собираешь информацию и превращаешь ее во что-то великое и ужасное. Ты опасный человек. Я права? Ты мечтатель. Он смотрел, как Торвал приложил руку к уху, слушая голос звучащий в наушнике. Он знал, что эти приборы тоже устарели. Все, кроме, наверное, пистолета. Но ведь мир и сам уже затерялся в густой мгле. Он стоял рядом с неправильно припаркованной машиной и слушал Торвала. - Сообщение из комплекса. Вполне вероятно, что есть опасность нападения. Нельзя этим пренебрегать. Это значит, что наша поездка через город... - Таких опасностей мы уже навидались. И все было вполне вероятным. Но я ведь все еще стою здесь. - Опасность грозит не вам, а ему. - Кому ему, черт побери? - Президенту. И это значит, что наша поездка через город отменяется, если конечно мы не посвятим этому весь день, запасшись молоком и печеньем. Ему казалось, что из-за постоянного присутствия Торвала, являющегося, по его мнению, провокацией, его руки были связаны. У него было телосложение тяжелоатлета, умеющего приседать и подниматься со штангой на плечах. Постоянный контроль усилил чувство собственной физической авторитетности Эрика, изменил его взгляд на стандарты силы и телосложения. - Люди все еще стреляют в президентов? Я думал, есть более интересные мишени, - сказал Эрик. Для своей охраны он обычно выбирал людей со спокойным темпераментом. Торвал не попадал под эту категорию. Иногда он был ироничным, а иногда с презрением относился к стандартным процедурам. И его голова... Что-то было не так с этой выпуклостью на его выбритой голове и в необычно посаженных глазах, в которых постоянно был какой-то гнев. Его работа состояла в том, чтобы подбирать правильные слова при каких-либо конфликтах, а не ненавидеть весь безликий мир. Он заметил, что Торвал перестал называть его "Мистер Пэкер". Теперь он никак его не называл. Этот факт оставил след в характере Эрика. Он понял, что Элиз уже ушла, а он забыл спросить у нее, куда она направлялась. - В следующем квартале есть два парикмахерских салона, - сказал Торвал, - нет никакой нужды ехать через город. Ситуация нестабильна. Бесконечные безымянные люди куда-то спешили, со скоростью двадцать одна жизнь в секунду. Разные лица и разные цвета кожи - потомки самых проворных существ. Видимо, они все хотели доказать, что необязательно на них смотреть. Теперь в откидном сидении располагался Майкл Чин, его валютный аналитик. С виду он был спокоен, но в нем угадывалось волнение. - Я знаю эту улыбку, Майкл. - Думаю, мы поторопились с иеной. В смысле, есть опасения, что мы слишком рано на нее поставили. - Все будет так, как нужно нам. - Да, знаю, как всегда. - Ты думаешь, я поторопился? - То, что происходит, нельзя выразить в диаграммах. - Можно. Просто надо лучше искать. Не доверяй стандартным моделям. Думай за пределами дозволенного. Если иена дает тебе знак, ты должен прочесть его и что-то предпринять. - Мы делаем большую ставку. - Я знаю эту улыбку, я хочу ее уважать, но, уверяю тебя, иене уже некуда подниматься. - Мы взяли в кредит очень, очень большую сумму. - Я выхожу за рамки обычного, и тебе кажется, что я поступаю опрометчиво. - Да ладно тебе, Эрик. Все равно эта дискуссия ничего не даст. - Твоя мать винила улыбку на лице твоего отца. А он винил ее. Видимо, в этой улыбке есть что-то смертельное. - Думаю, нам придется все уладить. - Она думала, что тебя нужно записать на специальную консультацию. У Чина была ученая степень по математике и экономике, но он был еще подростком, со свекольно-красным ирокезом на голове. Но Эрик принял решение, и Чин начал работать у него и стал частью его системы. Машина двигалась. Эрик смотрел на овальный монитор под камерой, в котором видел самого себя, проводящего большим пальцем по линии подбородка. Машина остановилась и снова двинулась. Эрик понял, что он только сейчас положил палец на подбородок - спустя одну или две секунды после того, как он это увидел на мониторе. - Где Шайнер? - Поехал в аэропорт. - Почему у нас все еще есть аэропорты? Почему их вообще называют аэропортами? - Знаю, что если отвечу на этот вопрос, ты меня больше не будешь уважать, - сказал Чин. - Шайнер сказал, что наша сеть безопасна. - Значит так и есть. - Защищена от проникновений. - Он лучше всех находит бреши в системе. - Тогда почему я вижу то, чего еще не случилось? Пол лимузина был обложен каррарским мрамором, из тех же каменоломен, где пятьсот лет назад Микеланджело кончиками пальцев дотрагивался до сияющих белых камней. Он посмотрел на Чина, погруженного в какие-то свои мысли. - Сколько тебе лет? - Двадцать два. Что? Двадцать два. - Ты выглядишь моложе. Я всегда был моложе, чем все окружающие. Но однажды оказалось, что это уже не так. - Я не чувствую себя моложе. Я вообще себя не чувствую. Думаю, я готов вообще бросить бизнес. - Это же как положить жвачку в рот и пытаться ее не жевать. В твоем возрасте, с таким талантом, есть только одна вещь в мире, стОящая профессиональных и интеллектуальных усилий. Понимаешь о чем я, Майкл? Взаимодействие между технологией и капиталом. Их неразделимость. - Школа была единственной настоящей трудностью в моей жизни, - сказал Чин. Машина снова застряла в пробке, но уже на Третьей Авеню. Задачей водителя было двигаться вперед через перекресток, а не пятиться понемногу назад. - Недавно я прочитал стих, в котором крыса становится денежной единицей. - Да. Это было бы интересно, - произнес Чин. - Да. Это был бы удар по всемирной экономике. - Название само по себе лучше, чем "донг" или "квача". - Название говорит о многом. - Да. Крыса. - Да. Торги сегодня закончились понижением крысы по сравнению с евро. - Да. Финансисты беспокоятся, что русская крыса может быть обесценена. - Белые крысы. Только подумай. - Да. "Беременные" крысы. - Да. Массивный сброс "беременных" русских крыс (сброс - продажа валюты, которая скоро обесценится - прим. пер.). - Британия переходит на крысу, - сказал Чин. - Да. Получает статус всемирной валюты. - Да. США устанавливает крысостандарты. - Да. Один доллар США равен одной крысе. - Мертвые крысы. - Да. Накопление мертвых крыс угрожает всемирному финансовому благополучию. - Сколько тебе лет? - спросил Чин, - Теперь, когда ты не моложе всех окружающих. Он смотрел на цифры, бегающие в противоположных направлениях на мониторах позади Чина и понимал, что для него значат все эти графики информации. Он исследовал фигурные диаграммы, показывающие движение органических структур. Было бы глупо утверждать, что цифры и графики состоят из нестабильной человеческой энергии, будто бы даже тоска или пот превращаются в светлые единицы на финансовом рынке. На самом деле, сама информация имела душу. Она была динамическим аспектом жизненного процесса. Искусство из алфавитных и нумерических систем, сейчас уже полностью осуществленное в электронной форме, среди бесцветного мира: цифровой мир, определяющий дыхание каждого из миллиардов человек, живущих на планете. Здесь было дыхание биосферы. Наши тела и океаны были здесь - цельные и узнаваемые. Машина снова двинулась. Он увидел первый из парикмахерских салонов справа от себя, в северо-западном углу улицы. Салон назывался "Filles et Garcons". Он чувствовал что Торвал, сидящий впереди, ждет его приказа, чтобы остановить машину. Взглянув на козырек второй парикмахерской, находящейся недалеко от первой, он произнес кодовое слово обработчику сигналов на перегородке между водителем и пассажирской частью машины. Сказанное им слово сгенерировало команду на одном из мониторов, вмонтированных в приборную доску. Машина остановилась перед жилым зданием, находившимся между двух парикмахерских салонов. Он вышел из автомобиля и, не дождавшись, пока портье отложит телефон, направился по тоннелю в закрытый внутренний двор, мысленно произнося названия растений, обитающих здесь: любящие тень бересклет и лобелия, темно-звездчатый колеус, медово-белая акация с листьями, подобными перу, и нераскрывшимися стручками. Он не мог вспомнить латинское название дерева, но знал, что оно придет к нему в течение следующего часа или в кратковременном умиротворении следующей бессонной ночи. Он прошел под аркой, с крестообразным сводом и небольшой решеткой, со свисавшими с нее побегами гортензии. Наконец Эрик зашел в само здание. Через минуту он уже был в ее квартире. Она как-то наиграно коснулась ладонью его груди, будто проверяя, настоящий ли он. Затем они, спотыкаясь и обнимаясь, двинулись в сторону спальни, с грохотом ударившись об дверной косяк. Она освободилась от одной из туфель, но вторую снять не получилось. Ему пришлось ей в этом помочь. Он прижал ее спиной к картине, висящей на стене, изображающей минималистическую схему, написанную за несколько недель, с помощью линейки и графитового карандаша, учениками какого-то художника. Они даже нормально не разделись до того, как закончили заниматься любовью. - Я тебя не ждала. - Просто проезжал мимо. Они стояли по противоположные стороны от кровати, сгибаясь и выпрямляясь в попытках избавиться от оставшейся одежды. - Решил заглянуть ко мне? Мило. Я рада. Давно не виделись. Я, конечно же, читала об этом. Теперь она уже лежала на животе, повернув голову на подушке, и смотрела на него. - Или может видела по телевизору. - О чем ты? - О чем? О свадьбе. Странно, что ты мне не рассказал. - Не так уж и странно. - Не так уж и странно. Двое богачей теперь вместе, - сказала она, - Как те свадьбы по-расчету, которые устраивали в старой имперской Европе. - Если не считать того, что я гражданин мира, с Нью-Йоркскими яйцами. Он приподнял свои гениталии в руке, затем лег на кровать, вглядываясь в разрисованный бумажный фонарь, свисающий с потолка. - И сколькими миллиардами вы теперь владеете? - Она поэтесса. - Правда? Я думала она из Шифринов. - Именно. - Такая богатая и такая черствая. Она разрешает тебе трогать ее "личные" части тела? - Ты сегодня отлично выглядишь. - Да. Учитывая что мне сорок семь и я наконец поняла, в чем моя проблема. - И в чем же? - Жизнь слишком быстро прогрессирует. Сколько лет твоей супруге? Ладно, неважно. Не хочу этого знать. Прикажи мне заткнуться. Но сначала я задам один вопрос. Она хороша в постели? - Не знаю. - Вот в этом и проблема большого наследства, - сказала она, - Теперь, прикажи мне заткнуться. Он положил руку на ее ягодицу. Несколько минут, они просто лежали в тишине. Ее звали Диди Фэнчер. Она была блондинкой. - Я знаю то, что тебе хотелось бы узнать. - Что? - спросил он. - Ротко сейчас в частной коллекции. Скоро его будут продавать. (Речь идет о картине художника Марка Ротко - прим. пер.) - Ты видела его? - Да, три-четыре года назад. Это блестящая вещь. - Так что насчет капеллы? - спросил он. - А что с ней? - Я думал о капелле... - Ты не можешь ее купить, черт возьми. - Откуда ты знаешь? Свяжись с владельцами. - Я думала ты будешь рад даже одной картине. У тебя нет работ великого Ротко, но тебе всегда хотелось иметь хоть одну. Мы же говорили об этом. - Сколько картин в этой капелле? - Не знаю. Четырнадцать или пятнадцать. - Если они продадут мне капеллу, я буду хранить их в целости и сохранности. Скажи им. - Где ты будешь их хранить? - В моем доме. Там достаточно места. Я сделаю так, чтобы они поместились. - Но люди должны это видеть. - Пусть покупают. Пусть предложат цену выше моей. - Прости, что я говорю таким недовольным тоном, но капелла Ротко принадлежит миру. - Она будет принадлежать мне, если я ее куплю. Диди ударила его по руке, лежащей на ягодице. - Сколько они за нее хотят? - спросил он. - Они не хотят продавать капеллу. А я не хочу читать тебе лекции о самопожертвовании и ответственности перед обществом. Потому что я ни на секунду не верю, что ты настолько груб, как стараешься казаться. - Ты бы поверила. Ты бы приняла мою точку зрения и мое поведение, если бы я был представителем другой культуры, если бы я был пигмейским диктатором, - сказал Эрик, - или каким-нибудь наркобароном, или приходцем из джунглей. Тебе бы это нравилось, не правда ли? Ты бы поддерживала мою несдержанность и эгоистичность. Люди, подобные тебе, вызывают у других замешательство. Но ведь должны оставаться отличии. Если дикарь будет выглядеть и пахнуть как ты - это собьет всех с толку. Он поменял позу. Теперь его подмышка находилась рядом с ее лицом. - Здесь покоится Диди, - сказал он, указав на подмышку, - запутавшаяся в своих педантичных нравах. Он перекатился на живот. Они лежали ближе друг к другу, соприкасаясь бедрами и плечами. Он провел языком по краешку уха и зарылся лицом в ее волосы, нежно их поглаживая. - Сколько? - спросил он. - Что для тебя означает трата денег? Какая разница: доллар или миллион? - За картину? - За что угодно. - У меня теперь два личных лифта. Один движется в четыре раза медленнее нормальной скорости и в нем всегда звучат произведения Сати. Именно таким должно быть движение под его музыку. Я езжу на этом лифте, когда нахожусь, скажем так, в растерянности. Это меня успокаивает. - А кто во втором лифте? - Брута Фез. - Кто это? - Суфийская звезда рэпа (Суфизм - религиозно-мистическое течение в исламе. Путь очищения души от скверных качеств - прим. пер.). Ты не знаешь его? - Есть вещи, о которых я не знаю. - Он стоил мне больших денег и сделал меня врагом общества, забрав себе тот лифт. - Деньги за картины. Деньги за все. Мне пришлось учиться понимать деньги, - сказала она, - Я выросла в благополучии. Мне понадобилось время, чтобы задуматься о деньгах и по-настоящему их увидеть. Я смотрела на них, на все эти купюры и монеты, чувствовала удовлетворение, когда их сама зарабатывала и тратила. Это помогало мне быть собой. Но теперь я уже не знаю, что из себя представляют деньги. - Я сегодня потеряю много денег, много миллионов, потому что поставил на понижение курса иены. - Я думала иена стабильна. - Валютные рынки никогда не бывают стабильны. Никкей работает круглые сутки (Никкей - один из важнейших фондовых индексов Японии - прим. пер.). Каждый день происходят финансовые сделки. - Я и об этом не знала. Я много ч
|
