Глава 4. Из спецсообщения УНКВД по Запсибирскому краю:

 

Из спецсообщения УНКВД по Запсибирскому краю:

Р.И.Эйхэ

Секретарю Нарымского Окружкома ВКП (б)

(Совершенно секретно)

22 августа 1933 г.

 

«29 и 30 апреля этого года из Москвы, Ленинграда и Минска были отправлены на трудовое поселение два эшелона деклассированных элементов. Эти эшелоны, подбирая по пути следования подобный же контингент, прибыли в Томск и Тобольск, а затем на баржах в Нарымский округ. Надзор осуществляется Александрово-Вахтовской комендатурой...»

Эшелонов на самом деле было три. Первый, известный нам состав был отправлен из Минска уже в конце марта. А в последних числах апреля, на две недели раньше, чем остальные этапы, спецконтингент был доставлен к месту предполагаемого поселения, в заброшенную факторию в районе устья реки Назино. Когда баржи, выгрузив людей, вернулись в Тобольск, на покрытый лаком стол секретаря парторганизации легла докладная о непригодности выбранного места, а, следовательно, и об ошибке ОГПУ.

В партийной администрации Тобольска никто ни с кем не стал ссориться. Вначале было поспорили в прокуренных кабинетах, сгоряча даже хотели отправить баржи обратно – снимать неудачный этап. Но после ознакомились с топографическими данными по этому району и, узнав, что летом затока не судоходна, просто списали все восемьсот сорок пять человек на естественные потери. Последующие этапы отправили уже в другое место.

О судьбе тех двух этапов сохранилось достаточное количество свидетельств. Из 4900 ссыльных к 12 июня уже умерло 1174 человека. Еще через месяц счет выживших шел уже на десятки. Голодные истощенные люди, не имея продуктов, не имея никаких инструментов, очутились в безвыходном положении. Окоченевшие, они были способны только жечь костры, сидеть, лежать, спать у огня и бродить по берегу реки. Некоторые заживо сгорали у костров во время сна, другие умирали от истощения, начавшегося еще в дороге, или от переохлаждения. Многих убивали. Первые случаи людоедства были зафиксированы уже на третий день после прибытия.

Но с прежними временными поселениями была хоть какая-то связь. О них знали, о них помнили, о них говорили в закоулках длинных коридоров здания районной администрации, – тихо, но говорили. О первом этапе, ушедшем в никуда, в затерянную долину у устья Назино, никто не вспоминал. Лишь старший уполномоченный Сивцов, тот самый, что заставил топографа написать фиктивный отчет, однажды ночью проснулся от странного неприятного чувства, что он в комнате не один – как будто с обклеенной зелеными обоями стены на него смотрели сотни невидимых глаз. Отгоняя прочь разыгравшееся воображение, он, ворочаясь в постели, попробовал уснуть снова, но у него ничего не получилось. Правда, на рассвете неприятное чувство прошло и никогда больше не возвращалось.

Брошенный всеми этап исчез из ежедневных сводок и докладов ОГПУ, как будто отправленных в болота людей никогда не существовало на свете. Но они еще были живы, и еще надеялись, что о них вспомнят.

***

Великая река Обь, начиная свое течение где-то в снежных горах Монголии, по пути вбирала в себя дожди, туманы и снега бескрайних таежных массивов, на севере превращалась в полноправную владычицу края, где все зависело от ее разливов. Медлительная, полноводная, она весной покрывала водой все пространство, оставляя на поверхности только редкие островки поросших лесом сопок. Коротким комариным летом паводок спадал, над речной долиной гремели грозы, полосами шли дожди, а над заболоченным берегом стеной стояли густые туманы. Но лето быстро заканчивалось.

Ранней осенью вода становилась молочно-белой от шуги, а с реки дул сильный ветер, поземкой наметая в камышах первые сугробы. Угрюмые холмы вдоль береговой линии белели. В ясную морозную погоду в шапках сверкающего на солнце снега неподвижно стояли низкие рямовые сосны, повсюду виднелись цепочки лисьих следов, и иногда, в звенящей тишине, далеко-далеко в болотах, слышался какой-то странный звук, похожий на глубокий вздох. Владычица Сибири медленно сковывалась льдом.

У реки, как и у вечности, нет прошлого и будущего. Одновременно находясь в своих истоках, русле и низовьях, постоянно изменяясь и оставаясь неизменной, великая река веками текла к океану и веками оставалась на одном месте, словно олицетворяла собой постоянство в движении. Из года в год, подо льдом, или разлившись по заболоченной долине, Обь медленно несла свои темные воды мимо мшистых зыбких берегов, камышей и одинокого холма с развалинами старой фактории на вершине. Здесь, куда ни глянь, везде была река, а над рекой – небо.

На следующее утро после высадки этапа речную тишину нарушил стук топора. Это верующие, еще не успев понять, куда они попали, начали разбирать бревенчатые стены разрушенного лабаза и ставить шалаши. После первых ударов из камышей с шумом вылетела какая-то птица и, быстро хлопая крыльями, полетела над затокой. Улетая, она возмущенно защелкала, словно удивлялась привязанности людей к своим ошибкам. Ведь все здесь уже было: и стук топоров, и человеческие крики над болотами, и густой дым костров. Было, мелькнуло, и нет ничего, кроме черных стен срубов да просевшей безымянной могилы под сухой осиной.

Пологий, поросший деревьями холм, на котором братья Елизаровы построили свою призрачную пушную факторию, простирался вдоль береговой линии где-то на полторы версты. В тени низкого ельника еще лежали талые почерневшие сугробы, в неглубоких оврагах стояла вода. Повсюду капало. Промозглая сырость с реки и болот пропитала насквозь зеленые замшелые стены старых построек, и уже не верилось, что когда-то за этими стенами было тепло и сухо, что от камней печи по срубу волнами расходился жар, и мягким теплым серебром свисали с потолочных балок связки выделанных шкурок песцов.

Крыш на строениях не было, крыши давно рухнули и сгнили.

Восточная сторона холма была покрыта густым кустарником. Там начинались окутанные туманом бескрайние болота, сплошной стеной стояли заросли камыша, и темнела вода. Идти туда на разведку никому не хотелось.

За болотами всходило солнце. Ночью, когда закончилась выгрузка из барж, весь этап, инстинктивно собравшись в огромную темную толпу, остался на берегу. Никто ни с кем не разговаривал, в полной тишине плакал чей-то ребенок. Возле самой воды, обнявшись, сидели толстая баба в засаленной, потерявшей свой цвет кофте и ее дочь. Девочка уткнулась лицом в плечо мамы, ее худенькие руки с красными цыпками подрагивали от холода. Испуганные, забитые, мать и дочь не ждали от новой жизни ничего хорошего, словно еще до своего рождения надкусили яблоко познания добра и зла да знают теперь только что на самом деле есть зло.

Баба, поглаживая дочь по голове, неподвижно смотрела на речной туман.

Люди жались друг к другу, словно надеялись почерпнуть в сидящем рядом человеке хоть чуть-чуть уверенности. Даже блатные, всегда показательно отделявшие себя от остальных ссыльных, растерянно сидели среди других людей, светясь редкими огоньками самокруток. Иногда слышались причитания женщин. Все ждали рассвета, ждали возвращения барж – ждали чуда. Ждали, что с восходом солнца они увидят проступающие из тумана контуры домов рыбачьего поселка и услышат далекое пение петуха, того самого петуха, который подарил им надежду еще на реке. Ближе к утру загорелись первые костры.

Но на рассвете люди увидели на вершине холма только трухлявые останки бревенчатых стен, две разрушенные каменные печи, чью-то могилу, торчащие из камыша почерневшие сваи причала, да еще реку, небо и болота. Больше ничего в их маленькой вселенной не было.

Как-то неосознанно поселенцы старались держаться тех, с кем познакомились еще в эшелоне. Сразу после высадки к сидящим в толпе Измайловым подошли инженер и его жена. Женщина улыбнулась Вере вымученной улыбкой и молча присела рядом, а инженер остался стоять, сдвинув котиковый пирожок на затылок. За время путешествия по реке он осунулся еще сильнее, под глазами чернели набухшие мешки, заросшие седой щетиной щеки отвисли, а в глазах поблескивала какая-то лихорадочная суетливость. Подняв барашковый воротник пальто, инженер темной фигурой возвышался над сидящими на земле Измайловыми и, не отрываясь, смотрел на необъятную туманную реку, медленно несущую свои воды к полярному кругу.

Больше всего на свете инженер сейчас боялся блатных и, вспоминая их угрозы, проклинал власти за то, что они оставили его наедине с ними без всякой защиты, в то время как блатные уже успели забыть о существовании инженера. Он был для них никем, пустотой, одним из образов безликой жертвы, но он-то думал иначе и продолжал накручивать себя страхом.

Когда туман начал рассеиваться, к Измайловым поочередно подошли остальные попутчики по эшелону. Молодой Миша Беленький привел с собой немую бродяжку, девушка не отходила от художника ни на шаг и все время украдкой заглядывала ему в глаза. Все молчали. К тому времени Алексей уже развел костер, и они сразу присели к огню, протягивая замерзшие руки к языкам пламени, мелькающим в клубах сырого белого дыма.

С наступлением дня с берега затоки никто не ушел. Люди продолжали сидеть в каком-то оцепенении, лишь костров стало больше. Все продолжали чего-то ждать. Никому не могло прийти в голову, что можно вот так, запросто, оставить и забыть в болотах несколько сотен человек.

Основная часть ссыльных была совершенно не подготовлена к выживанию в экстремальных условиях, у людей не было ничего: ни инструментов, ни теплой одежды, ни одеял, у них не было даже спичек, чтобы развести костер. Их привезли сюда в том, в чем забрали, в лучшем случае давая на сборы два часа. Под нетерпеливые окрики милиционеров, ошарашенные люди метались по своим домам и квартирам, пытаясь захватить только самое важное. Но кто в такой ситуации может понять, что для него важнее? Конечно, брали совсем не то, что нужно. Измайлов сам видел, как одна женщина раскрыла в эшелоне свой чемодан, а там вместо продуктов и теплых вещей лежали одни детские игрушки. Полный чемодан тряпичных кукол со стеклянными глазами и сломанная юла. Уже через час ее ребенок попросил есть, а мать сидела, смотрела на игрушки и плакала.

Одни только верующие из прихода отца Александра, отказавшись от паспортов, ехали в Сибирь по собственному выбору, они успели подготовиться и поэтому пришли в себя быстрее всех. Все остальные еще продолжали сидеть на берегу, а прихожане под предводительством властной Зинаиды уже принялись ставить шалаши на вершине холма. Когда окончательно рассвело, Измайлов сходил к ним и выпросил у старосты топор.

Весенний день обещал быть солнечным. Бескрайние болота с восточной стороны холма покрывала белая дымка, затока парила, но небо было чистое, холодное, голубое. Дымили костры.

***

– Ну вот, Санька. Уезжали мы из Минска, еще снег лежал, по пути сугробы, и здесь снова снег… Никак весна нас не может догнать. Подержи-ка эту ветку…

Алексей воткнул в мокрую землю заостренную жердь и принялся укладывать на нее нарубленные еловые лапы. Вера и художник Миша Беленький укрепляли стену с другой стороны, Аркадий Борисович собирал камни для кострища. Шалаши они решили поставить на самом склоне холма, с трудом найдя подходящее место. Кругом было сыро, в неглубоких ложбинах под ворохом прелых прошлогодних листьев стояла вода, в тени голых деревьев серели просевшие сугробы, а под ногами на каждом шагу хлюпала грязь. Весна в эти края не торопилась.

– Ну вот... Сейчас мы сюда еще несколько еловых лапок просунем и закрепим. Надежный шалаш получится... Еще можно будет камни в костре нагревать и внутри оставлять. Чтобы тепло и сухо... А потом мы тете перевязку сделаем, да сынок?..

Санька кивнул головой и машинально посмотрел в сторону, где на куче мокрого валежника без сознания лежала женщина, имени которой так никто никогда и не узнал. Ее черные волосы, еще недавно скрытые под желтым беретом, растрепались, лицо с закрытыми глазами белело как маска. Женщина до подбородка была накрыта маминым выходным пальто, когда-то светлым и нарядным, а теперь почти неузнаваемым от грязи и пятен крови. Не приходя в сознание, она иногда качала головой из стороны в сторону, на ее сухих губах белел налет.

Ее не бросили. Вчера во время выгрузки Алексей перетащил ее на своих плечах на берег. И хоть чужая беда уже не перевешивала чашу весов, положил рядом с дрожащими от холода женой и сыном. Санька тогда ничего не понял, да и не пытался понять, он лишь смотрел на перебинтованные тряпками руки женщины, на засохшие подтеки крови на ее пальцах с чернотой под ногтями, на напряженное лицо мамы, на темноту вокруг, и ему было страшно. Наступил рассвет, все занялись постройкой шалашей, а его страх так и не прошел...

– Вот и готово! Хороший шалаш получился, надежный. И от снега, и от дождя, и от ветра... Внутри на землю ветки уложим, а сверху еловые лапки в три слоя. Да, Санька?... – не останавливаясь, приговаривал Алексей, словно старался словами заглушить собственную растерянность. – День-два отдохнем, сил наберемся и пойдем на восток – людей искать. Навстречу солнышку...

– Что вы такое говорите? – вдруг встрепенулся сидящий возле костра инженер. – Как это – пойдем? Куда пойдем? Вы же слышали, что сказал нам товарищ в Тобольске! Надо держаться вместе и ждать следующие баржи! Я уверен, что мы уплывем с ними обратно.

– Посмотрите вокруг... Не стоит себя обманывать, никакого поселка здесь не будет. Не надо быть географом, чтобы понять, куда мы попали… – ответил ему Алексей. – Зимой все заметет к чертям, затока мелкая, болота везде, инструментов нет. Деревьев даже на десяток домов не хватит. О людях уже не говорю. Чтобы здесь стоял поселок, надо было везти сюда добровольцев, а они кого привезли? – он в сердцах махнул рукой в сторону берега, где по-прежнему темнела неподвижная толпа. – И жук, и жаба… Нищие, уголовники да интеллигенты вроде нас, которые даже костер развести не умеют. Неужели вам еще ничего не понятно?..

Спохватившись, Алексей внезапно замолчал, с размаха вонзил топор в трухлявое бревно, торчащее из талого снега, резко выпрямился и полез в карман пальто за портсигаром с последними папиросами. На громкие голоса мужчин выглянула Вера. Жена инженера, бросив собирать мокрые ветви для настила, подошла поближе и, сняв с головы белый платок, с каким-то ужасом посмотрела на мужа.

А он еще не сказал вслух о главном – о голоде. Продуктов, купленных на барже, им хватит только на трое суток, а потом придется варить кору, собирать горькие волокнистые луковицы камыша и искать в речном иле спящих лягушек и улиток. С каждым просроченным днем голод вместе с холодом будет забирать у людей последние силы, все человеческое исчезнет, и живые будут неподвижно лежать у костров вперемешку с мертвыми. Голод… Прав мудрый Аркадий Борисович, – на восток, только на восток, навстречу восходящему солнцу. Пока есть силы, пока они свободны в своем выборе, пока не надо тащить на себе по топям ослабевших жен и сыновей. На юге и севере делать нечего, там царствует Обь; топи сменяются урманами – участками заболоченной сибирской тайги и песчаными безжизненными гривами. Только на восток…

– Панику сеете? И как же вы отсюда уйдете? – усмехнулся он. – Может, ножками по воде?

– Когда я ходил за топором, верующие мне сказали, что видели чьи-то свежие метки на деревьях. И следы костра. А значит, здесь совсем недавно были люди. И попали они сюда не по реке. И крик петуха все слышали… Кто как хочет, а я со своей семьей ухожу искать поселок, – стараясь говорить как можно спокойнее, ответил Алексей. Его пальцы яростно сжимали и разжимали бумажный мундштук папиросы, словно он забыл, что с ней надо делать дальше.

– Лешь, не будем спешить… – неожиданно вступила в разговор Вера. Она никак не могла придти в себя. Дикий и нелепый сон, начавшийся ранним мартовским утром с безобидной повестки в милицию, не прекращался, а становился все страшнее и страшнее. Ее уютный и привычный мир разрушили, взамен пообещали другой, затем третий, а в результате выкинули куда-то за пределы реальности и закрыли за собой дверь. Но не может же быть все так мрачно…

– Не создавайте панику. Баржи вернутся! – словно разделяя ее последнюю надежду, категорично отрезал инженер, протирая слезящиеся от дыма глаза. – Вы с женой и сыном уйдете, а они в этот момент вернутся! И нас заберут! Тогда локти в болоте кусать себе будете…

Санька стоял и слушал непростой разговор взрослых. Это неправда, что дети ничего не понимают, просто мы забыли, что понимали сами, когда были детьми. Больше ориентируясь на интонацию, мальчишка чувствовал, что мама почему-то больше согласна с инженером, чем с отцом, – он видел, как после последних слов глаза папы сразу стали растерянными, словно ему высказали вслух его собственные опасения. Подчиняясь неосознанному порыву, маленький Санька вдруг подошел к папе, встал рядом и взял его за руку. На этом первый серьезный разговор взрослых закончился.

Между тем, основная часть поселенцев оставалась на берегу. Там дымили редкие костры, слабый ветер с реки уносил запах дыма далеко в болота. В каком-то оцепенении люди продолжали неподвижно сидеть на вещах или просто на мокрой земле, словно боялись покинуть свое место и оказаться вне толпы. Лишь немногие, в том числе и блатные, разбрелись обследовать возвышенность.

Никто на берегу не знал, что им делать дальше. Возле торчащих из камышей свай разрушенного причала, на чемодане, закрыв лицо руками, сидела молодая красивая женщина в приталенном сиреневом пальто и завязанной стрелками яркой косынке. В своем родном городе она была актрисой детского театра, играла Белоснежку и Спящую красавицу, и никто, а меньше всего она сама, не мог сказать, почему все это произошло именно с ней. На ее чемодан давно поглядывали двое сидящих рядом мужчин со скользкими взглядами, но она этого не замечала. Закрывшись ладонями от всего мира, актриса сейчас думала о своем муже и, мучаясь за него больше, чем за себя, плакала, представляя, как он ищет ее в далеком Иркутске. Когда человеку очень плохо, когда он далеко от родных мест, ему кажется, что о нем тоже думают и тоже плачут.

Ее муж в это время нежно гладил по колену свою новую невесту, свет от абажура конусом падал на ее обнаженные плечи, а его губы тихо шептали все те же любви, адресованные некогда бывшей жене, а ныне к тому же уже бывшей актрисе. К счастью, она теперь не знала правду и находилась во власти собственной иллюзии, думала не о постигшем ее несчастье, не о взглядах соседей и не о тьме впереди, – она переживала, что в этой затерянной долине нет синего почтового ящика, который она так мечтала найти, плывя сюда на барже.

К вечеру быстро похолодало, на реку и болота вновь опустился туман. Люди замерзали, места возле костров многим не хватало. Когда парящая затока окрасилась в красноватый цвет, с северной стороны холма, где росло несколько высоких сосен, раздались дикие крики. Как потом оказалось, один из городских нищих, не в силах выдерживать постоянный холод, забрался в тесное сосновое дупло, на дне которого ворохом лежал сухой мох и старая кора. Щемясь все дальше и глубже, он застрял так, что уже не мог выбраться обратно. Кричал несчастный очень долго, теснота дупла сдавливала ему грудь, он задыхался, но он все равно громко звал на помощь, пока не охрип. Слыша его непрерывные призывы, люди на берегу крутили головами, но никто даже не поднялся посмотреть, в чем дело. Каждый беспокоился лишь о самом себе.

В шалаше, где расположились Измайловы, тоже слышали эти приглушенные густым туманом крики. Никто не знал, что там случилось, и от этого на душе было еще тревожней. Все молчали и прислушивались. Жена инженера, бледная, взволнованная, прижималась к плечу мужа и комкала в руках свой белый платок, Вера делала из тряпок лежак, но при этом лицо ее было напряженно до предела. В какой-то момент Алексей, словно не выдержав, поднялся и быстро вышел из шалаша. Санька, не давая маме времени возразить, выскочил следом. И вправду, не мужское это дело – сидеть, смотреть друг на друга, прислушиваться, как кто-то зовет на помощь, и при этом делать вид, что ничего не происходит.

Но отец мальчика неожиданно направился совсем в другую сторону. Он прошел мимо тлеющего костра, где одиноко сидели молодой курчавый художник и немая бродяжка, повернул на восточный склон холма и спустился к болоту. Солнце уже зашло, на далеком горизонте краснела полоса заката. Сильно похолодало. Не замечая, что за ним следует сын, Алексей, пригибаясь и раздвигая ветви руками, прошел сквозь густые заросли кустарника и остановился только тогда, когда под ногами стала проступать и журчать вода.

Дальше кустарник становился реже, возвышенность пологим склоном уходила в высокие камыши. За камышами начинались бескрайние низовые болота, где в вечерней туманной тишине иногда что-то булькало, и поросшая мхом трясина колыхалась сама по себе, словно в ее вязкой черной жиже, покрытой растительной пленкой, шевелились зародыши каких-то неведомых чудовищных существ.

Темнело. По-прежнему не замечая за спиной сына, Алексей чиркнул спичкой, прикурил последнюю папиросу и долго смотрел на восток, откуда испокон веков приходит солнце. При каждой затяжке нижняя часть лица освещалась красноватым отблеском. Было тихо, ветер не доносил сюда хриплые крики застрявшего в дупле несчастного мужчины – первой жертвы затерянной долины. Алексей стоял, курил, смотрел на покрытые туманом болота и морщился; слова инженера о том, что он может принять неправильное решение и погубить свою семью темной змейкой сомнения заползли и остались где-то глубоко в сердце.

А вдруг баржи действительно вернутся? Ведь не могут же власти, в самом деле, бросить здесь на верную смерть восемьсот с лишним человек?.. Да и куда идти, как идти? Продуктов нет, сил нет, карты нет, два раза провалишься в ледяную воду и даже назад на возвышенность уже не вернешься.

Все это так, но не надо бояться принимать решения, не нужно заранее бояться будущего. Делай то, во что веришь, – и будь что будет. Ведь если мы не решимся сделать хотя бы один шаг вперед, может никакого будущего не будет и вовсе.

Докуренная папироса красной искрой упала на подмерзший мох. Алексей повернулся и только сейчас увидел стоящего рядом Саньку.

– А ты как здесь оказался? За мной шел? – удивился он и, заметив утвердительный кивок сына, с непривычной нежностью погладил его по волосам. – Пошли-ка домой, разведчик… Ведь дом у нас теперь там, где мама. И нам с тобой ее расстраивать нельзя.

Когда они в наступивших сумерках уже подходили к своему шалашу, где-то далеко-далеко в тумане болот пропел несуществующий петух. И старший, и младший Измайловы как по команде оглянулись на призрачный звук, затем посмотрели друг на друга и почему-то улыбнулись.

***

На следующий день в шалаше Измайловых появилась новая гостья. Случилось это так.

С самого утра Алексей вырубил топором длинную осиновую жердь, сунул в карман пальто ржаной сухарь из приобретенных на барже припасов, потрепал по голове взъерошенного Саньку и ушел на восточную сторону холма, к камышовой кромке болот. Солнце уже поднялось над горизонтом, освещая и согревая затерянное царство речной долины, в звенящей утренней тишине было слышно, как возле сгнивших свай причала плещется мелкая речная волна. Погода обещала выдаться ясной и ветреной.

Всю ночь, ворочаясь с открытыми глазами на промерзшем настиле из еловых лапок, Вера тревожилась и слушала, как за стенкой шалаша шумит ветер. Иногда вместе с шумом деревьев до нее доносились отзвуки далеких, похожих на вой, криков. Тогда она прижимала к себе сопящего во сне сына и шептала молитвы.

Просто удивительно, как долго может кричать человек. Зажатый в дупле кричал и хрипел сорванным голосом всю ночь и весь следующий день, пока распухшее горло могло издавать хоть какие-то звуки. Не силах высунуть из тесной щели даже руки, уже не прося, чтобы его вытащили, несчастный умолял только принести воды и неразборчиво выкрикивал какой-то адрес. Сдавленной груди не хватало воздуха, зажатое тело онемело и переставало существовать, а он все кричал и кричал, словно звал к себе уже не людей, а Бога.

Никто к нему так и не подошел, каждый старался делать вид, что он ничего не слышит. Да и как ему помочь без специальных инструментов?.. Ближе к рассвету несчастный потерял сознание.

Когда небо в проеме шалаша начало светлеть, Вера тихонько вышла наружу. За затокой, в серой пелене горизонта медленно проступали очертания далекой излучины основного русла, но вопреки всем надеждам, баржевых дымков там видно не было. Никто пока не спешил им на помощь, водный горизонт был пуст.

– Они никогда не приплывут, – неожиданно сказал кто-то за спиной Веры. Она вздрогнула, обернулась и увидела стоящего рядом Аркадия Борисовича. Старик грустно улыбался, сразу было видно, что он тоже провел бессонную ночь. Несмотря на свою мудрость, старик будто не понимал, что если надежды больше нет, ее надо обязательно выдумать, а то на следующее утро просто не захочется открыть глаза.

Через три часа после ухода Алексея Вера решилась его проведать. В чистую льняную тряпку были завернуты две горячие, испеченные в золе, картофелины и половинка луковицы. Саньке было строжайше запрещено отходить от костра дальше, чем на несколько метров, а монаху Досифею, которому молодая женщина полностью доверяла, была изложена просьба проконтролировать ее сына. Оставалось только найти мужа.

Если пройти сквозь густой кустарник от их шалашей по пологому спуску к границе неизведанных торфяников, то заросли багульника станут реже, и в просветах уже можно будет увидеть болотный камыш. Там с каждым шагом земля становится мягче, а оставленные следы быстро наполняются черной водой, весело поблескивающей яркими солнечными зайчиками, которые не несут в себе никаких признаков страха.

Здесь почти не было ветра, а высокое солнце грело так приятно, что казалось, ничего плохого под этим ласковым светом произойти просто не может. Солнечные лучи словно заново собирали в сердце кусочки надежды, и молодой женщине, с зажатым в руке льняным узелком, мечталось, что бесконечная зима, преследующая ее семью, наконец, закончится, а вместе с ней закончится и этот мрачный страшный сон. Может быть, уже вечером, на другой стороне гряды загрохочут тяжелые якорные цепи, и усиленный рупором голос прогремит на много верст вокруг: «Здесь жить нельзя, возвращайтесь на борт!». А дальше будет обещанный Иркутск и комната, как две капли воды похожая на ее гостиную, с крахмальной скатертью, с пианино и стеклянными шкафами, набитыми книгами о добре. И все станет так, как было…

Раздвигая руками мокрые упругие ветви, замечтавшаяся Вера пробралась сквозь густые заросли и вышла на маленькую поляну с поваленной сухой осиной, в тени которой еще лежал грязный талый снег.

На поляне находились двое мужчин и молодая женщина в сиреневом приталенном пальто. Вера в секунду вспомнила, что видела эту молодую женщину на пристани, где она плакала, показывая всем железнодорожный билет до Иркутска. Один из мужиков держал ее за руку, а второй, присев на корточки, копался в раскрытом чемодане, лежащем на земле возле ее ног.

Ну, стоят люди и разговаривают, – что здесь такого? Вера уже хотела пройти дальше, но подчиняясь какому-то неосознанному тревожному предчувствию, наоборот сделала шаг назад, в тень кустарника. Почему-то она сразу поняла, что стоящие на поляне люди пришли сюда не вместе, что мужчины только что встретились с этой молодой женщиной, зачем-то в одиночку спустившейся к болоту.

– Нет… Не надо. Пожалуйста, пустите меня… – вдруг попросила женщина, робко пытаясь освободить руку. В этот момент под ногой Веры треснула сухая ветка, мужчины обернулись, и испуганная актриса, резко дернувшись, бросилась бежать к фактории, но успела сделать лишь несколько шагов. Один из мужчин с силой подсек ее ногу, и она, вскрикнув, растянулась на земле. Мужчины наклонились над своей жертвой, один из них крепко схватил ее за волосы.

– Видишь? – спросил он, поворачивая голову женщины набок. На мочке ее уха тускло блеснула золотая сережка. Еще Вера успела заметить, что глаза актрисы огромные, черные, бездонные.

– Годится… Ну, ты… Тихо будь. Иначе убьем, – очень серьезно предупредил второй.

Женщину за волосы потащили в кусты. Она перебирала ногами, один чулок почти съехал, обнажая полоску белого тела, ее искаженное от боли лицо было белым, как снег, к щеке и подбородку прилипли мокрые иголки пихты. Веру била крупная дрожь, в коленях ощущалась слабость. Самое страшное – Измайлова не знала, что делать дальше. Звать на помощь было некого.

Из кустов доносилась глухая возня, затем кто-то зло крикнул: «Да не егози ты, сучка…» Послышался звук удара, стало тише, но возня продолжалась. Один раз женщина выдохнула: «Мамочка…», но тут же замолчала – наверное, ей зажали рот. Где-то далеко-далеко в болотах тоскливо прокричала выпь.

Совершенно не понимая, что делает, Вера медленно шагнула вперед, потом еще и еще. Сердце гулко стучало, отдаваясь во всем теле, в висках пульсировала кровь. Женщина не знала, что предпримет дальше, – но шла. В это время ветви затрещали, и из кустов на поляну, отдуваясь, вышел один из мужиков – тот самый, что повалил бывшую актрису на землю. В руке он подбрасывал золотые сережки. Каким-то шестым чувством Вера сразу поняла, что перед ней не уголовник, а обыкновенный городской нищий, который всегда живет жалостью и состраданием других, но сам не знает ни того, ни другого. Через мгновение их глаза встретились.

– А ну, вали отсюда... – рявкнул мужик, ничуть не испугавшись, что его увидели посторонние. Затем он перевел взгляд ниже и заметил в руке Веры узелок. Серенькие глазки сразу блеснули. – Хотя... стой! Стоять! Ну-ка, иди-ка сюда…

Когда встречаешься с волком, не ожидаешь от него ничего кроме хищного прыжка. Но когда видишь перед собою человека, который еще вчера, избегая встречи взглядом, смиренно просил копеечку «ради Христа», и кого замечали лишь когда хотели на миг почувствовать себя богатыми и добрыми, а сегодня в образе зверя смотрит тебе в глаза – становится намного страшнее, и что хуже всего – противно и гадко.

Смелости, которая вывела Веру из багульника, словно и не бывало. Сердце гулко ударило, затрепыхалось и оборвалось, перед этим отчетливо шепнув: «Беги!» В следующую секунду она уже бежала сквозь кустарник. Ветки хлестали по лицу, косынка слетела, ноги скользили и разъезжались в грязи, голые прутья цеплялись за пальто, не пуская дальше. Не разбираясь, где просветы, а где сплошное переплетение мокрых ветвей, она бежала вперед, успевая всхлипывать на ходу. В висках пульсировала кровь, сердце в груди вернулось на место и билось часто-часто, как у пойманной в силки птицы. В голове звенела только одна мысль – лишь бы не упасть... За спиной трещало и топало.

Она остановилась только возле развалин бывшего склада, на самой вершине холма. Здесь уже везде были люди; то тут, то там в чистое безоблачное небо поднимался густой дым костров. Равнодушно взглянув на ее исполосованное ветками лицо, совсем рядом прошли два бородатых истощенных мужика, неся в руках охапки сучьев. Никто за ней уже не гнался. Не помня себя, Вера села прямо на землю и, задыхаясь, чуть не заплакала от пережитого страха.

Есть в нашей неизведанной душе нечто такое… какая-то сила, что заставляет нас превращать чужую беду в свою. Исходя из здравого смысла, Вере не было никакого дела, что сейчас происходит на безлюдной поляне возле болот. Мало ли кого в эти минуты насилуют и грабят во всех уголках заброшенной фактории. Здесь горе одно на всех, но для каждого оно имеет свое значение… Однако, то светлое, что самостоятельно живет своей таинственной жизнью где-то в глубинах человеческого сердца, не считаясь с инстинктом самосохранения, заставляет нас иногда встать рядом с теми, кому плохо. Словно убеждает: помогая другим, ты прежде всего помогаешь себе…

Вера, не понимая, что делает, поднялась. Слабой рукой отряхнула прилипшие к пальто сухие сосновые иголки и быстро пошла обратно.

На поляне уже никого не было. Кругом были разбросаны смятые старые газеты – видно, бездомные, отобрав чемодан, тут же на месте распотрошили все свертки. Сам чемодан, раскрытый и пустой, пестря внутренней полосатой обшивкой, валялся возле поднятых корней осины. Чудь дальше поваленного дерева камыши расступались, освобождая место неглубокой заводи. Коротким сибирским летом солнце испарит влагу, обнажая придонный ил и грязь, но пока там стояла вода. Оттуда слышалось какое-то плескание. Вера, останавливаясь и прислушиваясь после каждого шага, медленно прошла вдоль ствола и сквозь голые ветви увидела женщину.

Женщина стояла спиной к ней, по колено в воде. Голое худое тело с выступающими ребрами и позвоночником посинело от холода, волосы были откинуты вперед – на лицо, словно женщина закрывалась ими от всех и от всего – закрывалась от этого подлого мира, которому она раньше всегда мечтала подарить ребенка, и который она совсем недавно превращала в сказку, играя каждый вечер на сцене театра. Возле ее лопаток и на позвоночнике темнели свежие кровоподтеки. Одна мочка уха была разорвана, из раны по шее струйкой стекала кровь. Женщина смывала ее, но кровь сразу появлялась снова.

Отрешенная от всего на свете, бывшая актриса мылась, мылась и никак не могла отмыться. Она терла ладонями покрытую пупырышками кожу, как будто хотела сорвать ее, как будто чужие руки испачкали ее намного глубже. Она не плакала, не кричала и не искала у неба правды. Скрывшись где-то в своем внутреннем мире, она просто мылась, и все.

Женщина простояла в воде больше часа. Наверное, у нее что-то произошло с рассудком; она стояла бы дольше, но Вера не выдержала, подошла к ней, проваливаясь по щиколотку в мягкий ил, и за руку вывела на берег. Не спрашивая ни о чем, наверное, даже не понимая, что она куда-то идет, женщина покорно следовала рядом.

Когда Вера, собрав разбросанную по кустам одежду, стала одевать актрису, как маленькую, она на мгновение подняла лицо, и Вера опять увидела ее огромные, черные, как ночь, глаза. Нижняя губа женщины была рассечена и кровоточила, подбородок дрожал.

– Кольцо…– прошептала она, слизывая языком кровь с губы. – Обручальное… Я его заранее с пальца сняла, когда увидела, что они за мной идут. И куда-то бросила. Они его не заметили… Помогите найти…

Вера вначале не поняла о чем речь, потом догадалась и молча кивнула головой. Больше получаса две молодые женщины ползали на коленях, перерывая руками листву, талый снег и сухие ветки по всей поляне, но так ничего и не нашли. Тонкое, стертое с годами, обручальное кольцо, доставшееся актрисе еще от ее бабушки, навсегда осталось лежать в темной воде какой-то лужи, постепенно затягиваясь слоями перегноя.

Странные все-таки события происходят в нашем мире… Кольцо, всего лишь вещь – символ надежды на чью-то верность. Но именно оно сохранится в долине на века. Растворились и размылись дождями обызвествленные останки восьми сотен человек, вместе с костями несчастной актрисы, на земле не осталось и следа от мечтаний и дел всех этих людей, а кольцо равно как и другие изделия из золота – крестики, серьги и коронки, разбросанные по всей возвышенности вдоль заболоченного берега царицы Оби, и поныне лежат в черной воде, сохраняя в себе память о давно ушедших жизнях.

За все время поиска актриса больше не сказала ни слова, только что-то беззвучно шептала. Распущенные волосы спадали ей на глаза, актриса машинально отбрасывала их обратно и, как во сне, продолжала перебирать руками мусор прошлогодней осени. Когда яркое солнце по короткой дуге стало уходить на западную часть неба, Вера, все понимая, тронула ее за плечо и мягко сказала:

– Знаете что… пойдемте к нам. У нас там шалаш есть. И немного еды… Кто знает, что может случиться дальше. С нами вы будете в большей безопасности… Пойдемте. Жизнь продолжается…

Но молодая женщина, как будто ничего не слыша, продолжала шарить под корнями рухнувшей осины, пока Вера не подошла и решительно не подняла ее с земли.

– Пойдемте… Вот так… – приговаривала она, придерживая актрису за плечи. – Знаете, я ведь тоже должна была сюда одна ехать