ФИЛОСОФСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ. Надеяться может только тот, кто может говорить?

Надеяться может только тот, кто может говорить? Только тот, кто овладел употреблением языка. То есть проявления надежды модификации этой усложненной жизненной формы. (Если понятие ориентировано на характер человеческого почерка, то оно неприменимо к существу, которое не пишет.)

"Скорбь" описывает нам некий образец, с различными вариациями повторяющийся в ткани жизни. Если бы, скажем, телесные выражения человеческого горя и радости изменялись с тиканьем часов, то мы здесь не говорили бы о характерном очертании настроений горя и радости.

"В течение секунды он ощущал острую боль". Но почему звучит странно: "В течение секунды он чувствовал глубокую скорбь"? Потому лишь, что это так редко происходит?

А нет ли у тебя сейчас чувства скорби? ("А не играешь ли ты сейчас в шахматы?") Ответ может быть утвердительным, однако это не делает понятие скорби подобным понятию некоего ощущения. Ведь вопрос, несомненно, носил временной и личностный, а не логический характер, как нам бы хотелось.

"Ты должен знать: я боюсь".

"Ты должен знать: это меня страшит".

Но это можно сказать в шутливом тоне.

И ты хочешь мне сказать, что он не чувствует этого?! Откуда же тогда он об этом знает? Даже если это некоторое сообщение, то научен он этому не своими ощущениями.

Представь-ка себе ощущения, вызванные жестами страха: слова "это ужасно" один из таких жестов, и если, произнося их, я их слышу и переживаю, то это относится и ко всем прочим ощущениям. Почему же тогда речевые жесты должны быть основой жестов неречевых?

II

Говоря "Когда я слышу это слово, оно обозначает для меня·", соотносят себя с каким-то моментом времени и с неким способом словоупотребления. (Конечно, именно эту комбинацию нам и не удается понять.)

И выражение "Я хотел тогда сказать·" соотносится с определенным моментом и с определенным действием.

Я говорю о существенных соотнесениях [референциях] высказывания, об особенностях, отличающих его от других форм нашего выражения. А существенны для высказывания те соотнесения, что побуждают нас переводить некий в известном смысле чуждый нам вид выражения в эту привычную для нас форму.

Если бы ты был не в состоянии сказать, что одно и то же слово, допустим слово "есть", может быть и глаголом, и связкой, или не мог строить предложения, в которых это слово выступает то в одной, то в другой роли, тебе было бы не по силам справиться с простым школьным упражнением. Но школьника не просят понимать слово тем или иным образом или сообщать о том, как он его понял вне какого-либо контекста.

Слова "роза <есть> красная" бессмысленны, если по своему значению "есть" приравнивается к слову "тождественно". Значит ли это: если, высказывая это предложение, ты мыслишь слово "есть" как знак тождества, то его смысл разрушается?

Мы берем предложение и объясняем кому-то значение каждого слова; тем самым он обучается пользоваться этими словами, а значит, и данным предложением. Выбери же мы вместо предложения словесный ряд, лишенный смысла, он бы не научился им пользоваться. А если слово "есть" объяснять как знак тождества, то он не усвоит, как пользоваться предложением "Роза <есть> красная".

И все же в этом "расщеплении смысла" есть что-то верное. Так, например, возможен совет: чтобы окликнуть кого-то восклицанием "Эй! Эй! (Ei! Ei!)", незачем думать при этом о яйце (Eier)17.

Переживание значения и переживание наглядного представления. Можно сказать: "Переживают и здесь, и там но нечто разное. Сознанию здесь дается перед ним предстает разное содержание". Каково же это содержание при эпыте наглядного представления? Ответом служит картина или описание. А каково содержание переживания значения? Я не знаю, что ответить на это. Если в вышесказанном есть какой-то смысл, то он может состоять только в том, что оба понятия относятся друг к другу подобно понятиям "красное" и "синее". Но это не так.

Можно ли удерживать понимание значения как удерживают наглядное представление? То есть, если мне вдруг приходит на ум одно из значений слова, может ли оно и оставаться в моем сознании?

"Весь план внезапно возник в моем воображении и оставался в нем примерно пять минут". Почему это звучит странно? Можно было бы считать, что внезапно озаряющее и пребывающее не могут быть одним и тем же.

Я воскликнул "Теперь он у меня есть!" Это было внезапное озарение; затем уже я мог изложить план во всех деталях. Что при этом предполагается пребывающим? Может быть, та или иная картина. Но слова "Теперь он у меня есть" не означают, что у меня есть картина.

Кому пришло в голову значение слова и он его не забыл, тот может теперь применять это слово таким образом.

Кому пришло в голову значение слова, тот его теперь знает, и это озарение начало знания. В чем здесь сходство с переживанием представления?

Когда я говорю "Г"н Швейцар не швейцар", то первое слово я мыслю как имя собственное, а второе как имя нарицательное. Так выходит, при произнесении первого слова в моем сознании должно происходить нечто иное, чем при произнесении второго? (Предполагается при этом, что я не твержу это предложение, "как попугай".) Попытайся теперь первого "швейцара" мыслить в качестве нарицательного имени существительного, а второго в качестве собственного! Как это делается? Когда я это делаю, то попытки придать каждому из двух слов подлинное значение заставляют меня моргать глазами от напряжения. Ну, а вызываю ли я значение слов в своем воображении при обычном употреблении?

Если произносишь предложение, изменив в нем значения слов, то чувствуешь, что смысл предложения разрушается. Так он же разрушается для меня, а не для тех других, кому я делаю сообщение! Чему же тогда это мешает? "Но при обычном произнесении предложения происходит еще что-то, вполне определенное". То, что при этом происходит, это не "экспозиция значения" в чьем-то сознании.

III

Что делает мое представление о нем представлением именно о нем?

Отнюдь не подобие образа.

Помимо представления тот же самый вопрос применим и к высказыванию "Я вижу его сейчас перед собой как живого". Что делает это высказывание высказыванием именно о нем? Ничто из того, что заложено в нем, или ему одновременном ("стоит за ним"). Если ты хочешь знать, кого он имеет в виду, спроси его!

(Но возможно также, что в моем воображении мелькает какое-то лицо, которое я даже могу зарисовать, не зная, какому человеку оно принадлежит и где я его видел.)

А допустим, что кто-то представляя себе фигуру или вместо этого очерчивал бы [ее], хотя бы лишь пальцем в воздухе. (Это можно назвать "моторным представлением".) Тут было бы уместно спросить: "Кого это представляет?" И его ответ был бы решающим. В нем вроде бы давалось словесное описание, но вместе с тем способное и просто замещать представление.

IV

"Я полагаю, что он страдает". Полагаю ли я к тому же, что он не автомат?

Лишь с известным внутренним сопротивлением я могу произнести это слово в таких двух контекстах.

(Или же дело обстоит так: я полагаю, что он страдает; я уверен, что он не автомат? Бессмыслица!)

Представь себе, что я говорю о своем друге "Он не автомат". Что содержало бы это сообщение и для кого оно было бы предназначено? Для человека, который встречает его при обычных обстоятельствах? Какую информацию оно могло бы ему дать? (Самое большее, что тот, о ком говорится, всегда себя ведет, как человек, как машина же никогда.)

"Я полагаю, что он не автомат" это сообщение само по себе еще не имеет никакого смысла.

Мо отношение (Einstellung) к нему это отношение к [его] душе. Я не придерживаюсь мнения, что он имеет душу.

Религия учит, что душа способна существовать и после разрушения тела. Понимаю ли я то, чему она учит? Пожалуй, понимаю. В связи с этим я могу многое себе представить. На эту тему можно даже писать картины. Почему же такая картина должна считаться лишь несовершенной передачей высказанной идеи? Почему бы ей не нести ту же службу, что и выраженное словами учение? А дело ведь именно в выполняемой функции.

Если на нас способна производить впечатление картина мысли в голове, то почему бы тем более не картина мысли в душе?

Человеческое тело лучшая картина человеческой души.

А как быть с таким выражением: "Когда ты говорил, я понимал это всем сердцем"? При этом указывают на свое сердце. Взять хотя бы этот жест разве он ничего не значит?! Ведь его понимают. Или [при этом] сознают, что используют всего лишь картину? Определенно нет. Это не произвольно выбранная нами картина, не сравнение, и все"таки это образное [метафорическое] выражение.

V

Представь, что мы наблюдаем движение точки (например, светящейся точки на экране). Из поведения этой точки можно извлечь важные следствия. Но сколь различные явления можно наблюдать при этом! Это и траектория точки с соответствующими ей мерами (например, амплитуда и длина волны), или же скорость и закон, согласно которому она изменяется, либо же та величина и местоположение, при которых она прерывно изменяется, либо кривизна пути в этих местах, и несчетное множество других явлений. И каждая из этих черт поведения точки могла бы стать для нас единственно интересной. Скажем, кроме числа петель, которые она делает в определенное время, все прочее в ее движении могло бы стать для нас безразличным. И если бы нас интересовала не какая-то одна из характеристик, а сочетание нескольких, то каждое из них, в связи с его особой природой, тоже могло бы нам дать выводы, отличные от всех других. Так же обстоит дело и с поведением людей, с различными характеристиками этого поведения, которые мы наблюдаем.

Стало быть, психология ведет речь о поведении, а не о душе?

Что фиксирует психолог? Что он наблюдает? Разве не поведение людей и, особенно, их высказывания? Но последние говорят не о поведении.

"Я заметил, что он был расстроен". Сообщает ли это о поведении или же о душевном состоянии? ("Небо кажется предгрозовым" идет ли речь о настоящем или о будущем.) О том и о другом. Но не в их рядоположенности, а об одном, данном через другое.

Врач спрашивает: "Как он себя чувствует?" Медсестра отвечает: "Он стонет". Сообщение о его поведении. Но должен ли для них обоих вообще существовать вопрос: настоящий ли это стон, действительно ли он выражает то-то? Разве они не могут, например, прийти к выводу: "Раз он стонет, ему надо дать еще одну дозу болеутоляющего", замалчивая [при этом] промежуточное звено? Не определена ли здесь суть дела той ролью, какую они отводят описанию поведения?

"Но тогда они основываются на молчаливо принимаемом допущении". Тогда и весь процесс нашей языковой игры всегда основывается на молчаливо принимаемых предпосылках.

Я описываю психологический эксперимент: аппарат, вопросы экспериментатора, действия и ответы испытуемого, а затем говорю, что все это сцена, разыгрываемая в театре. Тогда все сразу меняется. Объяснение примет такой вид: если бы этот эксперимент описывался таким образом в книге по психологии, то описание поведения осмысливалось как выражение внутреннего состояния испытуемого, так как предполагалось бы, что испытуемый не морочит нас, не выучил заранее своих ответов и т.п. Итак, мы делаем предположение?

Действительно нам следует так выражаться: "Я, конечно, предполагаю, что·"? Или же не следует хотя бы потому, что другим это и так уже хорошо известно?

А разве предположение существует не там, где имеется какое-то сомнение? Но сомнение может полностью отсутствовать. Сомнения имеют конец.

Тут возможна аналогия с отношением физического объекта и чувственного впечатления. Мы здесь имеем дело с двумя языковыми играми, отношения между которыми носят усложненный характер. Попытки свести эти отношения к одной простой формуле неизбежно приводят нас к заблуждению.

VI

Представь себе, что кто-то сказал: каждое хорошо известное нам слово, например в книге, уже само по себе окружено в нашем сознании некоей атмосферой, "ореолом" нечетко определенных возможных употреблений. Так, как если бы каждая из фигур рисунка проступала из легкой дымки, из фона слабо прописанных сцен, данных как бы в ином измерении, и мы видели бы здесь эти фигуры в других взаимосвязях. Только сыграем в это предположение всерьез! Тогда выявляется, что оно не может объяснить отнесенность знаков к их значениям (Intention)18.

Если бы действительно было так, если бы возможные употребления слова произносимого или слышимого всплывали в нашем сознании в неких полутонах, то это существовало бы только для нас. Однако мы объясняемся с другими, не зная, испытывают ли и они эти переживания.

Что можно возразить человеку, заявившему, что для него понимание внутренний процесс? Что мы возразили бы ему, если бы он сказал, что знание, как играть в шахматы, для него внутренний процесс? Мы заявили бы, что все в нем происходящее нас совершенно не интересует, когда мы хотим знать только, умеет ли он играть в шахматы. А если бы он нам на это ответил, что фактически речь и идет как раз о том, что нас интересует, то есть может ли он играть в шахматы, то мы должны были бы обратить его внимание на критерии, позволяющие судить о его способности играть в шахматы, и, с другой стороны, на критерии его "внутренних состояний".

Даже если бы кто-то обладал определенной способностью лишь тогда и лишь в той мере, в какой у него возникало определенное чувство, то само это чувство не было бы способностью.

Значение слова это не переживание при его выслушивании или же произнесении, а смысл предложения не комплекс таких переживаний. (Как складывается смысл предложения "Я его все еще не видел" из значений его слов?) Предложение составляется из слов, и этого достаточно.

Есть склонность утверждать, будто каждое слово хотя оно и может иметь различный характер в разных взаимосвязях вместе с тем всегда имеет один характер, один облик. И оно обращено к нам. Но и нарисованное лицо обращено к нам.

Уверен ли ты, что имеется всего лишь одно, и не более, чувство"если (Wenn"Gefhl)? Пытался ли ты произносить слово в самых различных контекстах? Когда оно, например, несет в предложении основную нагрузку или когда это делает ближайшее к нему слово.

Представь себе, что мы встречаем человека, который, ссылаясь на свое чувство слова, утверждает, что слово "если" и слово "но" вызывают у него одинаковые чувства. Вправе ли мы ему не верить? Мы, пожалуй, подумали бы, что это странно. Мы готовы были бы сказать: "Он вообще не играет в нашу игру". Или же: "Это другой тип человека".

Но разве мы не поверили бы, что он понимает слова "если" и "но" так же, как мы, употребляй он их так же, как мы?

Психологическую пользу (Interesse) чувства"если определяют неверно, рассматривая ее как вполне очевидный коррелят значения. Нужно же его уяснять в совсем другом контексте, во взаимосвязи тех особых обстоятельств, при которых оно возникает.

Так значит, чувство"если никогда не возникнет у человека без употребления слова "если"? Конечно, было бы по крайней мере странным, если бы только по этой причине формировалось подобное чувство. И так дело обстоит вообще с "атмосферой" слова. Почему считается чем-то само собой разумеющимся, что только это слово окружено данной атмосферой?

Чувство"если не является чувством, сопровождающим слово "если".

Его можно сравнить с особым "чувством", которое вызывает в нас музыкальная фраза. (Подобное чувство иногда описывают, говоря: "Здесь как бы подводится итог", или "Я мог бы сказать "итак·"", или "Здесь мне всегда хочется сделать некий жест" и человек делает этот жест.)

Но разве можно отделить это чувство от самой фразы? И вместе с тем оно не сама эта фраза, ведь ее можно услышать и без подобного чувства.

А не подобно ли оно в этом "выражению", с которым играется та или иная фраза?

Мы говорим, что этот фрагмент вызывает у нас особое чувство. Мы напеваем его, делая при этом какое-то движение, возможно, испытывая особое ощущение. Но в другом контексте мы можем вовсе не узнать эти сопровождения это движение, это ощущение. Как только мы не напеваем данную мелодию, они совершенно пусты.

"Я напеваю ее с вполне определенным выражением". Это выражение не является чем-то, что можно отделить от самого фрагмента. Это другое понятие. (Другая игра.)

Переживание мелодия, сыгранная таким образом (скажем, так, как я это показываю; описание же способно передать его лишь намеком.)

Атмосфера, неотделимая от вещи, это не атмосфера.

То, что тесно взаимосвязано, что было ассоциировано, кажется чем-то пригнанным друг к другу. Но во что это выливается? Как проявляется это кажущееся соответствие? Может быть, так: мы не можем себе представить, чтобы человек с этим именем, лицом, почерком создал не эти, а, возможно, совсем другие произведения (творения другого великого человека).

Мы не можем себе это представить? А мы пытаемся?

Вот одна из таких возможностей: я слышу, что кто-то пишет картину "Бетховен за сочинением Девятой симфонии". Я мог бы с легкостью представить себе все, что будет в это картине. А что, если кто-то попытается изобразить, как смотрелся бы Гете за сочинением Девятой симфонии? Здесь я не сумел бы представить себе ничего, что не выглядело бы неуклюжим и смешным.

VII

Люди, пробудившись от сна, рассказывают разные происшествия (они были там-то и т.д.). Я обучаю их пользоваться выражением "мне приснилось", за которым следует их рассказ. Затем я спрашиваю "приснилось ли тебе что-нибудь сегодня?" и получаю либо утвердительный, либо отрицательный ответ, иногда с рассказом о сновидении, иногда нет. Это языковая игра. (Я исхожу при этом из допущения, что сам я не вижу снов. Ведь у меня же никогда нет чувства невидимого присутствия, тогда как у других он есть, и я могу расспрашивать их об этом опыте.)

Должен ли я в таком случае сделать некоторое предположение относительно того, обманывает или же не обманывает людей их память; действительно ли они видели эти картины во сне или же только вообразили их себе после пробуждения? И в чем смысл этого вопроса? Чем вызван наш интерес к нему? Задаем ли мы его себе тогда, когда кто-то рассказывает свой сон? А если нет, так это в силу нашей уверенности в том, что его память его не обманула? (А если предположить, что рассказ ведет человек с особенно слабой памятью?)

Значит ли это, что бессмысленно ставить вопрос, действительно ли во время сна имеют место сновидения, или же это феномен памяти пробудившегося? Это уже будет относиться к употреблению вопроса.

"Представляется, будто значение слову способен придать дух" разве это не равноценно утверждению: "Представляется, что в бензоле атомы углерода располагаются на углах шестиугольника"? Но ведь это не кажимость это картина.

Представим себе эволюцию высших животных и человека и пробуждение сознания на определенной ступени. Картина примерно такова: мир, несмотря на все пронизывающие его эфирные колебания, пребывает во тьме. Но однажды человек открывает свои видящие глаза, и он становится светлым.

Наш язык изначально рисует какую-то картину. Что делать с этой картиной, как ее использовать это остается неясным. Очевидно, однако, что ее нужно исследовать, если мы хотим понять смысл наших высказываний. Но картина кажется нам чем-то таким, что снимает с нас необходимость этой работы; она уже указывает нам определенное применение. Таким образом она берет нас в плен.

VIII

"Мои кинестические ощущения сообщают мне о движениях и положениях членов моего тела".

Я делаю указательным пальцем легкие колебательные движения небольшой амплитуды. Они едва ощутимы для меня или совсем неощутимы. Разве что чуть"чуть, как слабое напряжение в кончике пальца. (Даже не в суставе.) И это ощущение сообщает мне о движении? Ведь я могу точно описать это движение.

"Да ты ведь должен его чувствовать, иначе ты не знал бы (не глядя), как движется твой палец". Но "знать" нечто означает лишь быть в состоянии это описать. Я могу указать направление, откуда приходит звук, только потому, что он сильнее действует на одно ухо, чем на другое. Хотя в своих ушах я этого не ощущаю, все же эффект налицо: я "знаю", откуда приходит звук, скажем я смотрю в этом направлении.

Так же обстоит дело и с представлением о том, что некий признак болевого ощущения должен оповещать нас о локализации боли в теле, а некая черта картины памяти о времени, к которому она относится.

Ощущение способно извещать нас о движении или положении какой-нибудь части тела. (Кто, например, будучи в нормальном состоянии, не знает, растянута ли его рука, того может убедить в этом покалывающая боль в локтевом суставе.) Таким же образом характер боли может говорить нам о месте повреждения. (А желтизна фотографии о ее давности.)

Что является критерием того, что чувственное впечатление информирует меня о форме и цвете?

Какое чувственное впечатление? Да вот это; я описываю его словами или пытаюсь изобразить.

Ну, а что ты чувствуешь, когда твой палец находится в этом положении? "Как возможно объяснять то или иное чувство? Это нечто необъяснимое, особое". Но должно же быть возможным обучать употреблению словам!

Я ищу здесь грамматическое различие.

Отвлечемся на минуту от кинестетических ощущений! Я хочу описать кому-то некое чувство и говорю ему: "Сделай так, и тогда ты это почувствуешь", при этом я держу свою руку или голову в определенном положении. Является ли это описанием ощущения, и когда я смогу сказать, что он понял, какое чувство я имел в виду? Вслед за этим ему придется дать дальнейшее описание ощущения. А какого типа должно быть оно?

Я говорю "Сделай так, и тогда ты это почувствуешь". А не возможно ли здесь сомнение? Не должно ли оно присутствовать, коли имеют в виду некое чувство?

Это выглядит так, это имеет такой-то вкус, это ощущается так. "Это" и "так" должны объясняться различным образом.

"Ощущение" представляет для нас совершенно особый интерес. Он может относиться, например, к "степени остроты ощущения", его "месту", возможному поглощению одного чувства другим. (Если движение очень болезненно, так что боль заглушает взятое иное, менее сильное, ощущение в этом месте, то не становится ли сомнительным, действительно ли ты сделал это движение? Могло бы тебя убедить в этом то, что ты видел его [свое движение] собственными глазами?)

IX

Допустим, кто-то наблюдает собственное горе; какими органами чувств он его наблюдает? Каким-то особым органом, тем, которым чувствуют горе? Значит ли это, что, наблюдая его, он переживает его иначе? И какое горе наблюдает он, только то, которое существует в момент наблюдения?

"Наблюдение" не порождает наблюдаемого. (Это концептуальное утверждение (Feststellung).)

Иначе говоря, я "наблюдаю" не то, что только и возникает через наблюдение. Объект наблюдения нечто иное.

Прикосновение, которое еще вчера было болезненно, сегодня не приносит боли.

Сегодня я еще ощущаю боль, лишь когда о ней думаю. (То есть при определенных обстоятельствах.)

Мое горе уже несколько утихло; воспоминание, год назад казавшееся непереносимым, теперь утратило свою остроту.

Это результат наблюдения.

При каких обстоятельствах говорят, что кто-то наблюдает? Ну хотя бы в том случае, когда кто-то принимает удобное положение для получения определенных впечатлений, для описания (например) того, о чем они свидетельствуют.

Если бы кто-то был обучен при виде чего-то красного издавать определенный звук, при виде желтого другой и т.д. для каждого цвета, то это еще не было бы описанием предметов по их окраске, хотя и могло бы помочь такому описанию. Описание это изображение того или иного распределения (Verteilung) в некоем "пространстве" (скажем, в определенном времени).

Мой взгляд блуждает по комнате, внезапно он наталкивается на предмет ярко"красного цвета, и я говорю: "Красный!" Этим я еще не даю описания.

Являются ли слова "Я боюсь" описанием душевного состояния?

Я говорю "Я боюсь", другой спрашивает меня: "Что это было? Крик испуга? Или же ты хочешь сообщить мне, что у тебя на душе, или же это наблюдение за твоим нынешним состоянием?" Всегда ли я мог бы дать ему вполне ясный ответ? Или же мне никогда этого не сделать?

Представлять себе при этом можно весьма разные случаи. Например: "Нет, нет! Я боюсь!"

"Я боюсь. К сожалению, я должен признать это".

"Я все еще немного боюсь, хотя уже не так сильно, как раньше".

"В глубине души я все еще боюсь, хотя и не хотел бы признаваться себе в этом".

"Я терзаю себя самого разными страшными мыслями".

"Я боюсь и это теперь, когда я должен бы быть бесстрашным".

Каждому такому выражению присуща собственная тональность, каждому разный контекст.

Можно представить себе людей, которые бы думали значительно определеннее, чем мы, и употребляли бы разные слова там, где мы используем одно.

Мы задаем себе вопрос: "Что, собственно, означает "я боюсь", к чему относятся эти слова?" И конечно, не находим никакого ответа или только такой, который нас не удовлетворяет.

Вопрос должен быть таким: "В каком контексте встречаются эти слова?"

Воспроизводя выражение страха и концентрируя внимание на самом себе, как бы наблюдая краем глаза свою душу, я не получу ответа на вопросы "К чему относятся эти слова?", "О чем я думаю при этом?". Но в каком-то конкретном случае можно реально задаться вопросом: "Почему я это сказал, чего я хотел достичь этими словами?" а на этот вопрос я мог бы и ответить, но ответить не путем наблюдения того, что сопутствует речи. При этом мой ответ дополнял бы мое прежнее высказывание, был бы его парафразом.

Что такое страх? Что значит "бояться"? Пожелай я объяснить это путем лишь показа, я просто сыграл бы в страх.

Мог бы я представить таким же образом надежду? Едва ли. А веру?

Описание моего душевного состояния (страха, например) это действие, осуществляемое мною в каком-то особом контексте. (Как определенное действие лишь в определенном контексте представляет собой некий эксперимент.)

Так ли уж удивительно тогда, что я применяю одно и то же выражение в различных играх? А иногда и как бы между играми?

И всегда ли я при этом говорю с совершенно определенным намерением? А если нет, то всегда ли в таких случаях мои слова бессмысленны?

Когда мы, прощаясь с покойным, говорим: "Мы глубоко скорбим о нашем·" то эти слова должны служить выражением скорби, а не сообщать что-то присутствующим. А в заупокойной молитве те же слова были бы своего рода сообщением.

Но вот проблема: крик, который никак не назовешь описанием, ибо он примитивнее любого описания, служит все же как бы неким описанием душевной жизни.

Крик это не описание. Но здесь имеются переходы. И слова "я боюсь" могут быть то ближе, то дальше от крика. Они могут быть совсем близки к нему и быть от него совсем далеки.

О том, кто сообщает о своих болях, мы не всегда говорим, что он жалуется. Следовательно, слова "я чувствую боль" могут быть и жалобой, и чем-то другим.

Но если слова "я боюсь" не всегда, а лишь иногда напоминают жалобу, то почему они всегда должны быть описанием некоего душевного состояния?

X

Каким образом человек когда-то пришел к употреблению выражения "Я верю·"? Обратил ли он в какой-то момент внимание на сам феномен (веры)?

Наблюдал ли человек себя и других и таким образом обрел веру?

Парадокс Мура можно передать таким образом: выражение "Я верю, что дело обстоит именно так" употребляется аналогично утверждению "Дело обстоит именно так"; и все же предположение я верю, что дело обстоит именно так, не аналогично предположению, что дело обстоит именно так.

Представляется, что утверждение "я верю" не утверждает здесь того, что предполагается в допущении "я верю"!

Таким же образом высказывание "Я верю, будет дождь" имеет аналогичный смысл, то есть аналогичное употребление, что и "Будет дождь", однако "Я верил тогда, что будет дождь" не аналогично утверждению -тогда был дождь".

"Но ведь выражение "Я верил" в прошедшем времени должно говорить как раз то же, что и выражение "Я верю" в настоящем!" В самом деле, "`"`1 должен обозначать для "1 то же, что "`1 обозначает для 1! А это вообще лишено смысла.

"В принципе словами "Я верю·" я описываю свое душевное состояние, но косвенно это описание выступает как утверждение самого факта, в который я верю". Так же как в некоторых случаях я описываю фотографию с целью описать то, снимком чего она является.

Я должен был бы еще добавить, что это хорошая фотография. Так и тут: "Я верю, что идет дождь, а на мою веру можно положиться, и я полагаюсь на нее". В этом случае моя вера была бы разновидностью чувственного впечатления.

Можно не доверять собственным чувствам, но не собственной вере.

Если бы существовал глагол со значением "ложно верить", он бы не имел осмысленного употребления от первого лица настоящего времени изъявительного наклонения.

Не считай самоочевидным, но принимай как нечто весьма странное, что глаголы "верить", "желать", "стремиться" обнаруживают все те же самые грамматические формы, что и глаголы "резать", "жевать", "бежать".

Языковую игру доклада можно повернуть так, что сообщение расскажет слушателю не о своем предмете, а о докладывающем.

Так происходит, например, когда учитель экзаменует ученика. (Можно измерять для того, чтобы проверить масштаб.)

Предположим, я ввожу выражение скажем, "Я верю" таким образом: оно должно предварять сообщение, призванное информировать о самом сообщающем. (То есть в этом выражении не должно быть и тени сомнения. Подумай о том, что неуверенность утверждения может быть выражена безличностно: "Он мог бы сегодня прийти".) "Я верю· а это не так" было бы противоречием.

"Я верю·" проливает свет на мое состояние. Из этого высказывания можно сделать выводы о моем поведении. Следовательно, здесь есть аналогия с выражениями эмоций, настроений и т.д.

Но если "Я верю, что это так" освещает мое состояние, то и утверждение "Это так" делает то же самое. Ибо знак "Я верю" этого не в состоянии сделать, в лучшем случае он способен намекнуть на него.

Пусть имеется некий язык, в котором характер выражения "Я верю, что это так" передается только тональностью утверждения "Это так". Вместо "Он верит" там говорят "Он склонен утверждать·"; используется и фраза"допущение (сослагательная форма) "Предположим, я был бы склонен и т.д.", но нет высказывания: "Я склонен утверждать".

Парадокс Мура не возник бы в таком языке. Но вместо этого имелся бы некий глагол, утративший одну из форм.

Но этому не следует удивляться. Вспомни о том, что свои собственные будущие поступки могут быть предсказаны выражением намерения.

Я говорю о ком-то другом "Он, кажется, верит·", а другие говорят это обо мне. Но почему я никогда не говорю этого о себе, даже тогда, когда обо мне это по праву говорят другие? Выходит, я не вижу и не слышу себя самого? Это можно сказать.

"Убежденность человек чувствует в самом себе, ее не выводят из собственных слов или их тональности". Здесь истинно вот что: на основании собственных слов нельзя судить о своей убежденности или же о поступках, которые из нее вытекают.

"Причем даже кажется, что утверждение "Я верю" как бы не является утверждением того, что предполагается в допущении". Выходит, я склонен искать тное продолжение для этого глагола в индикативе 1"го лица настоящего времени.

Я думаю так: вера состояние души. Оно обладает длительностью независимо, например, от процесса его выражения в предложении. То есть это род предрасположенности верующего. Ее открывают для меня в другом человеке его поведение, его слова. В том числе и выражение "Я верю·" просто в качестве его утверждения. А как же обстоит дело со мной самим, как я сам узнаю свою собственную предрасположенность? Здесь я должен был бы обратить внимание на самого себя, как на другого, прислушаться к своим словам, уметь извлечь из них выводы!

К моим собственным словам у меня совсем иное отношение, чем у других.

Стоит лишь допустить, что возможно сказать: "Кажется, я верю", и я бы смог найти это [иное] продолжение [данной фразы].

Прислушайся я к речам, произносимым моим ртом, я мог бы сказать, что кто-то другой говорит моими устами.

"Судя по тому, что я говорю, я верю в это". Дело лишь за тем, чтобы измыслить обстоятельства, в которых эти слова имели бы смысл.

А тогда кто-то мог бы сказать и такое: "Идет дождь, а я в это не верю" или же "Мне кажется, что мое Я (Ego) верит в это, но это не так". Здесь нам потребовалась бы некая картина поведения, подтверждающая, что моими устами говорят два разных существа.

Уже в самом этом предположении заключена иная конфигурация, чем ты думаешь.

В словах "Предположим, я верю·" уже заложена вся грамматика слова "верить", то повседневное его употребление, которым ты владеешь. Ты не предполагаешь какого-то положения вещей, которое бы, так сказать, однозначно, в виде некой картины представало твоему взору; вот почему в данном случае ты можешь присоединить к своему предположению и сколь угодно привычное утверждени. Не будучи уже знакомым в общих чертах с употреблением слова "верить", ты мог бы даже и не знать, что в данном случае предполагаешь (то есть что, например, следует из такого твоего предположения).

Представь себе выражение типа "Я говорю·", например "Я говорю, что сегодня будет дождь", которое просто"напросто эквивалентно утверждению "Будет дождь". "Он говорит, что будет·" означает почти то же, что и "Он верит, что будет·", тогда как "Предположим, я говорю·" вовсе не означает: "Предположим, сегодня будет·"

Здесь соприкасаются и вместе пробегают часть пути различные понятия. Только не надо полагать, будто все пути являются кругами.

Рассмотри еще такое невнятное предложение: "Может пойти дождь; но он не идет".

Здесь также следует поостеречься утверждать, будто предложение "Может пойти дождь", по сути, означает: "Я допускаю, что будет дождь". Почему же в таком случае одно не обязательно означает другое в обратном порядке?

Не считай неуверенное утверждение утверждением неуверенности.

XI

Два способа употребления слова "видеть".

Первое: "Что ты видишь там?" "Я вижу это" (затем следует описание, рисунок, копия). Второе: "Я вижу сходство этих двух лиц", причем тот, кому предназначено мое сообщение, может видеть эти лица столь ясно, как и я сам.

Здесь важно категориальное разграничение двух "предметов" видения.

Один человек мог бы с точностью срисовать оба этих лица; другой же может заметить в этом рисунке сходство, не обнаруженное в первом случае.

Я смотрю на лицо, затем вдруг замечаю его сходство с другим. Я вижу, что лицо не изменилось, и все же вижу его иначе, чем прежде. Этот опыт я называю "заметить аспект".

Причины этого феномена интересуют психологов.

Нас же интересует это понятие и его положение среди других понятий опыта.

Допустим, что во многих местах книги, например учебника, имеется одна и та же иллюстрация.

Однако в сопровождающем ее тексте всякий раз говорится о чем-то другом: то о стеклянном кубе, то о перевернутом открытом ящике, то о проволочной конструкции данной формы либо же о трех досках, образующих прямой угол. Текст всякий раз поясняет эту иллюстрацию.

Но в такой иллюстрации мы можем видеть один раз одно, а другой раз другое. То есть мы ее интерпретируем и видим ее так, как интерпретируем.

Тут, вероятно, можно бы возразить. Описание непосредственного восприятия, визуального переживания путем интерпретации суть к