РАЗБИТОЕ СЕРДЦЕ 11 страницасочинений и выступлений с Phoenix по выходным. Но прежде чем мне выдадут диплом, я должен пройти педагогическую практику. Меня посылают в Озерный округ, в деревню Трелкелд. - Деревня располагается на северном склоне горы Бленкантра, таинственной и неприступной, известной среди местного населения под именем Сэддлбак.
Меган по иронии судьбы будет проходить свою практику в Уоллсенде, и нам придется смириться с тем, что в течение пяти-шести недель мы не сможем часто видеть друг друга. Деревня Трелкелд располагается в большой ледниковой долине, между Кесвиком, который находится на западе, и Пенраддоком на востоке. За деревней на севере грозно возвышаются отвесные скалы Бленкантра и Скиддоу, а с другой стороны долины видны более пологие склоны Клаф-Хед. Каменное здание школы сложено из местного гранита и сланца. В нем только две классные комнаты, зато есть мрачноватый школьный двор, на который падает тень от гор. Школьное здание стоит здесь с начала века, и едва ли оно сколько-нибудь изменилось с тех давних пор.
Учителей в школе всего двое. Это директор мистер Старридж, несколько суровый, но добрый человек шестидесяти с чем-то лет, который собирается уходить на пенсию в следующем году, и миссис Эндерс, сварливая, хотя в целом дружелюбная старая дева. Она недавно переехала из Кесвика, где ей "досаждали толпы летних туристов", которые налетают на город как саранча, в своих походных ботинках и ветровках с капюшонами. Она предпочитает жить в такой глуши, как Трелкелд, тихо и уютно расположившийся у подножия гор. Мистер Старридж работает здесь со времен Второй мировой войны, и сдержанные, серые тона его волос и одежды в сочетании с угловатыми чертами его лица дают ощущение, что он высечен из того же сухого серого камня, что и школьные стены. Здешние школьники кажутся очень гармоничными и счастливыми детьми. Легко представить себе, что они останутся в этой долине навсегда, будут вести незамысловатую деревенскую жизнь и смотреть на загруженную транспортом дорогу в Кесвик, со спокойным безразличием пожимая плечами. Я очень скоро начинаю любить это место и каждый вечер после школы отправляюсь гулять по горам. Поднимаясь по склону, я оборачиваюсь на каждом шагу, чтобы посмотреть на молчаливую долину, которая расстилается внизу, под пролетающими облаками.
По выходным я возвращаюсь в Ньюкасл, провожу вечер пятницы вдвоем с Меган, а субботними вечерами за десять фунтов играю с Phoenix в каком-нибудь рабочем клубе. В воскресенье днем я выступаю с биг-бэндом в Университетском театре, а потом еду через Пеннинские горы обратно в свое камберлендское захолустье. Воскресными вечерами горная дорога обычно пуста, и после крутого подъема, который заканчивается в Эмблсайде, идет непрерывный извилистый спуск длиной в пятнадцать миль. Угол наклона здесь как раз такой, что можно выключить мотор, поднять крышу и всю дорогу до Пенрита свободно катиться, используя только ручной тормоз. Я накопил достаточно денег, чтобы купить новую машину, и теперь мне кажется, что я плыву на сухопутной яхте. Я радуюсь ветру, который дует мне в лицо, и пробивающимся сквозь облака лучам заходящего солнца, и тому, что машина беззвучно катится всю дорогу вниз, к расстилающейся в ожидании долине.
Моя педагогическая практика прошла успешно, в значительной степени благодаря тому, что я понравился мистеру Старриджу. Он настолько доволен мной, что приглашает меня на постоянную работу начиная со следующей осени. Он говорит мне, что детям я тоже нравлюсь. Я очень польщен и благодарю его за похвалы, но прошу, чтобы он дал мне время обдумать предложение. Этим вечером я взбираюсь на Клаф-Хед. Оказавшись на вершине хребта, я оборачиваюсь, и вся моя жизнь расстилается передо мной, как долина, которая виднеется внизу. Я стану старым, как мистер Старридж, деревенским учителем, седым и сутулым, с потертыми кожаными заплатками на локтях пиджака. Вечерами я буду возвращаться в свой каменный дом на склоне горы, а постаревшая Меган будет поджидать меня в саду. У входа в наш дом будут расти розы и петунии, в гостиной будет гореть камин. Здесь будут мои книги, моя музыка, умиротворенная, больше не вызывающая волнения и тревог и не обремененная ни тщеславием, ни амбициями. Каким бы привлекательным ни представлялся мне этот образ будущего, как бы он ни отличался от сурового индустриального пейзажа моего детства, он завораживает меня только на одно мгновение, а потом исчезает. Я знаю, какой ответ я дам директору школы, и, когда наступает вечер, с легким сердцем спускаюсь обратно в деревню.
Дневниковая запись. Лето 1973 года
Может быть, это заметно в ее рассеянном взгляде из открытого окна, может быть, в том отсутствующем выражении, которое на мгновение появляется на ее лице, когда обращаешься к ней, а может быть, в той опасливой интонации, с которой она тебе отвечает, или в тонкостях прикосновений, запахов, вкуса ее кожи у тебя на языке, или в ощущениях какого-то неизвестного шестого чувства, но когда любовь прошла, сигналы ее окончания сильнее, чем желание их не замечать, если только у тебя достаточно воли и решимости, чтобы осознать, что происходит. Но мы, разумеется, гоним от себя подобные мысли, они раздражают нас, как будто не имеют никакого значения и явились к нам непрошеными гостями.
"Не теперь", - отмахиваемся мы, и придумываем пустые отговорки, чтобы не давать им хода, убеждая себя, что у пас есть более важные и неотложные дела. Но мысли никуда не исчезают, они забиваются в какой-нибудь угол вашего сознания и тревожат, и мучают вас, заставляют вас задавать себе самые болезненные вопросы в ночной тишине, когда она спит и лицо ее похоже на лицо ребенка... Она выглядит такой красивой и беззащитной, ее губы слегка приоткрыты, а волосы разметались по подушке, но когда ты протягиваешь руку и дотрагиваешься до нее, она, не просыпаясь, отворачивается к окну, и вопросы начинают звучать с новой силой, и ты не можешь уснуть...
Вечер пятницы. Я только что вернулся из Озерного округа, завершив наконец педагогическую практику, как и все мои однокурсники. Сегодня в честь этого события состоится вечеринка у одного из наших друзей, Тима Арчера. Тим - один из самых талантливых студентов театрального отделения, где учится Меган. У него есть жилка какого-то харизматического сумасшествия, возможно, наигранного, но позволяющего ему создать интересный образ эдакого интеллектуала, постоянно излучающего бешеную энергию, как сумасшедшая марионетка, но я подозреваю, что он нарочно передергивает. На одежде он носит самодельную эмблему с надписью "М. Пруст". Мы с Меган любим его и с интересом относимся к его выходкам, которые всегда необычны, хотя и не всегда забавны. Пришли почти все ребята с нашего курса: у мальчиков в руках банки с легким пивом, девочки пьют дешевое вино, Боб Марли поет "No Women, No Cry".
Мег оживленно болтает с Дереком, старым другом Джерри из Лидса. В его чертах есть какая-то строгая красота: он носит всклокоченную бороду, которая одинаково подошла бы учителю географии и бывалому альпинисту, у него проницательные голубые глаза. Я тем временем разговариваю с двумя девушками с факультета английской литературы. Мы с Меган не считаем, что на подобных вечеринках нам следует изо всех сил держаться друг за друга; мы стремимся, насколько это возможно, к легкости и свободе в отношениях друг с другом, что подразумевает возможность флиртовать с кем-то еще, не вызывая друг у друга приступов ревности. Следует признать, что Меган это удается гораздо лучше, чем мне, но я учусь.
Все заинтересованно обсуждают друг с другом трудности и особенности нашей новой профессии.
Я все еще отчаянно надеюсь, что произойдет нечто такое, что позволит мне все-таки не заниматься преподаванием. Разговаривая, я бросаю едва заметные, но ревнивые взгляды в сторону Дерека и моей девушки.
Все уже слегка пьяны. Мы немного танцуем и разговариваем до самого утра. Еще один семестр, и наша беззаботная студенческая жизнь закончится. С одной стороны, я испытываю облегчение, с другой стороны - ужас от перспективы посвящать все свое время преподаванию.
Практика Меган в Уоллсенде тоже прошла очень успешно, и этим вечером она расскажет мне, как сильно ее удивила суровая атмосфера моего родного города. Я рассказываю ей о том, как мне предложили работу, и о том идеализированном образе будущего, который явился мне в горах. В ответ она улыбается и целует меня в щеку, но ничего не говорит.
Почти каждый субботний вечер около шести часов я встречаюсь с остальными музыкантами Phoenix Jazzmen в баре отеля "Дуглас", на вокзале Ньюкасла. Мы выпиваем вместе, а затем берем пару машин, чтобы добраться до того клуба, в котором играем. Дорога редко занимает больше часа, и я, как правило, сижу в одной машине с Ронни и Джоном. Эти поездки бывают обычно веселыми и шумными, потому что Ронни и Джон постоянно соревнуются, кто расскажет самую невероятную историю. Они рассказывают об ансамблях, в которых им доводилось играть, о знакомых женщинах и необычных местах, где они выступали:
- Однажды мы играли в нудистской колонии в Клиторпе, и эти нудисты не разрешили нам надетьнашу обычную униформу. Ну, я-то чувствовал себя вполне нормально за моей ударнойустановкой, но каково пришлось бедному Ронни, у которого была только маленькая флейта, чтобыприкрыть свое мужское достоинство... Ну да, и там еще была одна старуха в первом ряду, с паройогромных... - и так далее, и так далее.
При этом казалось совершенно неважным, была ли хоть одна из этих историй правдивой. Они вспоминали свои золотые дни, время, когда они были молоды и неистовы, и ни за что на свете я не стал бы сомневаться в их рассказах. Иногда мы смеялись всю дорогу до Тисайда, а порой - и всю обратную дорогу.
В тот вечер Ронни и я раньше других явились в "Дуглас" и собрались сыграть партию в домино, но вдруг входит Гордон, наш бесстрашный начальник. На его обычно таком дерзком лице обиженное выражение.
- Я только что позвонил агенту, и хорошо, что я это сделал, потому что клуб заказал вместо насдругую группу. Сволочи! Ну ладно, по крайней мере, мы сэкономили на дороге в Стоктон. Где остальные?
Гордон страшно расстроен, потому что хотя наши субботние заработки и невелики - обычно по пять фунтов на брата, - это позволяет хоть как-то держаться на плаву.
- Может быть, агент найдет нам другой заказ? - спрашиваю я.
- Нет, слишком поздно.
Мы постепенно привыкаем к мысли, что в нашем распоряжении оказался свободный субботний вечер, и поджидаем остальных.
Когда становится ясно, что мои старшие товарищи намерены провести весь вечер у стойки бара, я приношу им свои извинения и направляюсь домой, чтобы порадовать Меган, хотя в результате я горько пожалею, что не остался в баре.
- Что значит: ты не знал? - говорит Джерри, не в силах в это поверить. - Я уже нескольконедель знаю про Мег и Дерека, а между тем я был в Бристоле.
Прошло почти две недели с того рокового вечера. Мы сидим в баре "Cradle Well" в Джесмонде, на столе перед нами две недопитые кружки с пивом. Джерри бросил свою работу в бристольском ночном клубе и теперь подыскивает себе музыкальную работу в Ньюкасле. Несмотря на мрачную тучу, которая по милости Меган нависла над моей жизнью, я рад видеть Джерри, хотя лучом света его, конечно, не назовешь.
Вероятно, мой друг хочет по-своему помочь мне, указывая на мою полную слепоту в отношении Меган, которую за те два года, что мы провели вместе, я начал считать близким человеком и не собирался менять ни на кого другого. К сожалению, от его утешений мне становится только хуже, если это вообще возможно. Я не ел восемь дней, я потерял больше шести килограммов в весе, я не брился, что особенно ужасно, потому что я начинаю походить на этого сволочного Дерека.
- В конце концов, - говорит Джерри, - она ведь была моей девушкой, а ты ее у меня увел.
- Для тебя она была просто подружкой на пять минут, и я не уводил ее у тебя.
Он закуривает сигарету и задумчиво выпускает дым прямо мне в лицо:
- Слушай, кончай киснуть, это не конец мира.
- А разве нет?
- Конечно нет. Послушай, я слышал о классной работе. Мне сказал Энди Хадсон. Это настоящая работа. Нужно играть в оркестровой яме в театре. Как у тебя с чтением нот?
- Нормально, - угрюмо отвечаю я.
Джерри приближает свое лицо к моему и оглядывается, словно для того, чтобы убедиться, что нас никто не слышит:
- В Университетском театре заново делают постановку мюзикла "Иосиф и его чудесноеразноцветное одеяние мечты". Они ищут молодой оркестр и будут платить хорошие деньги.
- Хорошие деньги? - Теперь уже я опасливо оглядываюсь. - Сколько?
- Шестьдесят в неделю за шесть вечерних и одно утреннее выступление. Сначала две недели репетиций, а потом не меньше месяца работы. Ты будешь участвовать?
Я откидываюсь на стуле, балансируя на его задних ножках, и взвешиваю все немногочисленные варианты своей дальнейшей жизни. Я не получал шестьдесят фунтов в неделю с тех самых пор, как мы с Меган работали на фабрике замороженных овощей.
- Я буду участвовать.
Следующие несколько недель оказываются очень тяжелыми. Колледж - слишком тесное место для двух любовников и одного рогоносца. Мне становится плохо от постоянных перешептываний за моей спиной и еще хуже - от сочувствующих взглядов, доморощенной психологии и добрых советов, которые обрушиваются на меня в промежутках между лекциями. Даже учителя начинают приставать со своими участливыми и мудрыми беседами. Когда я наконец приезжаю домой, мама приходит в ужас от того, как сильно я похудел, и готовит мне такой обильный ужин, что я не в состоянии его съесть. Она догадывается, что не стоит спрашивать о случившемся, и я не чувствую себя обязанным о чем-либо ей рассказывать. Итак, успешно сыграв мамину роль в пресловутом любовном треугольнике, я вынужден теперь играть горькую роль моего отца. * * *
Мюзикл "Иосиф и его чудесное разноцветное одеяние мечты" Тим Райс и Эндрю Ллойд Уэббер написали, когда были еще школьниками, и, возможно, это их лучшее произведение. В его основе лежит ветхозаветная история об Иосифе, изложенная в виде серии музыкальных сцен. Они изображают падение и последующее возвышение любимого сына Иакова, который прогневал своих завистливых братьев, был продан ими в Египет, сделался там советником фараона и наконец открылся своей изумленной и глубоко раскаивающейся семье. В музыкальном изложении эта история представляет собой отличный образчик рок-н-ролла. Музыка - очаровательная, приятно бесхитростная - эдакое попурри из популярной музыки пятидесятых. Аранжировка простая, без всяких претензий. Это шоу, профессионально спродюсированное Гаретом Морганом, будет иметь большой успех. Оно неожиданно станет настоящим хитом сезона 1974 года, будет идти десять недель - вдвое дольше запланированного времени, причем билеты на каждое следующее представление будут распродаваться вдвое быстрее, чем на предыдущее.
Я так горд, что после всех своих скитаний и переливания из пустого в порожнее наконец имею возможность играть музыку профессионально и за хорошие деньги. Это было моей честолюбивой целью, и вот я каждый вечер прихожу под сень огромной металлической конструкции сцены, отыскиваю свой едва освещенный пюпитр среди проводов, оборудования и декораций, которые ждут своего часа в темноте, пока зрители собираются на вечернее представление.
Зрительный зал гудит, возбужденный и предвкушающий, в таинственном, похожем на пещеру, помещении театра. Мне нравится суматоха, которая царит за кулисами перед началом спектакля, вихрь костюмов и загримированных лиц, сверкание зеркал, когда актеры превращаются в героев и злодеев, стариков и роковых женщин и успокаивают свои нервы мимолетной сигаретой, выкуренной за несколько секунд до выхода на сцену. Я страстно влюблен в эту магию театра, я опьянен его мишурным блеском и бесхитростной иллюзией, которую он создает, его шумом и его обманными приемами. При этом мне совсем не хочется быть актером, мне просто нравится находиться здесь, в центре событий, играть на бас-гитаре в моей темной оркестровой яме. Размечтавшись, я представляю, что вся конструкция спектакля зиждется на подземном фундаменте этого звука, на равномерном, надежном, невидимом пульсе инструмента в моих руках. И вот, когда огни гаснут и дирижер поднимает свою палочку в полной тишине, которая предшествует первому такту, весь остальной мир перестает существовать, и я удивительно счастлив.
Эван Уильямс - самоуверенный дирижер нашего оркестра и настоящий титан. Он машет нам своей палочкой, одновременно смотрит на телемонитор и слушает через наушники сигналы режиссера так, как будто это божественные послания. Гитаристом у нас Джон Хедли, местная легенда, а не менее легендарный Ронни Пирсон - на ударных. Джон, который какое-то время выступал с Phoenix Jazzmen, незадолго до этого пережил свой звездный час, поработав, хотя и недолго, в Лондоне с оркестром Блинки Дэвисона, а когда-то давно был одним из моих любимых местных блюзовых музыкантов. Джон похож на светловолосого Хендрикса своей копной вьющихся белокурых волос, обрамляющих вытянутое печальное лицо. У него болезненно худое тело, похожее на птичий скелет с длинными тонкими ногами. Он прекрасный человек и потрясающий гитарист с немного мрачным чувством юмора. Такое впечатление, что Джону довелось пережить какой-то тяжелый жизненный удар, и теперь он ищет убежища в простой философии и в музыке, которая, как известно, лечит. Ронни Пирсон, как гласит легенда, отказался играть с Beatles, когда они только начинали и подыскивали себе ударника. Ронни действительно родом из Уоррингтона, расположенного в графстве Ланкашир в нескольких милях от Ливерпуля, да и по возрасту он вполне соответствует, но я никогда не решился бы расспросить его о подробностях этой невероятной истории из страха, что ее достоверность разрушится при ближайшем рассмотрении. К тому же мне очень хочется сохранить свое собственное ощущение близости к великому. Беда Ронни в том, что эта ускользающая возможность успеха станет навязчивым мотивом в его жизни. Он ушел из тисайдской группы Back Door как раз тогда, когда к ним начала приходить известность. Да и потом, видя мой собственный успех, он почувствовал, что снова остался ни с чем. Ронни - отличный ударник. С этим не стал бы спорить никто, и в антрепризах он был востребован всегда. Он - виртуоз, профессионал, он может играть в любом стиле, и даже другие ударники признают его лучшим. Для нас с Джерри огромная честь играть на одной сцене с такими светилами. Ситуация на романтическом фронте тоже изменилась к лучшему. Оправившись от унижения, которое причинили мне Меган и Дерек, я начал встречаться с девушкой по имени Лиззи, высокой и стройной блондинкой, без сомнения самой красивой девушкой в колледже. Это обстоятельство вызывает интересную реакцию у моей предыдущей подруги. То ли дела с Дереком не клеятся, то ли ей просто обидно, что ее место в моем сердце заняла красавица Лиззи, - этого я никогда не узнаю, но когда она просит меня вернуться, я имею исключительное удовольствие сообщить ей, что ничего подобного не будет никогда. Как будто цитируя сценарий одного из маминых ужасных фильмов, я сообщаю ей, что не могу подвергать себя опасности снова пережить такую сильную боль. На самом же деле я просто без ума от Лиз и с каждым днем привязываюсь к ней все больше. Мое сердце похоже на вертящуюся дверь в дешевых гостиницах, и хотя мы с Лиз время от времени бываем вместе, я пока не готов снова брать на себя какие-то обязательства. Меня зовет романтика дорог.
Заканчивается 1974 год. Приближается зима, и высоко над городом видна стая диких гусей, которые летят на юг, инстинктивно повинуясь смене времен года и магнитному полю Земли. Мы с Джерри знаем, что если и мы в ближайшее время не отправимся в путь, этого не случится уже никогда. Последнее время Джерри стал необыкновенно задумчивым, и я догадываюсь, что он вынашивает какой-то план. Джерри хочет уговорить Ронни и Джона участвовать в его новом проекте. Он даже придумал имя для новой группы. Она будет называться Last Exit ("Последний поворот"), в честь душераздирающего романа Хьюберта Селби-младшего "Последний поворот на Бруклин". Я думаю, Джерри надеется, что это название станет пророческим, что мы наконец вырвемся из тесного мирка нашей теперешней жизни в большой мир и нам удастся избежать нравственной и духовной деградации. Но первое, что необходимо сделать для осуществления нашего плана - убедить Джона и Ронни присоединиться к нашему "крестовому походу", потому что без них, без той надежности, которую обеспечивает их профессионализм, предприятие изначально обречено на провал.
Оба они на целое поколение старше нас с Джерри, и вряд ли хоть один из них согласится бросить стабильную профессиональную работу ради какой-то смутной надежды на славу, которая маячит в туманном будущем. Дело не в том, что они непроходимые скептики. Просто они ведут себя осторожно. Ведь у них, как у всех взрослых людей, есть серьезные материальные обязательства: им необходимо выплачивать проценты по ипотеке и регулярно оплачивать кредит. Они вполне сносно зарабатывают, участвуя в антрепризах и понемногу выступая в местных ночных клубах. С какой стати они должны от всего этого отказаться, побросать свои инструменты в какой-то фургон и мотаться с нами по стране в поисках приключений, даже не надеясь получить за это приличные деньги? Раскрутить наших осторожных хоббитов на такое предприятие будет нелегко, но нам все же удается уговорить их на парочку репетиций.
Зерно, из которого выросла идея Last Exit, было посеяно около года назад, во время одного совершенно провального выступления биг-бэнда, в котором мне довелось участвовать. Наш биг-бэнд был приглашен в Политехнический институт Ньюкасла для разогрева публики перед выступлением группы Return to Forever, работавшей под руководством легендарного джазового пианиста Чика Кориа. Мы знали, что Чик в свое время испытал сильное влияние Майлза Дэвиса, который записал с ним несколько альбомов, и - в числе прочих - альбом "Bitches Brew". Но даже это знание не подготовило нас к тому бешеному натиску, свидетелями которого мы стали. Мы с горем пополам в полуобморочном состоянии исполнили свой обычный репертуар, и хотя наша музыка все же немного напоминала свинг, большую часть времени биг-бэнд кидало из стороны в сторону, словно парусник во время шторма. Акустика зала давала какой-то глухой звук, который тоже был против нас: в те редкие моменты, когда нам все-таки удавалось освободиться от оков аранжировки и добиться легкости и свободы в исполнении, наша музыка тонула в безбрежном пространстве зала. Жидкие аплодисменты безразличных студентов, оказавшихся свидетелями этого жалкого зрелища, указывали на наш полный и безоговорочный провал, но то, что произошло потом, заставило нас целиком и полностью пересмотреть шкалу оценки собственного музыкального профессионализма. Вид Ленни Уайта, набрасывавшегося на барабаны с невероятной свирепостью и умопомрачительной техникой, заставил нашего ударника осознать, что его собственная игра - не более чем извлечение каких-то бессмысленных шумов из ударной установки. Энди, наш пианист и руководитель группы, попросту открыл рот, когда услышал, какие ослепительные, невероятные чудеса творит мистер Кориа на своем синтезаторе "Fender Rhodes". К счастью, на тот момент в нашем биг-бэнде не было гитариста, потому что любой неудачливый бренчала просто вскрыл бы себе вены от зависти, услышав Билла Коннорса в полном блеске. Меня же самого полностью лишил силы духа басист. Стэнли Кларк поистине открыл новый мир в том, что касается игры на бас-гитаре. То, какие звуки извлекались из инструмента, то, как он рокотал в его руках, - все это поместило бас, этого тяжеловеса, обычно лишь поддерживающего основную гармонию, в центр всего ансамбля. В большинстве мелодий бас Кларка становился ведущим инструментом с набором непостижимых приемов, воспроизвести которые я не мог и мечтать. У меня оставалось одно утешение: в группе Кориа никто не пел. Если бы я смог добиться хотя бы четвертой части профессионализма мистера Кларка и одновременно петь, у меня осталась бы надежда, что и мне найдется место в этом неожиданно открывшемся мне музыкальном мире.
В основу нашей собственной группы Last Exit легло то, что мы увидели в тот вечер, - мы взяли тот же набор музыкантов и точно так же стали играть фьюжн. Разница заключалась лишь в том, что у нас был солист.
Закончив играть для "Иосифа", мы начали репетиции дома у Ронни. Наши претензии на джаз-рок сразу же отразились на репертуаре. Это были песни Билла Уизерса и Марвина Гея; "I Heard It Through the Grapevine" в исполнении Ронни; унаследованная мною от Меган "Springtime in the City" Грэма Бонда и "Don't Let It Bring You Down" Нила Янга. Мы репетировали долго и напряженно, порой пытаясь воспроизвести даже некоторые из композиций Чика Кориа с напыщенными научно-фантастическими названиями типа "Hymn of the Seventh Galaxy". Мы добивались совершенства, нота за нотой копируя исполнение наших кумиров. Как самому неумелому музыканту группы, мне приходилось репетировать больше, чем моим друзьям, чтобы отработать эти мелодии, и все-таки они сдавались под моим упорным натиском. Управляющий отеля "Госфорт" каждую среду предоставлял нам комнату на втором этаже своей гостиницы. Он готов был делать это до тех пор, пока мы будем в состоянии наполнять ее посетителями и окупать его затраты на бармена. Аудиторию нашего первого выступления составляли исключительно друзья по колледжу и ребята-ударники, которых обучал Ронни. Они сидели в первом ряду и дивились потрясающим возможностям учителя. Между тем я становился все более уверенным певцом, а работа в биг-бэнде Энди Хадсона заставила меня осознать, насколько важно разговаривать со зрителями. Этот ненавязчивый, исполненный самоиронии юмор, который зрители слышат со сцены между номерами программы, дает им ощущение, что они - участники происходящего, каковыми, впрочем, они и являются на самом деле. Ронни и Джон приобрели в это время почти культовый статус и начали верховодить среди молодых, подающих надежды музыкантов, которые частенько бывали на наших выступлениях. Мы же с Джерри довольствовались ролью обслуживающего персонала и сосредоточились на сочинении новых песен для группы.
Мы с Джерри поселились вместе, в одной квартире в Хитоне. В нашем новом жилище было две спальни, гостиная, кухня и старый камин со встроенной духовкой. Этажом выше находилась квартира, где уже целый год прожили наши друзья по колледжу, муж
|
