Теория "Длинных волн" Н.Д. Кондратьева 7 страница

Данилов почти дошел до своей машины, зарывшейся в снег, как аляскинская ездовая собака, когда у него за спиной негромко скрипнули тормоза. Он оглянулся, делая шаг в сугроб. Грязный бампер замер в двух сантиметрах от его ноги, и Данилов посмотрел с удивлением. Сначала на бампер, а потом на плавно опускающееся стекло.

- Привет, - сказали из машины, когда стекло опустилось до половины, - куда это ты в такую рань собрался?

- Доброе утро, - вежливо поздоровался Данилов и выбрался из сугроба на кое-как расчищенный асфальт, - ты... ко мне?

Человек в машине усмехнулся.

- Догадливый ты наш. Уезжаешь?

- Уезжаю, - согласился Данилов.

- К любимой или по делам?

- По делам.

- Что за дела в воскресенье утром?!

- У меня разные дела, Олег.

- Ну, конечно. Деловой ты наш. У меня на самом деле к тебе тоже исключительно деловой вопрос.

- Что же ты не позвонил? У меня встреча в другом месте.

- Да я даже помыслить не мог, что у тебя по воскресеньям с утра куча деловых встреч!

- Не куча, а всего одна, - поправил Данилов, и они замолчали. Данилов молчал, стоя на асфальте, а Олег Тарасов - сидя в своей машине.

- Давай я тебя на твою встречу подкину, - предложил наконец Тарасов, зная, что Данилов может так промолчать до вечера, - а то ты сейчас полчаса откапываться будешь, потом еще полчаса греться. По дороге и поговорим.

- Нет, спасибо, - начал Данилов. Ему вовсе не хотелось, чтобы его подвозили туда, куда он собирался, то есть к Венику. - Мне еще нужно сигарет купить, а потом обратно возвращаться неизвестно как...

- Тачку поймаешь, - сказал Олег Тарасов и, перегнувшись через сиденье, распахнул пассажирскую дверь, - садись, Данилов, не ломайся. Мне правда с тобой поговорить надо.

- Приезжай вечером, - предложил Данилов, с тоской глядя на распахнутую дверь, и понимая, что деваться ему некуда. От Тарасова, как и от Веника, отвязаться было невозможно.

- Куда я еще вечером поеду!.. - возразил Тарасов. - Садись, не ломайся, что ты как красна девица, Данилов!

Андрей еще потоптался, понимая, что выглядит смешно, снова шагнул в сугроб и влез в машину.

- Ну вот и славненько, - заключил победитель Тарасов и тронул с места.

- Ты где встречаешься-то, Данилов?

- В Жулебино. Олег присвистнул.

- Не близко. У тебя там кто? Прораб? Или любовницу новую завел?

- Не завел, - сказал Данилов. - Останови где-нибудь на Сретенке, мне сигарет нужно купить.

- У меня есть сигареты. Можешь пока мои курить.

- Олег, мне нужно купить сигарет, - повторил Данилов ровно, - останови, пожалуйста, у любого ларька.

- Да ради бога, - пробормотал Тарасов, - не заводись только.

Это прозвучало глупо, и Данилов, пожав плечами, отвернулся к окну.

Олег Тарасов был его "другом детства". Они вместе учились в музыкальной школе. Андрей играл на рояле, а он на скрипке. Потом у Андрея случился нервный припадок, его нужно было лечить, и он перестал играть. А Олег играет до сих пор.

Олег очень хороший скрипач. Конечно, не Спиваков, но все равно очень талантливый мальчик. И работоспособный! А техника какая, а самообладание и дисциплина! Очень достойный мальчик, очень.

Так всегда говорила мать. Из этого Данилов должен был сделать вывод, что он, Данилов, не талантливый, не работоспособный, не дисциплинированный и, следовательно, недостойный.

Олегу всегда было труднее, чем тебе, во много раз труднее. Он из самой обычной, простой семьи. Никто не создавал ему идеальных условий, как создавали тебе. Ему самому пришлось пробиваться, устраиваться, доказывать, что он ничуть, не хуже многих других. И он пробился и преуспел!

Данилов должен был сделать вывод, что он не пробился и не преуспел, хоть и был из очень непростой семьи.

Иногда ему казалось, что мать сожалеет о том, что ее сын Данилов, а не Тарасов. Если бы

ее сыном был Тарасов, он бы не обманул ее надежд, не подвел ее, оправдал доверие, отработал вложенные в него силы и средства. Он очень хорошо смотрелся на сцене Большого зала консерватории, в окружении блестящих музыкантов, вдохновенный, отрешенный, погруженный в искусство. Мать смотрела бы на него и гордилась им, и отец не относился бы к нему как к постыдной ошибке.

Впрочем, так было всегда, и глупо в тысячный раз думать об этом.

- Мне звонила Светлана Сергеевна, - сообщил Олег, когда Данилов вернулся в машину и кинул на заднее сиденье блок "Мальборо", - у них прием в среду. Ты знаешь?

- Это странно, конечно, - сказал Данилов, - но я тоже приглашен.

- Да ладно тебе! - Машина вильнула, объезжая сугроб, как будто тоже воскликнула "ладно тебе!". - Что ты все подтекст ищешь там, где его нет! Конечно, тебя пригласили! Ты же их единственный сын.

Данилов промолчал.

- Слушай, Данилов, мне тоже никакого удовольствия не доставляет с тобой возиться. Просто Светлана Сергеевна просила меня...

- Возиться? - переспросил Данилов.

- Твоя мать просила меня встретиться с тобой и еще раз напомнить тебе, что в среду прием и ты обещал там быть, - отчеканил Олег, - это раз. Два - она просила меня уговорить тебя выступить на этом приеме.

Данилов так удивился, что перестал смотреть в окно и уставился на "друга детства".

- Как выступить? Что значит выступить?!

- Данилов, выступить значит выступить. Подойти к микрофону, взять его в руку и сказать несколько теплых слов своему отцу.

От одной мысли о том, что он выходит к микрофону и говорит "теплые слова", у Данилова взмок висок и шее под воротником стало горячо. Он потрогал висок и посмотрел на перчатку - на черных кожаных пальцах остался мокрый след.

- Я не могу, - пробормотал он в панике, - я не могу... к микрофону.

Олег посмотрел на него с высокомерной жалостью и отвернулся.

- Я говорил Светлане Сергеевне, что ты не захочешь, - сказал он, подчеркивая, что Данилов именно не захочет, - но она все равно просила. Ты же знаешь, как она мечтает, чтобы вы с отцом наконец-то...

Я не захочу.

Паника не отпускала. Постыдная, гадкая, трусливая паника. Когда Данилову было шестнадцать, паника его победила. Раз и навсегда. Шакалы питаются мертвечиной, так и паника грызла мертвого Данилова, зная, что сопротивляться он не в силах. У него нервы. Он слаб. Он ни на что не годен.

Я не смогу.

- Я не смогу, - повторил он вслух и посмотрел на Тарасова умоляюще, - я лучше тогда совсем не приду, Олег. Ты же знаешь, что я не могу говорить в микрофон. Да еще стоять на... - Слово "сцена" не выговорилось, застряло в Данилове, и Олег сжалился.

- Нет там никакой сцены. Нужно просто сказать в микрофон, что ты гордишься отцом, знаешь, сколько сил он вкладывает в свою работу, как ему помогает мать и что-то в этом духе. Данилов, хоть раз в жизни нужно показать родителям, что ты их тоже любишь.

- Тоже?

- Конечно, они тебя любят, и ты их любишь тоже, - произнес Олег с нажимом, - ну что ты из всего на свете делаешь проблемы!

Конечно, он делает проблемы из всего на свете. Он и есть самая большая проблема своих родителей.

Самое главное - мать так до сих пор и не поверила в то, что тогда он на самом деле не смог больше играть. Она считала, что он просто притворялся.

Притворялся, чтобы доставить ей боль и унижение. И еще, чтобы увильнуть от занятий, которые были ему не по силам, потому что он оказался лентяем. Лентяем и тряпкой.

"Ты должен взять себя в руки. Ты просто распускаешься, Андрей! Человек должен контролировать свои поступки".

Теперь она прислала Олега для того, чтобы он взял Данилова в руки. Раз уж ее сын сам не может.

- Олег, я не стану выступать с микрофоном, даже если там нет... сцены. Я не могу. Ты прекрасно это знаешь. Ты можешь позвонить матери и сказать, что ты меня не уговорил, вот и все. На тебя она не обидится.

- Она хочет, чтобы все знали, что нет никакой ссоры и что все нормально, - пробормотал Тарасов, сосредоточенно глядя на дорогу. - Вы же почти не общаетесь! Ты что, думаешь, тусовке это неизвестно?

- Мне наплевать на тусовку, - ровным голосом сказал Данилов. Паника чуть отпустила его, но совсем не убралась. Данилов чувствовал ее, свернувшуюся кольцами, - удав приберегал жертву на ужин, только чуть придушил и отпустил, контролируя, однако, каждое ее движение.

- Тебе наплевать, а им нет! Твой отец - мировая знаменитость, гений, бог знает кто! Он в России бывает раз в год, а может, и реже! Хоть раз в год ты можешь обойтись с ним по-человечески?!

- Нет, - ответил Данилов холодно, - не могу. И они замолчали.

- Ну и черт с тобой, - выпалил наконец Тарасов, - ну и звони сам и говори, что выступать не хочешь. Я звонить не буду.

- Я не могу, - повторил Данилов, понимая, что это ничего не изменит, - я не могу выступать. Моя мать об этом отлично знает.

- Она считает, что ты должен взять себя в руки.

- Я пытался, - сказал Данилов и откашлялся, - но не смог. И сейчас не смогу.

- Тогда скажи ей об этом сам.

- Она меня ни о чем не просила.

- Она поручила мне попросить тебя. Ты что? На самом деле ничего не понимаешь?! Она ни за что не станет просить тебя сама. Она такая же гордая, как ты, Данилов.

От его гордости ничего не осталось, когда он стоял голый посреди комнаты, а медицинские светила качали головами и сочувствовали его матери.

- Зря ты так, - помолчав, сказал "друг детства", - родителей, особенно таких, как твои, нужно любить и лелеять.

- А таких, как твои?

Тарасов улыбнулся холодной улыбкой ящерицы, уставшей ждать свою стрекозу.

- Мои родители тут ни при чем, Данилов. Мои родители всю жизнь в секретном НИИ про-

сидели, за колючей проволокой. В полдевятого уходили, в полшестого приходили. По выходным в Егорьевск на огород ездили. Сначала на электричке, а потом на "Запорожце". "Хрущевку" на Сиреневом бульваре тридцать лет выслуживали.

- При чем здесь "хрущевка"?!

- При том, что со мной никто так не валандался, как с тобой, Данилов! Учителей не нанимал, скрипку из Италии не привозил, к профессорам не устраивал. И комнаты своей у меня не было, и гувернантки тоже.

- Я не понимаю, - тихо произнес Данилов, - о чем ты.

- О том, что ты на своих родителей молиться должен. - Олег вытряхнул сигарету и швырнул пачку на щиток. Пачка подпрыгнула, Данилов поймал ее. - Ты получил все готовое и сразу! Когда ты родился, Михаил Петрович уже был знаменитым! Ты же ничего не знаешь про нормальную жизнь, твою мать!.. Как деньги экономить, как до зарплаты дотянуть, как макароны жрать, когда они уже вот где, эти макароны! Как дня рождения ждешь потому, что на день рождения что-нибудь обязательно подарят! Ты каждое лето в Болгарию ездил или в Ригу на худой конец, а я к бабке в деревню или в пионерлагерь комаров кормить и портвейн под кустом из горла трескать, а потом по кустам блевать!

- Олег!

- Да я бы на твоем месте, Данилов, - задохнувшись от собственного неконтролируемого напора, почти орал Тарасов, - я бы не то что речь со сцены, я бы голый сплясал, если бы им только захотелось!

- Я плясал голый много лет, - отчеканил Данилов, - только все равно ничего не добился.

- Чего ты не добился?!

- Чтобы во мне видели человека, - тихо ответил Данилов. Он хотел сказать "чтобы меня любили", но постеснялся.

Кто он такой, чтобы его любить? За что его любить?!

- Ладно, - как будто ставя точку, произнес Тарасов, - черт с тобой. Человека в нем не видели! Твоя мать только и делала, что тобой занималась. Тебя в училище каждый день шофер возил! Ты в самых лучших концертах играл, у лучших педагогов... Ты что, думаешь, тебя за красивые глаза везде пихали или потому, что ты был такой гениальный?! Брось ты, Данилов. Мы все были одинаково гениальные. Только таких родителей, как у тебя, больше ни у кого не было!..

Это точно. Не было.

Ему было лет пять, когда он съел неположенную грушу. Все отвлеклись - мать разговаривала с кем-то в своем кабинете, Данилов слышал ее негромкий, властный, красивый голос. Тогдашняя учительница музыки выбежала позвонить.

Данилов остался один в огромной комнате, за огромным роялем. Он долго рассматривал свои руки на клавишах - руки были толстые, он это запомнил очень хорошо. Играть ему не хотелось, хотя задание на время отсутствия учительницы было оставлено - этюд Черни три раза. С утра пятилетний Данилов сыграл этот этюд уже раз десять, и все где-то ошибался. За огромными окнами сыпал тихий снег, и Данилову очень хотелось на улицу, под этот снег. Он повторял этюд, но думал о том, как няня поведет его гулять, и, наверное, поэтому все время ошибался.

Завтрак остался в прошлом, до обеда было еще очень далеко, и ничего хорошего в его жизни не ожидалось в ближайшее время. И тогда он съел грушу.

Пыхтя, он слез со своего вращающегося стула и взял толстую солнечную желтую грушу из плетеной корзины, что стояла на круглом столике. Данилов впился зубами в глянцевый налитый бок, и сок потек по подбородку и стал капать на белую манишку, и он старательно и аккуратно отряхивал его растопыренной пятерней.

Он почти доел, когда вошла его мать, закончившая свои переговоры в кабинете. Она увидела, что сын сидит на диване, ест грушу, стряхивает сок и облизывает пальцы. У нее даже лицо изменилось. Как зачарованный он смотрел, как она подходит к нему, цокая каблуками, очень красивая, очень высокая, похожая на Снежную королеву из мультфильма, как берет у него из рук недоеденную грушу - он даже потянулся за ней, потому что ему хотелось ее доесть, - как брезгливо, двумя пальцами, кладет огрызок на салфетку, а потом вытирает пальцы носовым платком и этими вытертыми пальцами так же брезгливо берет Данилова за ухо и тащит к роялю.

Ухо трещало, как будто что-то внутри порвалось. Он едва успевал переставлять ноги, чтобы ее пальцы не оторвали ухо совсем. Он ничего не понимал, выл, скулил, и она ему объяснила.

Он не должен вставать с места во время занятий. Ему никто не разрешал вставать. Он должен быть дисциплинированным. Он ничего не добьется в жизни, если не научится трудиться, ежедневно, ежечасно, по многу часов в день. Он ни на что не годен, раз мог просто так покинуть свой пост.

Никто не разрешал ему есть грушу. Едят во время завтрака, обеда и ужина. Есть между едой - разгильдяйство, недисциплинированность! Если ты голоден, ты должен дождаться обеда и за обедом попросить добавки. Или съесть дополнительную порцию за завтраком. Или попросить эту грушу себе на ужин.

Просто так сидеть на диване и есть - преступление, нарушение правил, дурной тон!

Она была искренне и глубоко оскорблена тем, что ее пятилетний сын съел грушу в неположенное время, в неположенном месте и без разрешения. Гулять его в тот день так и не повели - провинился! Лишь двадцать лет спустя он научился пить кофе - не на завтрак, обед или ужин, а просто так.

Он водил Марту в полутемное кафе в центре старой Риги, и они пили там кофе. Просто так.

Ребенок, который будет у Марты, неожиданно подумал Данилов, станет есть груши, и скакать по диванам, и забираться "в домик" под столом, и елку он будет наряжать, а не томиться под дверью, ожидая утра первого января, и пироги таскать из кастрюли, и малевать карандашами абракадабру, и вытирать о штаны грязные ладошки, и проливать суп, и Марта будет любить его просто за то, что он есть, а не за то, что он... дисциплинированный.

Как всегда, стоило ему только подумать о Марте, как жить стало легче.

Его потянуло на воспоминания - самое время! Его потянуло на воспоминания, а впереди у него встреча с Веником.

- Странный ты человек, Данилов, - задумчиво произнес рядом "друг детства", - всегда странным был, таким и остался. Расскажи хоть, за каким чертом нас несет в Жулебино с утра пораньше?

- У меня там встреча.

- Это я уже слышал. А вчера ты где был? Данилов насторожился.

- Вчера я ездил... по делам. А что? Ты звонил?

- Да я хотел приехать! Ты что, думаешь, мне больше заняться нечем, кроме как по выходным к тебе таскаться? Я в пятницу только из Лиссабона прилетел, с гастролей!

- Ну как Лиссабон?

- Никак. Нормально. Я его почти не видел. У нас было три концерта. Кстати, Светлана Сергеевна на одном присутствовала. Не поленилась, из Парижа приехала.

Данилов молчал.

Она не поленилась! Олег Тарасов был воплощением всех ее несбывшихся надежд. Ну, или почти воплощением. Все-таки он был "конечно, не Спиваков".

- Ну вот. Я тебе звонил, тебя не было, мобильного я не знаю, автоответчика нет.

- Я был в доме, который проектировал.

- Ну и как дом?

Данилов вздохнул. От дома остались одни стены, заляпанные краской, и еще послание, сообщавшее, что "это только начало". Отвратительный химический запах вполз в голову, прямо в мозги, и очень захотелось курить.

- Все нормально. Там уже заканчивают.

- Ты что, по субботам тоже работаешь? "Почему он спрашивает? Он никогда не интересовался моей работой, презирал ее, как и все остальные, кто был уверен, что для меня эта работа - просто вызов родителям и тому образу жизни, который они для меня готовили".

- По-разному, - ответил Данилов осторожно, - бывает, работаю. У меня много заказов.

- Да брось ты, Данилов! - весело сказал Олег. - Какие там у тебя заказы! Ты про заказы мне ничего не рассказывай. Я тебя знаю с восьми лет, при мне можешь не выпендриваться!

Почему-то это сильно задело Данилова. Он любил свою работу и знал, что делает ее хорошо, даже очень хорошо. Тимофей Кольцов со своим домом не с неба на него упал. Годами Данилов создавал себе репутацию, лелеял ее, оберегал, брался за заказы, которые казались ему интереснее других, и даже деньги отодвигались на второй план. Несколько дет Данилов почти голодал, не желая ничего просить у родителей. Впрочем, они вряд ли дали бы.

- У меня полно заказов, - упрямо повторил Данилов, - и, прости, Олег, я ни в чем не хочу тебя убеждать.

- Да не надо меня ни в чем убеждать!

- А ты вчера... утром звонил? - осторожно спросил Данилов.

- Я утром машину на сервис отводил. Черт знает куда, почти за Кольцевую. Оттуда полдня

выбирался. А что?

- Ничего. - Почему-то ему показалось, что Тарасов злится на него.

За что? За то, что Андрей отказался выступать с микрофоном, говорить "теплые слова"? За то, что придется звонить его матери и сообщать, что поручение не выполнено?

Олег Тарасов всегда старался угодить матери Андрея Данилова, и у него это получалось очень хорошо.

Ее "доброе отношение" было для Олега почти что пропуском в рай.

- Высади меня на углу, пожалуйста.

- Я могу тебя и до подъезда довезти.

- Спасибо, не нужно. Останови. - Олегу незачем было знать, что Данилов встречается с Веником. Слушать еще одну лекцию о не правильных отношениях с родственниками, пусть и с бывшими, Данилову не хотелось, Машина затормозила, расплескивая мерзлую воду, и Данилов выбрался наружу, сразу увязнув ботинками в грязной снежно-соляной каше.

- Спасибо, Олег. Если будешь разговаривать с моей матерью, передавай привет.

- Ладно, не остри, - пробормотал Тарасов.

- Подожди, я заберу сигареты. - Данилов открыл заднюю дверь и потянулся за длинной коробкой. На полу, на черной резине коврика валялась видеокассета.

Обычная видеокассета.

"BASF"?!

- Данилов, ты чего? - спросил Олег, глядя в зеркало заднего вида.

Кое-как обернулся, неловкий от толстой куртки, и посмотрел вниз, на коврик, а потом опять на Данилова. - Что ты там увидел?

- У тебя на полу кассета лежит, - сказал Данилов напряженным голосом.

Он хотел ее поднять и даже протянул руку, но остановился. Он понятия не имел, что станет делать, если увидит на ней буквы "БАСФ".

- Ну и что? - Тарасов еще чуть-чуть повернулся и скосил глаза, как бы пытаясь рассмотреть кассету. - Это моя концертная запись, я ее уже месяц вожу, все вытащить забываю. Ты чего? Хочешь послушать, как я играю?

- Нет, - сказал Данилов, - нет, спасибо.

- Да пожалуйста, - насмешливо глядя на него, ответил Тарасов, - сколько угодно. Ты что так всполошился?

- Все в порядке. - Так и не дотянувшись до кассеты, Данилов взял сигареты и захлопнул заднюю дверь. - Пока, Олег.

Грязная машина тронулась с места, расплескивая воду. Данилов смотрел ей вслед.

Тарасов не мог знать, что в субботу утром он собирается на дачу Тимофея Кольцова. У Тарасова нет никаких мотивов. Зачем? Зачем ему громить чью-то чужую дачу и писать дикие записки?! Тарасов никак не связан с его профессиональной деятельностью и откровенно эту деятельность не уважает, а Данилов почему-то был твердо уверен, что все дело именно в его работе. Кто-то отчаянно ненавидит его именно из-за работы. И еще из-за смерти жены. Ты, ты во всем виноват, убийца, иуда!

Данилов зажмурился. Ледяное крошево плескалось уже почти в ботинках, и некуда было деться от этого снега, холода, серого света. Он выбрался на утоптанный тротуар, посыпанный песком, и достал телефон.

Почему он согласился ехать с Тарасовым?! Как он теперь вернется из Жулебина в свой Последний переулок?! И воспоминания, ненужные, лишние, отнимающие остатки уверенности в себе, и разговоры идиотские, и "теплые слова" в микрофон, и недоеденная груша, и треснувшее детское ухо, и жалость к себе, которую он ненавидел и которой стеснялся!..

- Здравствуйте, Надежда Степановна, - сказал он в телефон, когда ответили, - это Данилов.

- Здравствуйте, Андрей. Как вы поживаете? Что-то давно вас не видно.

- Я... занят очень в последнее время. Но перед Новым годом обязательно заеду.

- Заезжайте. Мы всегда рады вас видеть. Марта, это Андрей! Ты слышишь?

Трубку возьми, пожалуйста!

Данилов улыбнулся, стоя на посыпанном песком тротуаре.

Перед ним ревело многополосное грязное коричневое шоссе, за спиной толпились не правдоподобно огромные дома, как будто составленные из гигантских кубиков, набитые людьми от земли до самых крыш и также снизу доверху набитые заботами, радостями, проблемами, ненавистью, любовью, болезнями, счастьем и несчастьем.

Что-то сильно ударило его по ноге, и он посторонился, давая дорогу тетке в нейлоновом пальто и с сумкой на колесах на прицепе.

Данилову стало смешно. Вот стоит он посреди улицы, философствует, ждет Марту, мешает добрым людям катить свои сумки. Куда же Марта подевалась!

- Данилов, я голову мою, - в ухо ему сказала Марта, и сразу почудилось, что он слышит теплый запах шампуня и мыла, - тебе чего?

- Ничего. - Ему вдруг стало неловко от того, что он слышит ее запах и знает, что она сидит в ванне. - Я просто так позвонил, извини. То есть я хотел спросить, как ты себя чувствуешь?

- Оч-чень хорошо, - ответила Марта почему-то зловещим тоном, - я себя чувствую ничуть не хуже, чем два часа назад.

- Я рад, - сказал Данилов, не придумав ничего лучше.

- Ничего ты не рад. Ты звонишь не за этим. Ты где? На улице где-то?

- Да, я... в Жулебине.

- К Венику поперся!.. - ахнула Марта. - Зачем?! Ты же не собирался!..

- Марта, мы все это потом обсудим. Слушай, ты не могла бы...

- Что?

Ему было так неудобно, что он едва заставил себя договорить до конца:

- Просто случайно... так получилось, что Тарасов завез меня сюда, а я без машины... если у тебя нет других планов, может, ты заедешь за мной, и мы в ресторан сходим, что ли... Или еще куда-нибудь. Можно съездить в пирамиду за порцией космической энергии.

Марта засмеялась ехидным смехом.

- Я же тебе утром предлагала - давай приеду! А ты что мне сказал?

- Что я тебе сказал?

- Ты мне сказал: я вечером позвоню. А как без машины остался, так приезжай, моя душечка! А я, между прочим, нежная, ранимая и вообще застенчивая. А ты меня используешь в личных целях.

- Не использую. Ты приедешь или нет?

- Да! - радостно сказала она в трубку. Так ей хотелось к нему приехать, что она даже побаивалась слегка, как бы он не передумал. Нужно не забыть выключить мобильный, как только она выйдет из ванной. Чтобы Данилов не смог ничего отменить. - Где тебя искать и когда? Я быстро не смогу, только часа через полтора.

- Ты помнишь, где живет Веник?

- Улицу помню. А дом и квартиру нет.

- Квартира тебе не нужна, я не хочу, чтобы ты поднималась. Дом четыре, корпус два. Третий подъезд, если заезжать со стороны области. Через полтора часа я буду ждать тебя у подъезда, - распорядился Данилов, обретя почву под ногами. - Кстати, если хочешь, можешь до завтра остаться у меня.

- А как же Лида?! Опять мимо романтического свидания?!

- Пока, - попрощался Данилов.

- Если бы ты был на машине, - успела напоследок выпалить Марта, - ты бы мне и не позвонил. Тебе нужна моя машина, а не я!

- Пока, - повторил Данилов и сунул трубку в карман.

Машина ни при чем, это уж точно.

Он не был готов к разговору с Тарасовым и не был готов к воспоминаниям и к тому, что ему опять придется оправдываться, на этот раз перед "другом детства", а не перед матерью, и к кассете на резиновом коврике готов не был - ни к чему он не был готов из того, что случилось с ним этим утром, включая ванну с краской, в которой он во сне чуть не утонул. И в детектива он играл плохо, а времени у него было мало, и Веник, который, зевая, велел купить сигарет, тоже как будто вытащил камушек из-под его ног, и он как-то покосился, сдвинулся, поехал, словно в зыбучий песок, и только Марта могла остановить это ужасное погружение.

Веник жил в новом доме - масса поставленных друг на друга бетонных плит, облицованных чем-то грязно-белым. В подъезде было сыро, натоптано, газетные ящики распахнуты и покосились, двери лифта разрисованы черным, худая кошка, вздрагивая от каждого звука, вылизывала серую лапу, и дергала ушами, и боялась, в любую секунду готовая бежать, спасаться. Разве спасешься, убежишь?

Веник, открывший Данилову дверь, оказался почему-то в синей спортивной кофте и в трусах.

- Здорово, - сказал он, - проходи. Можешь не разуваться, у меня ремонт.

- Зимой? - удивился Данилов, осторожно протискиваясь между газетной стеной и залитой побелкой стремянкой. Тут тоже воняло краской, и Данилов подумал, что этот запах будет теперь преследовать его всю жизнь.

- А? - переспросил Веник. - Сигарет привез?

- Да. А где семья?

- Семья далеко. Слушай, а пивка ты не догадался...

- Нет, - перебил его Данилов, - пивка не догадался.

- Это плохо. Семья уехала.

- Уехала? - Данилову не хотелось вешать свою дубленку на утлый гвоздик, где уже была пристроена Веникова куртка, и, держа ее в объятиях, он прошел по газетам и оказался в кухне. Потолок был пятнисто-синим, пол заляпан известкой, шкафы сдвинуты и прикрыты пленкой и кое-где все теми же газетами. В раковине гора грязной посуды. Сесть было некуда.

- Моя семья уехала от меня! - пропел Веник бодро. - Положи ты свою шубу куда-нибудь! Или что? Брезгуешь?

Данилов промолчал.

- Молчишь, - констатировал Веник, - значит, брезгуешь. Ты бы, аристократ хренов, раньше брезговал, когда на Нонке женился! Что ж ты тогда не брезговал, а сейчас, значит...

- Хватит, - попросил Данилов, - я все это уже слышал.

- Ничего, еще разок послушаешь! Да если б не ты, мы бы Нонку так пристроили, что тебе и во сне не приснится! И жила бы она сейчас, здравствовала, детей растила, а она на кладбище лежит! Да за нее до тебя знаешь кто сватался?! - Веник бросил сковороду, на которой что-то деловито нюхал во все время обличительной речи, подошел к Данилову, как бы намереваясь

схватить его за грудки, но не схватил, а, наоборот, отвернулся и хлопнул ладонью по столу. Стол тоже был чем-то накрыт, и звук получился неубедительным. - Ты знаешь, кто за нее сватался?! Так нет, надо было тебе влезть, а теперь ты нами брезгуешь!

- Все, - спросил Данилов, - закончил? Или еще продолжать намерен?

- А ты мне рот не затыкай!..

- Я тебе ничего не затыкаю. Можешь продолжать, а я пока выйду, посмотрю твой ремонт.

- Да что смотреть!.. Нечего там смотреть!.. Грязища и больше ничего!.. Я на зарплату живу, мне архитекторы не по карману.

- Ну да, - согласился Данилов.

Веник что-то пробормотал себе под нос, как будто выругался, а может, и в самом деле выругался и, сильно стукнув, поставил сковородку на плиту.

Данилов знал меню назубок - сначала справедливый гнев, потом немного обличительных речей, потом нечто жалостливое, а на закуску что-нибудь родственно-добродушное.

- Зачем ты меня искал, Вениамин?

- Я же сказал, что мать в больнице, - ответил Веник с ненатуральным удивлением, - ты что, не понял?

Конечно, он понял. Только дело было вовсе не в матери. Сколько Данилов знал свою жену и ее братца, они были неизменно и железобетонно равнодушны к родительнице. Она же души в них не чаяла, служила истово и упоенно, завтраки-обеды подносила, носочки стирала, творожок самый свежий добывала, ботинки чистила и обожала, обожала... За три года совместной жизни его жена ни разу самостоятельно не убрала постель - Данилов уезжал раньше, чем она вставала, и на это многотрудное дело была брошена теща. Теща приезжала, подавала завтрак, убирала постель, подавала одежду, убирала посуду - и так каждый день.

- В какой она больнице, и чем я могу помочь? - Данилов все-таки пристроился на табуретку, но дубленку из рук так и не выпустил, сложил на коленях.