Проводив журналистов, Амалия Павловна закрывает на крючок дверь, ложится на половик, вынимает возле печи из пола дощечку и говорит через небольшую дырку в подполье.

 

Лёня, ты не спишь? Слышал, как снимали меня?.. Дурак! Кто меня может снять? Журналисты, кто же еще? Спрашивали про дедову книгу. Скоро в передаче покажут… Ну, ты как там? Ничего? Не замерз? Отвык уже сидеть-то?… Вот и сиди, сиди – ума если нет. (Говорит, передразнивая кого-то) «Лёнечка, хоть бы немного нам с тобой нормально пожить!.. Хоть бы один денечек быть вместе!..» Ей-то что! Она, небось, теперь в тепле, а ты - в холоде!.. Ой! Ну, и дурак!.. Нашел кого – бабу слушаться! Только свистнула – он вперед и с песней за ней!.. Не сегодня – завтра объявят амнистию, а ты убежал!.. И в кого ты у нас такой?.. Ведь каких-то восемь месяцев оставалось. А теперь - что?.. (Слушает) Ага, ага! Они совсем дураки? Да? Дурнее тебя?.. А то говорю, что, Лёня, нельзя повторяться! Просидел там два года – из зоны удрал – и снова туда! А они и не догадываются, где ты?.. Ладно, сиди… Вместе сдаваться пойдем. Пойдем, и не спорь! Был бы маленький – за ручку бы взяла – и вперед! Ой, как хорошо-то, маленькие-то были когда!..

Ладно, если что понадобится – скреби. Я пока напечатаю твое заявление. Явку твою с повинной. Не спорь!.. Ох, ты боже ты мой! За какие наши грехи?..

Амалия Павловна, поднимается с пола, уходит в свой отгороженный угол, оттуда начинает раздаваться стук пишущей машинки. Скоро он прекращается. Амалия Павловна с тетрадкой возвращается к печке и опять откупоривает дыру.

Лёнька, знаешь, пока ты в зоне сидел – я тут сочиняла стихи. Снова нашло. На, возьми – почитаешь. (Просовывает в дырку тетрадку) Свечку зажги. Не ворчи, не ослепнешь. И в кого ты только у нас? Дед был профессиональный писатель, я хоть не такая, но тоже – поэт. Витька – не пишет, но зато все время молчит – философ. А ты-то в кого?.. (Слушает) Нет, в роддоме не спутали. Читай, не ленись. Про нас там с твоим отцом. Похожим ты стаешь на него…

 

Амалия Павловна поднимается с пола, начинает звать кошек, начинает кормить.

Кыс-кыс-кыс!.. Мурзик, не твоя чашка! Не лезь, рыжий! Не лезь, а то хвастану! Кто к нам приехал, маленькие? К нам дядя Лёня приехал… Мухтарка, Мухтарка, ко мне! Иди ко мне, маленький! Иди, иди… За дядю Лёню тарелочку…

 

В другой день.

…Здравствуйте! Здравствуйте, Светочка! Спасибо. Я посмотрела. Передачу-то. Мне понравилось. Книжку зашли вернуть?.. Прочитали? Как она вам? Ничего?.. Спасибо. Приятно слышать… Я ее носила на днях профессору в институт. Так он знаете так… Не хвалит, в общем. Не хвалит. Сострадания, говорит, не нашел к людям в этих рассказах. Сострадания. Взял, расстроил меня. В целом, говорит, хорошо – только сострадания нету. Идея, мол, прослеживается, правильная идея в рассказах – про справедливое общество и так далее (а какие в тридцатые года еще рассказы писать?),- люди за это общество гибнут – это как бы само собой, им сострадания нету… Я с ним не стала спорить. Зачем? О чем мне спорить с профессором?.. А вам понравилось, значит? Очень приятно слышать. Знакомые позвонили мне. Несколько человек. Смотрят передачу-то. Видели, говорят…

Светочка, вы вот на телевиденье – можно с вами поговорить? Вы ведь больше нас, старух, знаете. Можно?.. Вы садитесь, я вас угощу чаем…

Светочка, вот дело какое… Хочу совета спросить…

Сын-то мой младший, Лёня – я вам про него говорила. Вскользь, да, да вскользь. Сын-то – он, значит, здесь был. Когда вы передачу снимали. Здесь он, сидел в подвале… Где же ему еще: он же в бегах? Только в подвале и все. Может, дадите совет, куда нам обратиться с Лёней? Помощи чтобы нам…

Он ведь у меня добрый, только закрутило его. Безотцовщиной рос. А тут дружки всякие. Влип он за три рубля…

С другом они вдвоем остановили здесь во дворе пацана, года на три младше их возрастом – и отобрали у него три рубля. Им обоим по семнадцать лет было – и пожалуйста: первый срок! Потом вышел. Пить стал. Научился в тюрьме. Приторговывать начал лекарствами. Всякими, и которыми без рецепта было нельзя. Это теперь они свободно в любой аптеке. А тогда: спекуляция, да еще при отягчающих обстоятельствах. И опять загремел. Вышел. Женился. Нашел себе женщину. Я плохого про нее не скажу. Тоже ведь – каждый хочет своего счастья… Жили они вместе, несколько лет жили…

Однажды он пошел к другу. Тот ему говорит: Давай, говорит, Лёня, пойдем, продадим ружье. Чтобы, значит, водки попить. Ну, и пошли. Подходят возле магазина к таксисту. Спрашивают, надо, мол, ружье? Мой дурак-то ружье под пиджаком держит. Таксист им: нет, мол, не надо, а сам отъехал немного - и милиционеру про них. Мой-то еще увидел: Нинка идет в магазин, жена его, значит. Говорит, хотел ее окрикнуть, да не стал что-то, а тут налетели милиционеры и повязали их.

Ружье-то так себе ружье, оно не стреляет даже. В нем этого… как его? бойка вроде нет. Еще с демидовский времен такой… ну, как бы… обрез. Экспертиза проверяла потом: вроде, оружие - не оружие, а так себе что-то. Но написали в заключении, что если приделать боек, то может оно и стрельнет.

Умные-то люди говорили моему: ты, дескать, Лёня, беги, где-нибудь спрячься. Мой-то: нет, мол – и все! Мне, мол, надоело сидеть за три рубля. Буду, мол, на все следственные действия ходить. Неужели из-за этого куска ржавчины посадят? Я и держал-то его в руках всего пятнадцать минут. И начал ходить. (А он, значит, по подписке о невыезде был). Потом следователь ему говорит: на, говорит, Леонид, распишись. Мой читает заключение и глазам, говорит, не верит: следователь на него «накопал» нарушений закона по трем статьям: там и хранение огнестрельного оружия и бандитизм, и еще что-то. В общей сложности – восемь лет. Но бандитизмом-то ведь даже не пахло! Уж что-что, но только не бандитизм! Следователь ему говорит: распишись. Мой-то: сейчас, мол, выйду, подумаю, покурю в коридоре – и тогда распишусь. Вышел – и не вернулся. Сбежал.

Купили они с Нинкой домик в городе Полевском: это пятьдесят километров отсюда. Живут. Милиция их время от времени ищет. Придут ко мне сюда, спросят: имеете ли вы сведения о месте нахождения вашего сына. Я им: «Да что вы! Если б только я знала! Я бы первая вам тогда!» Четыре года прошло – они все ходят и ходят. Думаю: наверное мой еще что-нибудь натворил – ведь не может быть, чтобы из-за ржавого ружья так долго искали. Что им, заняться больше нечем, милиции? За это время Советский Союз распался, в городе орудуют банды всякие: Уралмашевская преступная группировка, «синие», «центровые»… Убивают друг друга десятками, из пистолетов, из автоматов, из пулеметов стреляют, бомбы взрывают на улице. А они ко мне все ходят и ходят. Спрашиваю у Лёньки. Он мне говорит: «Мама, клянусь! Из-за ружья только – больше ничего!»

Я уж сообразила потом. Милиции ведь тоже надо изображать, что они что-то делают. Охота ли им связываться с бандитами? А вот такие, как мой Лёнька – для них самое то! Поймают такого, посадят – и галочку можно ставить в отчетность, что преступность искоренил.

Однажды приходит переодетый милиционер, в гражданской одежде – и спрашивает у соседа (представился, что он будто старый Леонида знакомый), спрашивает, как, мол, найти? Тот ему: «Так ты не там ищешь: они живут в Полевском!» И еще открытку с адресом показал. Сказал – и засомневался, говорит мне: «Амалия Павловна, я, наверно, не то наделал». Я быстрее Леониду звоню, что надо срочно бежать – они с женой на автобус – и сюда, в город. Там облава в Полевском такая! Дом оцепили, но уж никого не нашли.

Начал Леонид жить в подвале. Здесь под домом подвалы. Этот дом до революции купцы себе строили – здесь огромные подвалы! А милиция ничего не знает про них. Без жены, конечно, без Нинки: Нинка у себя в Полевском жила, а он здесь.

Прожил он в подвале два года. Не все, конечно, он там, вылезал он, и по городу ходил, и даже на работу устроился. С документами ему «светиться» было нельзя – так он семечками торговал: у таких ведь документы не спрашивают. Поставит ящик на улице, мешочек с семечками, стакан – и торгует себе.

Милиция иногда у дома облавы устраивает, окружат дом, стоят, ждут. А Леонид шагает с работы, увидит их (их же сразу видно, милиционеров), – и мимо дома идет. Они ведь его не знают. Там за эти годы, в милиции, столько народу сменилось. Присылают молодежь – они никогда и не видели Леонида, и не знают его в лицо. А если у них фотография – так он за столько лет изменился, постарел…

Или как было: приходит следователь ко мне, мы тут беседуем, я даю показания, что давно не знаю, где Лёня – и открывается дверь, Лёня входит. Сразу оценивает ситуацию, говорит: «Амалия Павловна, у вас соли не будут?» Я ему кричу: «Коля, сколько раз тебе говорить: у меня соли нет!» И он уходит. А следователь откуда знает, кто здесь в доме живет? В доме семь коммунальных комнат.

Но потом поймали его. Пьяный он на диване уснул – и тут облава. И все…

Он бы уже отсидел. Я так думаю. На пятьдесят пять лет Победы, в амнистию, его б отпустили. Но Нинка на первомайские праздники приехала к нему туда, в зону. А он не под стражей там, он так как бы мог, свободно ходить. Приехала и давай: «Лёнечка, хоть бы немного нам с тобой нормально пожить!.. Лёнечка, может, ты от них убежишь?» И пошла. И мой-то дурень за ней. Идет и… Это он потом мне говорит: «Вот чувствую, что мне нельзя за ней, а иду, ноги сами собой несут.» Ну, баба, конечно! Баба хоть куда может мужика увести.

А здесь, в городе, что? Ни денег у них нет, ничего. В городе - только снова в подвал… Я его сама в милицию отвела.

Светочка, может быть, вы научите меня. Может, кто замолвит за нас в милиции слово? Журналисты там, или кто? Он ведь у меня не со зла: просто судьба такая. Неужели руку не подать помощи? Адвоката бы ему хорошего, но они таких деньжищ стоят. Где их возьмешь? Не на пенсию ведь нанимать адвоката. Мне бы на работу устроиться. Светочка, не слышно, на счет работы?..

 

В другой день.

Светочка, это вы? Здравствуйте. Проходите. Я? Нормально себя… Глаза красные, да… Чуточку всплакнула вчера… Да Мухтарка под машину попал. Выбежал – и тут прямо, на дороге, напротив крыльца… Как уж так они? Носятся, что ли без фар? Насмерть, все…

Проходите. Может, чайку?.. Статью будете писать? Вы сама будете или как? Почему я возражать стану? Спасибо…

Про себя еще? А без этого нельзя, разве?.. Ну, вы лучше знаете…

Папу моего когда репрессировали, остались: мама, я, Рона (сестра). В войну я училась -поступила в химический техникум. А тогда вышло кино - «Два бойца». И я значит – в клуб. Посмотрю сеанс и так через фойе, шмыг – снова в зал. Я смотрела его четыре раза в тот день. Думаю: «Артисты – вот это да! Вот живут люди! А я-то что забыла в этом химическом техникуме?» И я перестала учиться. Меня отчислили за неуспеваемость с третьего курса. Ну, а куда? Нужно же было получать продуктовую карточку. Мама меня устроила на работу. Мы тянули ЛЭП от Серова до Горы Благодать. Война кончилась. И меня отпустили с работы в Свердловск: на несколько дней, чтобы проведать родных. Отпуск закончился, а я и в ус не дую себе! Не еду на работу – и все. Тогда ведь строго было с этим: не дай бог опоздаешь на три часа – сразу уголовное дело! Я не еду. Как быть?

У меня подружка работала в ФЗУ – профтехучилище, если теперешним языком. Я к ней пришла, вижу у нее в коробках свидетельства о рождении – документы пацанов, которые в училище учатся. Я подружке все объяснила, что не хочу обратно в тайгу, не хочу тянуть эту ЛЭП, а хочу в артистки в Москву. И она меня поняла. Перерыли мы с ней коробки, все свидетельства. Всё одни пацаны. Что делать? Взяли, не долго думая, переправили окончания. Был Федотов Михаил Дмитриевич, стала Федотова Михайла Дмитриевна, 1929-го года рождения. Мне подружка говорит: «На, езжай!»

Я записку маме оставила, забралась с мешочком на крышу поезда – и вперед и с песней - в Москву. В те годы многие на крыше поезда ездили. Проверяли, конечно, и гоняли. Помню - это уже Казань мы проехали – я за дверью пряталась в тамбуре, дрожала: сейчас схватят меня. Но милиция мимо прошла.

А в Москве гляжу. До нас с подружкой в Свердловске сразу-то не дошло: День рождения у Михайлы Федотовой, ей шестнадцать лет стукнуло – паспорт пора получать. Свидетельство больше не действует!

А, была, не была! Иду в отделение милиции, в самом центре Москвы. Вот, говорю, я приехала. Дайте мне паспорт. Они свидетельство прочитали: «Михайла?»- говорят.- «Михайла!»-«Ну, тебя родители обозвали!» Двух часов не прошло – я уже была с настоящим паспортом. В самом центре Москвы! Михайла Федотова!

Зато потом, когда в шестидесятые годы я переделывала документы на свое настоящее имя, меня больше года мурыжили.

Поступила я на учебу к выпускнице Станиславского, Лидии Павловне Новицкой. Она вела вечернюю театральную студию при театре имени Ленина (это на Красной Пресне). Проучилась у ней два года. И конечно, параллельно, работала: потому что не работать было нельзя. Вкалывала штукатуром на стройке.

А тогда издали указ от четвертого- ноль шестого-сорок седьмого года: за то, что нужно арестовывать за вольные и государственные кражи. И стали всех проверять: кого-то так пропустят, а на кого-то составляют сразу акт в милицию. Так же, как за колоски сажали – так же тут. Стройка, она же имеет эту… огородку. И мы несем. И несем эту… вязанку дров после работы со стройки: щепки там, обрезь всякую – и несем мы их прямо, предлагаем всем. Москва-то была ведь на половину: вот Садовое кольцо – все там стояли… вот как у нас есть такие деревянные двухэтажные дома,- это таких там было очень много. Это постройки двадцатых, тридцатых годов. И они с печным отоплением были. И мы продаем.

Ну, и нас несколько человек: «Ага! Где? Откуда?!» - «Вот отсюда». Причем, нас задержали даже не раз, а раза два, три с этими дровами поймали. Ну, составили акт. В милицию. Причем, мне в милиции, например, он говорил: «Вот, ты, девочка, откуда?» (Понятно, что в Москве на таких работах как тогда, так и сейчас работают не местные москвичи, а всё… как сказать… приезжие: или из близлежащих, или из дальних ли, деревень ли, городов). И говорит: вот, дай, мол, телеграмму матери в Свердловск – пусть пятьсот (вот тогда пятьсот рублей он мне назвал; я сейчас уже не помню, много это, или мало было),- и мы тебя вроде как отпустим. Я говорю: «Я никому телеграмм никаких давать не буду». Потому что, во-первых,- я не могла маме нанести такой удар, вот; во-вторых,- еще неизвестно, отпустили бы, или не отпустили. Причем, это я сейчас понимаю – тогда-то я думала: точно отпустят. И стала я сама в этой тюрьме сидеть…

Вот сейчас у нас тут во дворе загорожено, стройка. Мы дров натаскали. Вот я натаскала – на всю зиму хватит. Но сейчас-то – пожалуйста, даже они спасибо говорят, что им не вывозить, что мы тащим. А тогда, видишь, все это было нельзя, потому что ведь люди запрещали сами неведомо чего. Вот скажем… Ладно, я согласна, что утащить с фабрики катушку ниток – это вроде как бы грех, воровство, а обрезки, обрезь – ее мешками сжигали. А люди несли и шили тапочки - продавали, шили коврики – продавали. То-есть, получали какой-то дополнительный заработок. Почему они это делали? Они делали потому… Потому что тех денег, которые платили, людям не хватало на прожитье. И как бы по теперешним временам сказали бы: вот, они предприимчивые, молодцы!.. Я почему говорю про фабрику? Потому что я после освобождения работала вот тут на швейной фабрике. И при мне люди эти лоскутки таскали, и тоже людей ловили уже при мне за эти лоскутки, за нитки… И потом, видите ли, у нас как бы в Советском Союзе выработалась такая система именно потому, что вроде – «все вокруг колхозное, все вокруг мое». В то же время – мое и не мое: что вроде, оно ничейное. Вот кто на чем работал, тот все ведь домой носил: это же нормально было. Тем более, что, скажем, в магазине с одной стороны все есть, а кинешься – то, что надо - нету…

У меня был срок небольшой, всего шесть лет. Есть даже лагерная пословица: «Ты за что сидишь?»-«Ни за что!»-«А сколько у тебя срок?»-«Десять лет»-«А вот и врешь!» Ни за что – пять или шесть давали. Были сроки-то ведь от пяти до двадцати пяти лет.

Сначала в КПЗ всех держат три дня, а за три дня прокурор должен выписать ордер на арест. И если он не выпишет – тебя должны отпустить! И все сдуру думают, что прокурор не выпишет, а прокуроры как выписывали, так и продолжают выписывать…

А где-то, видимо, перед самым Новым годом, что ли, суд был. А после Нового года я уже на этап уехала. Ну, да… Это был сентябрь сорок восьмого года – арестовали меня; три месяца я сидела. Ну, это нормально, это не долго. Сейчас вот, видите как: говорят, что и по два и по три года сидят до суда. А тогда все-таки нормально. Я считаю, что это нормально: сидели два – три месяца…

В тюрьме? Что в тюрьме? Нормально, как и везде… Во-первых,- человек остается человеком везде, в любых обстоятельствах. Везде. В какие бы экстремальные обстоятельства он ни попал. Например, попал он в зону, или попал он на войну,- бывают минуты затишья, минуты того, когда он книгу читает, бывает, например, Новый год. Вот я в тюрьме была в Новый год. Ну, Новый год – все равно ведь он – Новый год. Вот, в другой раз я в больнице была – я не скажу, что он в больнице был лучше, чем тюрьме. В тюрьме, значит, думаю что? Надо Новый год встречать! А как встречать? Все воры там - ну, такие, которые в законе, воры настоящие,- они, значит, выходят на «решку» (на решетку)… А тюрьмы все построены по такому принципу, что все решетки выходят во двор. Но там, хотя тоже есть вертухаи, но в общем, можно, как бы перекрикиваться через окна. И кричат: «С Новым годом, люди!» Потому что воры – это люди, а мы, кто вот случайно попал, - это фраера. А я тоже пошла на «решку» и сказала: «С Новым годом, фраера!» И вся тюрьма ответила гулом. Понимаете как? То есть: «У-у!..» То есть, вроде там, во всех камерах все фраера встрепенулись, что не только воров поздравили.

Разные россказни рассказывают про тюрьмы: вот придешь в камеру, а тебе под ноги белую простынь кинут и если ты по ней пойдешь – значит ты человек, а если не по ней пойдешь, значит ты – так… Ничего этого не было. Были обычные люди везде. И так как я ведь (ну, по сравнению с ними), имела какое-то образование… Потому что многие тогда были: и четыре класса кончили, или не кончили. И потом, много в войну было и беспризорников и все, - кто это в тюрьмы попадал… Я им очень много рассказывала, я им читала много стихов: читала Маяковского, например. Я знала наизусть пьесу Ростана «Сирано де Бержерак» - я рассказывала эту пьесу, все… мне всегда место давали хорошее. А я потом все равно всяким бабушкам уступала: мне их жалко было. Мне всегда воры подвигались – и давали место. Везде, везде мне давали место…

Да, и тогда уже были воры в законе. Они всегда были. Были: воры, суки и фраера. Значит, суки – это бывшие воры, которые стали сотрудничать с начальством, стали работать. А ворам нельзя было работать, потому что они – люди! Они не могут работать! И им должны все равно все всё приносить. А как раз когда вот на Колыму мы попали… Там еще до этого, до Колымы, в этом, в Ванинском порту, рассказывали, что на Колыме всех воров переделают в работяг – то есть, там никто не позволит не работать. И конечно, воры очень боялись попасть на пароход – и они вот, например, что сделали?.. Там же как было? Вот, спускаешься в этом, в Ванинском порту – и вот такой каменистый спуск… ну, там тоже – сопки такие… и тут: зоны, зоны, зоны, зоны, зоны… Ну, у нас тоже были: вот, обычные люди, фраера; ну, там в другом бараке – воры, в другом там – суки… Но они старались так: в одну зону сук и воров не сажать, потому что между ними резня не на жизнь, а на смерть шла! И вот, в соседней зоне были воры, настоящие воры, и они решили поджечь нас лагерем. В нашем лагере были суки: значит, воры тоже, но уже ссученные. А как они, зоны, между собой соединялись? Вот - колючка (проволока), вот – колючка, а между ними нейтральная полоса. И с этой стороны у них стоит туалет, и у нас – туалет. И ветер дул в нашу строну. И они подожгли свой туалет – и ветер должен был (ветры сильные там очень) как бы перекинуть огонь – и наша бы зона загорелась. А ветер вдруг (вот, Бог, говорят, есть!) внезапно переменился – и стала гореть их зона… Зона – ведь это очень много бараков. И стали гореть. Всё, загорелся один, другой, всё… Ветры сильные. Он переменился в их сторону – ему через колючку не надо, все тут, рядом – и стала гореть вся зона! И они кинулись толпой к вахте. И пока там вызвали дополнительную охрану, пока вывели… Некоторые были и пострадавшие, потому что уже кого-то догоняло пламя, кто-то в толпу вклинивался, кого-то это… И конечно, их оставили выяснять, кто из них поджигал? И их оставили на зиму. Они там снова стали кантоваться, то есть они на этап не попали…

Кто поджигал? Ну, так конечно, женщины! Зона-то женская была. Они тоже… ну, как говорят – воровайка. Воровайка. Но все равно, они считаются – воры. Человек? Так. Все – это вор! Людьми – это женщины себя называли. Нет, ни в коем случае – не бабами! Вы что!..

Я была поражена еще чем? Потому что когда мы ехали. Нас вот мимо зон этих везли. Тут же тоже – колючка и видно. И подвезли нас к какой зоне-то, остановили наши машины-то. Еще нас пока там, что конвой… А видно уже через это, окошко. Я говорю: «Ой! Нас в мужскую, что ли зону?!» Они говорят: «Да ты чё! Не знаешь, что ли?» Это говорит… Как же их?… Коблы! (Ну, это женщины, одевают на себя мужскую одежду, и женщины с женщинами… Ну, как бы у них там – коблы и ковырялки. Вот так вот. Ну, я так испу… «Да не бойся,- говорит.- Это коблы…» Вот. Так же у мужчин там это бывает все… Ну, вобщем, конечно, ничего там хорошего нету - это понятно…

Ну да, женщина переодетая – это кобел, а которая ее девочка – это ковырялка…

На Колыму мы попали с последним пароходом, с «Джурмой»,- поэтому на этапы нас не распределили. И мы попали в пересыльный лагерь в Магадане. Вот здесь был комендантский участок, с этой стороны – женская зона, с этой стороны – мужская. Тут – калиточки. И в первый же день, или во второй приходят и говорят: «Кто тут артисты есть?» Ну, я сразу подняла руку, сказала: «Вот, я артистка!» Ну, я прочла там… Прочла я… Я читала все время «Алеша, ты помнишь, дороги смоленщины?», Симонова. Так… Знаете, как вот… Так, просто… Ну, я не буду читать, я просто начну - вам показать:

«Алеша, ты помнишь дороги смоленщины,

Как шли бесконечные злые дожди,

Как крынки несли нам усталые женщины.

Прижав как детей от дождя их к груди…»

Ну, и так далее. То есть, читала я хорошо, конечно. Ну, меня сразу взяли. А там уже в этой бригаде, до нас еще, был Леня Ковалев. Он был бывший летчик, поэт, переводчик. Ну, и когда приняли – на другой день нас вывели в бригаду, значит. Ну, мы готовили концерты, программу. Это была как самодеятельная культбригада и вот был этот Леня Ковалев, он работал писарем в санчасти – потому что он грамотный человек был и он писал им монтажи. Ну, тогда же в моде были монтажи. «Шестнадцать советских республик» - монтаж, значит: тут танцы, все; между ними – там стихи, еще что-то читаем, - и давали эти концерты. Это вот на пересылке всю зиму я была.

И Леня-то подошел сразу же ко мне, буквально на второй день, когда нас уже вывели – как бы туда, на работу, готовить концерты. И Леня ко мне подошел и говорит: «Мне понравилось, как вы читали…» Ну там что-то, какое-то замечание сделал. А я так это, ему говорю, так легкомысленно говорю: «Я пишу еще стихи». Он говорит: «Вы мне можете принести?» Я говорю: «Конечно!» Думаю: что он там, на Колыме знает? Я откуда знала, кто он? Ну, он был человек-то, конечно, неизмеримо большего образования и культуры, чем я. Он в литературном институте учился, он вместе с Луговским был, всё; переводчик, всё. Языки знал. Ну и вот, мы с ним общались… И у нас возникла любовь… Ну, как возникла? Он просто сразу на меня опрокинул, что он меня любит. Ну, любит – и пусть любит. Ну и я как-то это… тоже вроде бы это… откликнулась. Но такой как бы это связи… вот такой, близкой, у нас не возникло – потому что ну, не могли мы в тех условиях где-то по закоулкам прятаться! Вот, единственное: если вот там… ну вот, поцелует он, или прикоснется… А обычно в лагере же все так делается просто. Там… Есть там библиотека. У меня даже фотография есть из той библиотеки. Ей руководят тоже заключенные, они пускают пару на час, на два… И вот перед тем, как нам расставаться (а он меня записал на левый берег)… Кстати, вот что – судьба! Так как он был писарем в санчасти, он, значит, там записывал, составлял списки больных – и там на левом берегу вроде бы зона вот эта была… как… ну, типа, курортная… не курортная, но больных туда заби… И он меня туда записал. Вот, мол, поедешь там – и чтоб тебе лучше было. Будем переписываться. А я взяла и во время выступления… Уже весна, уже этапы начались,- прочла вместо «Рубль и доллар», или Долматовского или кого-то… Там рубль изображался здоровяком, а доллар маленький, тщедушный такой… Я думаю: «Да что я читать буду всякий бред?» Прочла «Балладу о товарище», Твардовского. Ну, слышу (я же на просцениуме читаю) – из-за кулис: «Кончай читать! Кончай!» А мне-то что? Я читаю. Ну, и только я туда зашла – меня сразу – с вещами на этап. И я не попала на левый берег. И очень хорошо! Потому что я читала у Шаламова потом про этот левый берег (он как раз там был) – это какой-то кошмар! И концертной бригады там не было! А я попала в Усть-Умчик, и попала в концертную бригаду!…

Левый берег – ну, это Колымы левый берег. Там тоже лагеря, но там вроде бы есть гейзеры теплые, там это… Но вот из-за того, что там были для больных лагеря – там никакой тебе концертной бригады не было. А раз не было бри… Я попала в лучшие условия. Потому что мы с концертной бригадой в Усть-Умчике ездили, мы были полу-вольные. С нами был один только этот… И Леня оказался от меня за тридцать километров всего…

Ну, мы пошли в эту библиотеку. Я ему говорю, что… Он говорит: «Я не могу… Я не согласен». Вот, если ты, вроде, женщиной станешь – ты меня ждать не будешь. Я говорю: «Ты дурак! Я ждать тебя буду!» Вот… Ну, вроде, пришли. А мы не можем так же прикоснуться друг к другу, и так же мы… Вот, как нас закрыли на два часа – мы с ним просидели, проговорили. И очень даже довольные остались, что у нас этого не случилось. Потому что, понимаете, когда у людей возникает настоящая любовь, то они не могут искусственно, в каких-то условиях – тем более, если они до этого не были близки. Это же все спонтанно получается. Это же не может так… Ну, мы вначале как-то неловко себя чувствовали, а потом… (Я-то вообще ведь ничего не могу! Я же все таки… так сказать… пассивная сторона). Он говорит… (А он же – активная сторона!) Он говорит: «Понимаешь, Маша, ну, не то место!» Я говорю: «Все понимаю!» И мы опять же с ним протрёкали, проговорили. Мы даже не поцеловались в тот раз. Вот… Ну, всем стало спокойно. Все решили, что мы как все: а то – что это такое? Они не… что? Что они, не такие? Почему? Все, значит, обрадовались…

Вот. А в Усть-Умчике я попала в освобожденную бригаду. То есть уже мы ездили по трассе. Ну, не по всей Колыме, но по очень большому участку. Там не знаю сколько. Мы доезжали… (Я по карте смотрела потом тут). До Ветренного, до… Ну, там, может быть километров двести мы курсировали по лагерям и давали концерты… Нет, это не Магадан. Это в Усть-Умчике я после самодеятельной попала в профессиональную бригаду. Это от Могадана довольно далеко и это туда дальше, вглубь Колымы. Там тоже зоны, эти зоны делятся… как у нас вот районы…

Федулов Сергей… вот отчества не помню. Значит, он был у нас как бы балетмейстером в профессиональной бригаде, а Алексей Яковлевич Бобрыкин был музыкальный руководитель. Я значит, сказала на прослушивании… Вот прочла там что-то… Они говорят: «Ну, а что вы танцуете?» Я говорю: «Ну, из вас кто-нибудь может мазурку Винярского сыграть?» Ну что я! Во Дворце пионеров в кружке была, в театральной школе училась – а они – кто тут?! А там Шпильман один был, аккордеонист, он говорит: «Да, я сыграю». Я говорю: «Ну, а пройтись со мной кто-нибудь может мужскую партию?» Федулов говорит: «Я могу». А этот Федулов, оказался бывшим балетмейстером Большого театра. Ну, мы с ним прошлись в мазурке. И меня взяли они туда. И вместе со мной еще взяли Инну Орешкову и еще Лидочка Крестун со мной пришла.

Нас было шесть или семь девочек, а там, значит, все были мужчины: потому что же был оркестр. Ну и вот, и когда кроме вот этой Инги и меня (не Инна, а Инга Орешкова), мы ни с кем не легли спать, то Алексей Яковлевич, который меня старше он был на девятнадцать лет, он сказал: «Эта женщина будет моя!» Ну, все с ним поспорили. (Он потом мне рассказал.) Говорят: «Да ты чё!» Это… нет, вроде.

А там, значит, как? Вот в бригаде сколько мужчин – и каждая женщина, которая в бригаде, она должна с кем-то жить. Если она ни с кем не живет – ее все равно из бригады спишут. И тогда она попадет… Ну, это ведь я ведь, предположим, не о Куневской, которая известная артистка была. А кто я? Из самодеятельности. И потом я уж разобралась.

Алексей Яковлевич Бобрыкин – это такой капельмейстер был Балтийского флота, воевал на фронте, все. А тут чё – он сидит, какой-то мужик. Если мне было под двадцать, ему – под сорок, и у него ранения были (он на Ленинградском фронте воевал),- пулевые ранения в рот. У него вот эта часть вот так скошена. Я на него даже вообще внимания никакого не обращала.

Ну, и пока мы готовили там концерт, все было хорошо, ко мне никто не приставал, потому что я… Разговаривать мне там было не с кем: оркестранты эти, молоденькие мальчики, меня не интересовали, а с Алексеем Яковлевичем мне было интересно. Потому что я стала сразу готовить, например, «Слово о двадцати восьми гвардейцах»,- мне нужна была музыка, мы с ним все время. Так он говорит: «Давайте, заключим с вами рабочий контракт». Ну, заключили рабочий контракт. И мы все время работали. А потом, когда мы поехали на трассу с программой, то тут выяснилось одно обстоятельство, что там же женщины…женщин мало - не знаю, сейчас как?- тогда было мало: намного меньше, чем мужчин – и женщине одной нельзя пройти даже в туалет, ее должен провожать мужчина. Если ее не провожают, то кто угодно может на тебя напасть...

Говорю, мы же полувольные были. Мы же ездили. С нами один надзиратель для блезиру был. По-моему, он вообще даже без пистолета был, только с пустой кобурой. Ну как! Положено, вроде бы. Он даже и всегда отворачивался, какой-то тихий, неразговорчивый. А мы приезжали, где-то снимали жилье, давали концерт: давали вольным, давали - рядом зоны какие были – и уезжали на следующую точку. И одновременно готовили следующую программу. Было очень интересно, потому что это всегда интересно – готовить программу. Интересные судьбы случались. Вот, Тося Сфрунч… И еще почему про нее я хорошо думаю? Она там… Я не помню, кто был ее мужем в нашей бригаде, но это уже тоже случилось как бы при мне. И Тося была девочка. Поэтому она с немцами не спала, ничего – она просто на них работала. Но у ней такая работа была: балерина…

Ну вот, а пройти нельзя было нигде, потому что если ты идешь и тебя сопровождает мужчина… ну, он, конечно, не ходит с тобой в туалет, он ждет,- значит ты чья-то, тебя никто не трогает, никто: никакие ни бандиты, ни охрана,- никто. А если ты одна, то ты не можешь быть одна женщина, потому что женщин не хватает.

А я, значит, все – едем, едем… Сначала мы с Ингой Орешковой, потом она прибилась к кому-то, я уже совсем одна осталась. А еще была на нас, женщинах обязанность: на каждой шесть или семь костюмов мужских, мы за этими костюмами ухаживали, ну, там утюжили их и так далее, готовили к выступлению. А они, мужья, несли эти чемоданы с костюмами. И вот, наконец, мы поехали в лагерь в женский. Едем к женскому лагерю, подъезжаем. Это было за 239-м километром, по-моему, вот так я запомнила. Там, значит, двенадцать километров пешком идти – и уже мой чемодан никто не несет. Алексей Яковлевич – он же музыкальный руководитель – оркестрантам сказал: «Нет, вот раз она ни с кем – все, давайте: пусть она сама этот чемодан несет». Я с этим чемоданом тащусь, потому что до туда – машины, а там по лесной тропе, в этот женский лагерь. Ну, и приходим к этому женскому лагерю…

А я, значит, еще ему говорю: «Ну, и чего, и ты тоже, что ли, по женщинам пойдешь?» Он говорит: «А что мне остается делать?» Я говорю: «Ладно. Черт с тобой! Не ходи. Я это… уж… Соглашусь. Только это…. Как это? Ну, я как-то… Ну, вот, вроде: мой товарищ…» А сама-то в уме думаю: «Я же его обману? Обману!» И значит, когда мы пришли в этот женский лагерь. А тут рядом же тоже – старые лагеря, полуразрушенные и какие-то бараки, какие-то домики. В общем, какой-то кухонный домик я нашла, говорю: «Вот, Алексей, мы тут с тобой будем». Значит, все – мы там расположились. Думаю: вот, концерт вечером дадим – и я как будто (раз тут женский лагерь), я как будто - в туалет мне надо,- а его с той стороны подопру. Это у меня такая задача. Ну, и когда концерт кончился – все, мы там расположились. Я, правда, в одном конце свою постель постелила, ему – в другом. И говорю: «Ну, я щас». Он говорит: «Ты только не вздумай меня с той стороны закрывать. Это же несерьезно. И потом, я же выйду». Чего-то мне неинтересно стало. Никуда я его не закрыла, не убежала… Но мы с ним фактически еще месяца два не жили. Но мы уже как бы были вместе. Уже тоже все успокоились, что все вроде при деле, уже чемодан мне не надо самой таскать… Вот… И он уже понял, что раз… Ну, мы с ним проговорили всю ночь. И я ему вот тут рассказала, что я не Федотова, что всё. Он говорит: Так ты дура же! Это же белыми нитками шито! Это же!.. Тебе же могут еще срок дать! Так же это, вроде, нельзя! Ты никому не рассказывай! Я говорю: Ну, я тебе, вроде, типа только рассказала. Он говорит: «Понимаешь, если ты хочешь, чтобы никто не знал – не должен знать ни один человек! Мало ли кто когда что скажет, или сболтнет по пьянке!..» Ну вот… Ну, и постепенно потом с ним стали жить, постепенно… Как-то даже… Когда первый раз у нас с ним случилось, я, значит, встала в тайге и произнесла клятву, что больше никогда в жизни я ни одного мужчины к себе близко не подпущу!…

Ну а потом… Видите, раз любви большой не было, а была как, ну… просто как бы, ну, человеческая привязанность: я узнала его судьбу, о нем, заметила, что у него очень красивые голубые глаза… ну, так вот… Но зато потом, сколько мы с Алешей прожили… Значит, у меня там Витя мой родился, потом он сюда приехал – Лёня родился тут. Когда мы расстались, я пять лет вообще ни с кем не жила. Но потом, конечно… Как всякий человек… У меня тоже были мужчины. Но я лучше мужчины не встретила…

Алексей Яковлевич, он воевал, и он был капельмейстер Балтийского флота и когда война кончилась, у него была жена и ребенок. И ребенок – девочка была – или на год меня старше, или моложе меня, ну что-то вот где-то… дочь была как бы близко ко мне, ровесницей. Он очень молоденький женился. И когда он вернулся с фронта в Ленинград. А она там, жена его, с каким-то офицером сошлась (ну, видимо, для того, чтоб ей выжить: там же страшный голод был), и она сказала (а он весь израненный),- что ты мне такой урод не нужен. И Алексей стал играть. Тогда было очень много всяких забегаловок, пивнушек – «американки» их звали. Он стал играть в ресторанном оркестре. И потом, вечерами, они собирались и пили. И значит, тоже вышел указ о хулиганстве, значит. И вот они после концерта пришли, пили там, а к ним какой-то вроде бы, ну чужой. Они его не принимают в свою кампанию – и он взял и Алексею скажи: «Бендера!» Алексей его схватил за грудки, говорит: «Да я такой «Бендера» – знаешь, что в войну делал?! «Бендера»! Ты сам, вроде – «Бендера»!!» Ну, и стукнул ему. Откуда-то милиция набежала: хулиганство. Все ордена отобрали, что у него были. И у него был срок 8 лет. Он освободился по амнистии по той же, как я. Я пять лет просидела, пять с хвостиком, а он, значит, просидел, наверно, лет шесть. Он раньше меня попал.

Амнистия эта была в пятьдесят третьем году, когда умер Сталин. Причем интересно было… Мы сидим там… У меня уже Витя был. Это было в «мамкинском» лагере. Я там кроме Вити выкормила еще пятерых детей: у меня очень много молока было. И кроме этого, я там работала: ну, стирала на детишек, нянечкой была… В общем, работала и кормила. И вот, мы вечером сидим в кухне все и что-то такое разговариваем, вбегает суматошная Валька и кричит: «Ура! Сталин умер! Будет амнистия!» Мы испугались, зацыкали на нее: «Тише, ты, полоумная!» И правда, объявили амнистию. В первую голову освобождали мужчин, а женщин, почему-то потом. Леша освободился – и вдруг от него перестали приходить письма… А он, кстати, не пил – потому что тут у нас был эпизод…

В одной зоне наши с вохравцами дрались из-за женщин. К нам вбегают, кричат: «Наших бьют!» Алексей побежал – и всех их в каталажку в местную. А я на другой ден