Полевой Б. «Повесть о настоящем человеке» Как-то поздним вечером, когда госпиталь затих, и в его помещениях воцарилась тяжелая тишина, нарушаемая лишь глухими стонами, храпом и бредом, чуть слышно доносившимися из палат, в коридоре послышались знакомые тяжелые, громкие шаги. Мересьеву сквозь стеклянную дверь был виден весь слабо освещенный затемненными лампами коридор с фигурой дежурной сестры, сидевшей в дальнем конце у столика и вязавшей нескончаемую кофту. В конце коридора показалась высокая фигура Василия Васильевича. Он медленно шел, заложив руки за спину. Сестра вскочила, было при его приближении, но он досадливо отмахнулся от нее. Халат у него был не застегнут, шапочки на голове не было, пряди густых седоватых волос свешивались ему на лоб. - Вася идет, - шепнул Мересьев Комиссару, которому он только что излагал свой проект протеза особой конструкции. Василий Васильевич точно споткнулся и стал, опираясь рукой о стену, что-то бормоча под нос, потом оттолкнулся от стены и вошел в сорок вторую. Он остановился посреди палаты и начал тереть лоб, точно пытаясь вспомнить что-то. От него пахло спиртом. - Присаживайтесь, Василий Васильевич, посумерничаем, - предложил Комиссар. Нетвердым шагом, подволакивая ноги, профессор подошел к его кровати, сел так, что застонали прогнувшиеся пружины, потер руками виски. Он и раньше не раз во время обходов задерживался возле Комиссара потолковать о ходе военных дел. Он заметно отличал Комиссара среди больных, и в этом ночном визите не было, собственно, ничего странного. Но Мересьев почему-то почувствовал, что между этими людьми может произойти какой-то особый разговор, при котором не нужен третий.Закрыв глаза, он сделал вид, что спит. - Сегодня двадцать девятое апреля, день его рождения. Ему исполнилось, нет, должно было исполниться тридцать шесть лет, - тихо сказал профессор. С большим усилием Комиссар выпростал из под одеяла огромную, распухшую руку и положил ее на руку Василия Васильевича. И случилось невероятное: профессор заплакал. Было невыносимо видеть, как плачет этот большой, сильный, волевой человек. Алексей невольно втянул голову в плечи и закрылся одеялом. - Перед тем как ехать туда, он пришел ко мне. Он сказал, что записался в ополчение, и спросил, кому передать дела. Он работал тут, у меня. Я был так поражен, что даже накричал на него. Я не понимал, зачем кандидату медицины, талантливому ученому нужно было брать винтовку. Но он сказал - я помню это слово в слово, - он сказал мне: "Папа, бывает время, когда кандидат медицины должен брать винтовку". Он так сказал и опять спросил: "Кому сдавать дела?" Мне стоило только поднять телефонную трубку - и ничего, ничего бы не случилось, понимаете - ничего! Ведь он же заведовал у меня отделением, он работал в военном госпитале... Ведь так? Василий Васильевич замолчал. Было слышно, как он тяжело и хрипло дышит. -...Не надо, голубчик, что вы, что вы, уберите руку, я знаю, как вам больно шевелиться... Да, и я думал всю ночь, как быть. Вы понимаете, мне было известно, что еще у одного человека - вы знаете, о ком я говорю, - был сын, офицер, и его убили в первые дни войны! И вы знаете, что сделал этот отец? Он послал на фронт второго сына, послал летчиком-истребителем - на самую опасную воинскую специальность... Я думал тогда об этом человеке, мне стало стыдно своих мыслей, и я не позвонил по телефону... - А сейчас жалеете? - Нет. Разве это называется сожалением? Я хожу и думаю: неужели я убийца своего единственного сына? Ведь он мог быть сейчас здесь, со мной, и мы бы оба делали с ним очень полезные для страны дела. Ведь это же был настоящий талант - живой, смелый, сверкающий. Он мог стать гордостью советской медицины... если бы мне тогда позвонить! - Вы жалеете, что не позвонили? - О чем вы? Ах, да... Не знаю, не знаю. - А если бы теперь все повторилось снова, вы сделали бы иначе? Наступило молчание. Слышалось ровное дыхание спящих. Ритмично поскрипывала кровать - очевидно, профессор в тяжелом раздумье раскачивался из стороны в сторону, - да в батареях парового отопления глухо постукивала вода. - Так как же? - спросил Комиссар, и в голосе его чувствовалась бесконечная теплота. - Не знаю... На ваш вопрос сразу не ответишь. Не знаю, но, кажется, повторись все сначала, я поступил бы так же. Я же не лучше, но и не хуже других отцов... Какая это страшная вещь - война... - И поверьте, другим отцам при страшной вести было не легче вашего. Нет, не легче. Василий Васильевич долго сидел молча. О чем он думал, какие мысли ползли в эти тягучие минуты под его высоким морщинистым лбом? - Да, вы правы, ему было не легче, и все-таки он послал второго... Спасибо, голубчик, спасибо, родной! Эх! Что там толковать... Он встал, постоял у койки, заботливо положил на место и закрыл руку Комиссара, подоткнул у него одеяло и молча вышел из палаты. А ночью Комиссару стало плохо. Без сознания, он то начинал метаться по койке, скрежеща зубами и громко стеная, то вдруг стихал, вытягивался, и всем казалось, что наступил конец. Он был так плох, что Василий Васильевич, который со дня смерти сына переехал из огромной пустой квартиры в госпиталь, где он спал теперь на клеенчатой кушетке в маленьком своем кабинетике, распорядился отгородить его от остальных ширмой, что делалось обычно, как было известно, перед тем как больной отправлялся в "пятидесятую палату". Потом, когда с помощью камфары и кислорода пульс наладился, дежурный врач и Василий Васильевич ушли досыпать остаток ночи; за ширмой осталась только Клавдия Михайловна, встревоженная и заплаканная. Мересьев тоже не спал, со страхом думая: "Неужели это конец?" А Комиссар все мучился. Он метался и в бреду вместе со стоном упрямо, хрипло выговаривал какое-то слово, и показалось Мересьеву, что он требует: - Пить, пить, да пить же! Клавдия Михайловна вышла из-за ширмы и дрожащими руками налила воды в стакан. Но больной воды не принял, стакан напрасно стучал о его зубы, вода плескалась на подушку, а Комиссар упорно, то прося, то требуя, то приказывая, произносил все то же слово. И вдруг понял Мересьев, что слово это не "пить", а "жить", что в крике этом бессознательно бунтует против смерти все существо могучего человека. Потом Комиссар стих и открыл глаза. - Слава богу! - прошептала Клавдия Михайловна и с облегчением стала свертывать ширму. - Не надо, оставьте, - остановил ее голос Комиссара. - Не надо, сестренка, так нам уютнее, и плакать не надо: и без вас на свете слишком сыро... Ну, что вы, советский ангел!.. Как жалко, что ангелов, даже таких, как вы, встречаешь только на пороге... туда.Б.Полевой «Повесть о настоящем человеке»
Э. Кюблер-Росс, "О смерти и умирании";
