БЕСЕДА ТРИДЦАТАЯ

 

 

Я говорил о Пагал Бабе и о грех флейтистах, которых он представил мне. Это до сих пор остается прекрасным воспоминанием, то, как он знакомил меня с людьми - особенно с теми, кого уважали и почитали. Первое, что он говорил им, было: «Прикоснитесь к ногам этого мальчика».

Я помню, как по-разному реагировали люди, и как мы потом смеялись над этим. Панналал Гхош был представлен мне в его собственном доме в Калькутте. Пагал Баба был его гостем, а я был гостем Пагал Бабы. Панналал Гхош был действительно очень известен, и когда Баба сказал ему: «Сначала прикоснись к ногам этого мальчика, тогда я позволю тебе прикоснуться к моим ногам», он на мгновение заколебался, а потом прикоснулся к моим ногам, в действительности не прикасаясь.

Вы можете прикоснуться к вещи, в действительности не дотрагиваясь до нее. Вы делаете это все время — пожимаете руки людей, не испытывая к ним никаких чувств, ни теплоты, ни восприимчивости, ни радости, которыми вы могли бы поделиться с ними. Зачем вы пожимаете руки? Это ненужное занятие. Что плохого сделали ваши руки? Зачем их пожимать?

И вы знаете, есть христианская секта, которая называется «трясуны», они трясутся всем телом. Они трясут руки Бога. Конечно, когда вы трясете Богу руки, все тело должно затрястись. И вы знаете квакеров, они пошли еще дальше: они не только трясутся, они дрожат! Они подтверждают свое название. Квакеры катаются взад и вперед, прыгают вверх и вниз, и делают все, что вы можете увидеть в сумасшедшем доме. Я не против того, что они делают, я просто описываю их. Таким же образом и Панналал Гхош прикоснулся к моим ногам.

Я сказал Бабе: «Он не прикоснулся к ним».

Баба: «Я знаю. Панналал, сделай это еще раз».

Это было слишком для известного человека, в его собственном доме, и в присутствии стольких людей. На самом деле, там были все знаменитые люди Калькутты. Там был сын премьер-министра, там был главный министр и так далее, и тому подобное. «Сделать это еще раз?» Но это показывает качество человека. Он снова прикоснулся к моим ногам. В этот раз его прикосновение было еще мертвее, чем раньше.

Я засмеялся. Баба захохотал. Я сказал: «Ему надо потренироваться».

Баба сказал: «Это правда. Ему придется еще много раз родится, чтобы потренироваться. В этой жизни он опоздал на поезд. Я давал ему последнюю возможность, но он упустил и ее».

И вы будете удивлены, всего через семь дней Панналала Гхоша не было больше в этом мире. Возможно, Баба был прав, была дана последняя возможность, а тот упустил ее. Он не был плохим человеком, помните. Заметьте это: я не говорю, что он был хорошим человеком, я только говорю, что он не был плохим человеком. Он был просто обычным. Чтобы быть хорошим или плохим надо иметь неординарность.

Он вложил весь свой талант, образование и душу в свою флейту, и остался опустошенным. Его флейта была прекрасной, но было лучше не знать самого человека. Теперь, когда я слышу флейту в записи, я пытаюсь не думать о нем. Я говорю ему: «Панналал Гхош, пожалуйста, не появляйся, дай мне послушать флейту».

Но Баба хотел, чтобы он был представлен мне, а не я был представлен ему. Это было не ради меня, потому что у меня имени не было. Я еще ничего не сделал, хорошего или плохого, и никогда не собирался что-нибудь сделать.

Даже сейчас я могу сказать то же самое: я не сделал ничего ни плохого, ни хорошего. Я - человек, который ничего не делает, и я постоянно был таким, просто ничегонеделающим. Но Панналал Гхош был великим музыкантом. Попросить, чтобы он прикоснулся к моим ногам перед лицом стольких людей, было очень унизительно. Для него это было хорошим упражнением, но дважды это уж слишком. Но он был настоящим бенгальским Бабу.

Это прозвище, бенгальский Бабу, было изобретено англичанами, потому что их первая столица в Индии была в Калькутте, не в Нью Дели, и очевидно, их первыми слугами были бенгальцы. Все бенгальцы едят рыбу. Они пропахли рыбой. Четана меня поймет - она дочь рыбака. К счастью, она в точности понимает о чем речь. Она может чувствовать запахи, потому что когда я чувствую какой-то запах, и никто больше не может учуять его, мне приходится полагаться на нее. Я тогда прошу ее, и она обязательно чувствует.

Бенгальцы едят рыбу, и конечно, от них всех пахнет рыбой. В каждом бенгальском доме есть пруд. Такого нет больше нигде в Индии, это особенность Бенгалии. Это прекрасная страна. В каждом доме есть, в соответствии с его возможностями, большой или маленький пруд, чтобы выращивать собственную рыбу.

Вы будете удивлены, узнав, что английское слово «бунгало» - это название бенгальского дома. Бенгал это английское измененное слово «бангла», а англичане называли бенгальские дома «бунгало». У каждого бунгало это бенгальский дом — есть озеро, в котором вы выращиваете свою собственную еду. Все место воняет рыбой. Говорить с бенгальцем, особенно такому человеку как я, очень сложно. Даже приезжая в Бенга-лию, я никогда не разговаривал с бенгальцами из-за запаха, только с не бенгальцами, которые жили там, Это было действительно рыбное место.

Панналал Гхош умер всего через семь дней, после того, как я увидел его, и Баба сказал ему: «Это твоя последняя возможность». Я не думаю, что тот понял его слова — он казался немного глуповатым. Простите меня за это выражение, но что я могу поделать, если кто-то выглядит глуповатым? Скажу ли я об этом или нет, он все равно будет таким. Но что касается его игры на флейте, он был гением. Возможно поэтому, во всем остальном он стал глупым — все забрала флейта, опасный инструмент. Но он хотя бы прикоснулся к моим ногам, хоть и не прикасаясь в самом деле. Поэтому Баба сказал ему: «Прикоснись к этим ногам еще раз и сделай это по-настоящему».

Панналал Гхош сказал: «Я прикасался к ним дважды. Как же можно прикоснуться на самом деле?»

И вы поверите, что сделал Баба? Он сам прикоснулся к моим ногам, чтобы показать, как это делается — со слезами на глазах — а Бабе было девяносто лет!

Баба никогда не позволял мне сидеть с другими людьми. Я должен был сидеть на его подушке, за и над ним. Вы знаете, что в Индии особенная круглая подушка используется только очень богатыми людьми или очень уважаемыми людьми. Баба носил с собой очень немного вещей, но его подушка всегда была с ним. Он сказал мне: «Ты знаешь, мне она не нужна, но так плохо спать на чьей-то чужой подушке. У меня должна быть хотя бы моя собственная подушка, даже если у меня больше ничего нет. Поэтому я ношу ее с собой, куда бы я ни пошел».

Вы знаете, когда я путешествовал… Четана поймет — потому что мне недостаточно одной подушки, мне нужны три - две по бокам, а одна - под голову. Это подразумевает большой чемодан только для подушек и еще один большой чемодан только для одеял, потому что я не могу спать под чьим-то одеялом, от него пахнет. Я сплю как ребенок, вы будете смеяться, я просто исчезаю под одеялом с головой. Поэтому, если от него пахнет, я не могу дышать, и я не могу высовывать голову, потому что тогда это тревожит мой сон.

Я могу спать только тогда, когда полностью укроюсь и забуду обо всем мире. Это невозможно, если есть какой-то запах. Мне приходится возить свое собственное одеяло и еще один чемодан для одежды. Поэтому на протяжении двадцати пяти лет я постоянно таскал с собой три чемодана.

Бабе повезло, он носил с собой только одну подушку под мышкой. Это единственное, что у него было. Он говорил мне: «Я ношу ее специально для тебя, потому что когда ты со мной, где ты будешь сидеть? Ты будешь сидеть выше, чем все остальные, но ты должен сидеть немного выше, чем я».

Я сказал: «Ты сумасшедший, Пагал Баба».

Он сказал: «Ты знаешь, и все знают, что я сумасшедший. Разве об этом надо упоминать? Но это мое решение, что ты должен сидеть выше, чем я».

Подушка предназначалась для меня. Мне приходилось сидеть на ней, конечно, неохотно, я был смущен, иногда даже зол, потому что я выглядел неуклюжим. Но он не был человеком, которого что-то волновало. Он просто шлепал меня по голове и говорил: «Веселись, сынок. Не злись только из-за того, что я заставил тебя сидеть на этой подушке. Веселись».

Я никогда ни любил, ни не любил этого человека, Панналала Гхоша. Я был почти безразличен к нему. В нем не было соли, он был как бы безвкусен. Но его флейта… он заставил мир увидеть индийскую бамбуковую флейту и поднял ее до уровня одного из величайших музыкальных инструментов. Из-за него более прекрасная флейта, японская, совершенно увяла. Никого не волнует арабская флейта. Но индийская флейта бесконечно обязана этому очень плоскому бенгальскому Бабу, этому пахнущему рыбой чиновнику.

Вы будете действительно удивлены, узнав, что слово «бабу» стало очень уважаемым именем в Индии. Когда вы хотите отнестись к кому-нибудь уважительно, вы называете его Бабу. Но это просто означает «тот, от кого воняет - «6а» означает «с», а «бу» означает «вонять». Это слово было изобретено англичанами для бенгальцев. Медленно-медленно оно распространилось по всей Индии. Естественно, они были первыми слугами англичан, и они поднялись на высшие посты. Поэтому имя «бабу», которое никак не может быть уважаемым, стало уважаемым. Это странная судьба, но у слов всегда странная судьба. Теперь никто не думает, что оно ужасно, оно считается прекрасным.

Панналал Гхош действительно был Бабу, я имею в виду, воняющим рыбой, поэтому мне приходилось зажимать нос.

Он спрашивал: «Баба, почему этот твой мальчик, чьих ног я должен снова и снова касаться, задерживает дыхание?»

Баба говорил: «Он пытается сделать несколько упражнений йоги. Это совершенно не имеет никакого отношения к тебе или к твоему рыбному запаху». Он был таким прекрасным человеком, этот Пагал Баба.

Второй музыкант, чье имя я избегаю даже упоминать — хотя я упомянул его однажды для того, чтобы только закончить эту главу. - был Сачдева. Его игра на флейте совершенно отличалась от игры Панналала Гхоша, хотя они играли на одном и том же типе флейты. Вы могли дать им одну и ту же флейту, и вы были бы удивлены разнице в музыке. Имеет значение то, что исходит из флейты, а не сама флейта.

Сачдева обладал волшебным прикосновением, в то время как Панналал Гхош обладал совершенной техникой, но не был волшебником. Сачдева тоже обладал совершенной техникой и соединял вместе музыкальное искусство и волшебство. Просто слушать его флейту значило перенестись в другой мир. Но я никогда не любил его как человека. Не в том смысле, как Панналал Гхоша, к которому был безразличен, этого человека я ненавидел. Это была чистая и простая нелюбовь, настолько полная, что я не видел никакой возможности даже нашего знакомства. И Баба знал это, Сачдева знал это, но ему все равно пришлось прикоснуться к моим ногам.

Я сказал Бабе: «Я не могу позволить ему прикоснуться к моим ногам еще раз. В первый раз я не знал обо всем уродстве его вибрации, теперь же я знаю это».

И это было не только уродливо, это было тошнотворно, так же, как и его лицо. Я избегал говорить об этом, только чтобы не вспоминать о нем. Почему? Потому что мне придется снова увидеть его, чтобы описать вам. Но я решил полностью освободить себя, поэтому пусть будет так. На самом деле он был даже ужаснее его паспортной фотографии.

Я всегда думал, что фотография в паспорте была самой ужасной из возможных вещей, никто не мог быть таким уродливым. А Сачдева был. Л что за прекрасное имя: Сачдева, бог истины — и, тем не менее, он был так уродлив. Боже мой!

Но когда он начинал играть на своей бамбуковой флейте, все его уродство просто исчезало. Он уводил вас в какой-то другой мир. Его музыка была такой проникновенной, острой, как лезвие меча. Он шел все глубже и глубже, и так искусно, что вы даже не замечали, что была произведена операция.

Но как человек он был просто ужасен. Меня не волнует физическое уродство. Что общего у меня было с его физическим состоянием? По и психологически он был уродлив. Когда он впервые прикоснулся к моим ногам, очень осторожно, мне показалось, что как будто рептилия проползла по ним, такое чувство вы испытываете, когда по вашим ногам проползает змея. А я не мог даже подпрыгнуть и убить эту змею — он не был змеей, он был человеком.

Я посмотрел на Бабу и сказал: «Что мне делать со змеей?» Баба сказал: «Я знал, что ты узнаешь это. Пожалуйста, будь терпеливым. Сначала послушай его флейту, а потом мы подумаем о том, что он змея». Он продолжил: «Я боялся, что ты осознаешь это. Я знал, что он не сможет обмануть тебя, но мы поговорим об этом позже. Сначала послушай его флейту».

Я послушал, он был волшебником, так глубоко проникавшим в вас, как будто кукушка кукует на дальнем холме. Эту фразу можно понять только в индийском контексте.

В Индии кукушка - это не то, что вы себе представляете. «Куковать» на Западе означает находиться в сумасшедшем доме. На Востоке, кукушкой называют только наилучших певцов и поэтов. Сачдеву называли «кукушкой мира флейты». Любая кукушка стала бы ревновать к нему, потому что флейта этого человека была намного более прекрасна, — не забывайте, я имею в виду его музыку.

Панналал Гхош двигался по плоскому пути, очень уверенный, каждый шаг он делал с осторожностью, подготовленный долгой-долгой практикой. Вы не найдете ни одного порока. Вы не найдете ни одного порока и у Сачдевы, но он не движется по плоскому пути. Он — птица холмов, летающая высоко и низко; птица дикая, но, тем не менее, прирученная, но такая совершенная. Панналал Гхош очень далек от него. Но Сачдева -гений, настоящий артист. Изобретатели очень редки, а он один из них. Особенно в игру на флейте он привнес столько нового, что на протяжении нескольких поколений никто не сможет победить его, побить его рекорд.

Вы можете также увидеть, что хотя он никогда мне не нравился как человек, я очень справедлив, очень справедлив, что касается флейты. Л что может быть общего у человека с флейтой? Ни он не любил меня, ни я его. Я не любил его так сильно, что когда он пришел к Бабе, и Баба, ничего не подозревая, приказал ему прикоснуться к моим ногам, я сел в позу лотоса, прикрыв ноги робой.

Баба сказал: «Где ты научился позе лотоса? Сегодня ты ведешь себя как великий йог». Потом он спросил: «Где ты научился йоге?»

Я сказал: «Я научился ей для всех этих пресмыкающихся созданий — змей, рептилий. Например, этот человек… я люблю его флейту, но его флейта полностью отличается от самого его существа. Я не хочу, чтобы он прикасался ко мне, и я знаю, что ты скажешь то, что только что сказал. Пожалуйста, скажи, чтобы я прикоснулся к его ногам, это будет намного легче».

Теперь я могу вам объяснить то. что без этого не было бы понято. Когда вы прикасаетесь к чьим-нибудь ногам, вы изливаете себя, свою энергию, к его ногам. Это предложение всего, чем вы являетесь. Пока вы действительно не заслуживаете этого, лучше, чтобы вы это не делали. Я мог прикоснуться к его ногам без беды. Я мог положить к его ногам все, что имел. Вы можете бросить цветок на камень, но не кидайте камень на цветок.

Баба сказал: «Я понимаю, но он тоже должен измениться». Он не сказал ему, чтобы тот снова прикоснулся к моим ногам. В те несколько раз, когда мы снова встречались, ни Сачдева не смотрел на меня, ни я на него. Я боялся Бабу, Сачдева боялся меня. Когда бы он ни приходил, я просто начинал толкать Бабу, чтобы напомнить ему, чтобы он не говорил Сачдеве прикасаться к моим ногам. Баба говорил: «Я знаю, я знаю».

Я сказал: «Я знаю, я знаю» не поможет. Пока он не уйдет, я буду продолжать напоминать тебе. Или он будет играть на своей флейте, или говори, чтобы он ушел, потому что ужасно не только то, как он прикасается, но его лицо, само его присутствие, это что-то похожее на духовный рак».

И это стало соглашением, что если Сачдева хотел поговорить с Бабой, я был свободен, куда-нибудь уходил, просто чтобы заняться чем-то, просто как оправдание, чтобы мне не нужно было присутствовать. Или ему говорили, чтобы он сыграл на флейте. Тогда он мог принести звезды на землю, тогда он мог превратить камни в проповеди. Он был волшебником, но только тогда, когда играл. Я любил его флейту, но не любил самого человека.

Третий человек, Харипрасад, объединял в себе этих двух. Его существо также прекрасно, как его музыка. Он не так известен, как Панналал Гхош, и, возможно, он никогда таким не станет, потому что ему все равно. Он не будет играть на своей флейте по приказу… он не пойдет за политиками. У его флейты свой собственный аромат. Аромат его флейты может быть назван равновесием, полным равновесием, как будто вы идете по сильному ручью.

Я привел вам пример из Лао Цзы. Вы переходите очень сильный, быстротекущий, дикий ручей, и естественно, вам надо быть очень бдительными, иначе он унесет вас. Лао Цзы также говорит, что вы должны идти очень быстро, потому что ручей очень холодный, температура ниже нуля, возможно, даже холоднее. Быстро, но, тем не менее, сохраняя равновесие — это описывает то, что Харипрасад Чаурасия делает со своей флейтой. Неожиданно он начинает и так же неожиданно закапчивает, вы не ожидали, что он начнет так неожиданно.

Панналалу Гхошу требуется полчаса для вступления. В Индии так делают при исполнении любой классической музыки. Играющий на табле будет настраивать ее. Он будет стучать своим маленьким молоточком тут и там, настраивая, находя верное звучание. Игрок на ситаре будет натягивать или ослаблять струны, снова и снова проверяя, пришли ли все струны в созвучие или нет. Это продолжается почти полчаса, но индийцы терпеливые люди. Это называется подготовкой. Почему это нельзя сделать до того, как люди пришли? Или за кулисами, как это делается перед каждым спектаклем? Но странно, индийские классические музыканты должны подготовить свои инструменты перед лицом своих слушателей. Почему?

Здесь должна быть какая-то причина. Мне кажется, что классическая музыка, особенно на Востоке, так глубока, что если вы не готовы быть терпеливыми хотя бы на протяжении получаса, то вам не следует вообще находиться там.

Я вспомнил очень известную историю: Гурджиев обычно звал своих учеников в самые странные часы. Его собрания не были похожи на мои собрания, где есть определенное время. Вы должны быть здесь до того, как я приду, а если я опаздываю на пять минут, помните, это не по моей вине.

Мои шоферы привозили меня немного позднее, чтобы те люди, которые все еще приходили, могли усесться, потому что когда я приехал, я не люблю, чтобы люди ходили туда-сюда, приходили и уходили. Я хочу, чтобы все совершенно прекращалось. Я могу начать свою работу только при полной остановке. Небольшого волнения достаточно, чтобы изменить то, что я хочу сказать. Что-то я скажу в любом случае, но это не будет тем же, и я могу что-то никогда не сказать вновь.

Вы знаете мою манеру; манера Гурджиева была прямо противоположной. Телефоны его учеников начинали звонить. Он назначал где-то встречу, возможно, в тридцати милях, и говорил им, чтобы они спешили и приехали вовремя. И, чтобы проехать тридцать миль и прибыть вовремя, на самом деле, раньше назначенного времени, без какой-либо подготовки, вам, по крайней мере, необходимо средство передвижения. Вы должны отменить другие встречи. Вы бросаете все это и спешите в назначенное место, только, чтобы обнаружить записку, что сегодняшняя встреча отменяется!

На следующий день телефон снова начинал звонить. Если вчера приезжало сто человек из двухсот обзвоненных, то на второй день приезжало только пятьдесят. Снова они находили объявление, висящее на двери: «Собрание откладывается» — нет даже «извините». Там никого не было, кто бы мог сказать «извините», только доска. И это продолжалось, а на четвертый, или на седьмой день он появлялся. Я говорю про Гурджиева.

Из первых двухсот людей до того времени оставалось всего четверо. Он смотрел на них и говорил: «Теперь я могу сказать то, что хотел, а все те люди, которых я никогда не хотел здесь видеть, пропали сами. Это действительно великолепно, остались только те, кто достойны слушать меня».

Манера Гурджиева была иной. Это тоже манера, но только одна; их существует много. Я всегда уважаю и люблю то, что дает результаты. Я верю в определение Гаутамы Будды, что «правда — это то, что работает»

Теперь, зто странное определение, потому что иногда может сработать и ложь, и я знаю, что часто правда совершенно не работает; работает ложь.

По я согласен с Буддой. Конечно, он бы не согласился со мной, но я щедрее, чем сам Гаутама Будда. Если что-то работает, дает хорошие результаты, какое это имеет значение, была ли это в начале правда или ложь? Имеет значение конец, окончательный результат. Я могу не использовать метод Гурджиева, потому что я никогда не использую ничей метод, хотя люди верят в противоположное. Да, я притворяюсь. Я использую только то, что работает, чье - совершенно не имеет значения. Истина ни моя, ни ваша.

Этот третий человек, я люблю его. С первого мгновения, как мы увидели друг друга, мы признали друг друга. Он был единственным из трех флейтистов, который прикоснулся к моим ногам до того, как Баба сказал ему об этом. Когда это произошло, Баба сказал: «Это что-то! Харипрасад, как ты мог прикоснуться к ногам ребенка?»

Харипрасад сказал: «Разве есть закон, запрещающий это? Это преступление прикоснуться к ногам ребенка? Мне понравилось, я полюбил, поэтому я прикоснулся к его ногам. И это не твое дело, Баба».

Баба был действительно счастлив. Он всегда был счастлив с такими людьми. Если Панналал Гхош был овцой, Харипрасад был львом. Он прекрасный человек, редкий, прекрасный человек. Третий — я имею в виду Сачдеву; я не люблю даже произносить его имя он не причинил мне никакого вреда, но, тем не менее, само имя - и я вижу его уродливое лицо. Л вы знаете мое уважение к красоте. Я могу простить все, что угодно, но не уродство. А когда есть уродство не только тела, но и души, тогда это слишком. Он был полностью безобразен.

Что касается этих флейтистов, мой выбор — Харипрасад. В его флейте соединена красота обоих других, и, тем не менее, он не похож ни на Панналала Гхоша — слишком громкого и напыщенного — он не такой острый, чтобы резать и причинять вам боль. Он мягок как бриз, холодный бриз летним вечером. Он как луна; свет есть, но он не горячий - прохладный. Вы можете почувствовать его прохладу.

Харипрасад должен считаться величайшим флейтистом, который когда-либо рождался, но он не очень известен. Он не может быть таким, он очень смиренный. Чтобы быть известным, вы должны быть агрессивным. Чтобы быть известным, вы должны бороться в амбициозном мире. Он не боролся, и он - последний человек, который будет бороться, чтобы его признали.

По Харипрасад был признан таким человеком, как Пагал Баба. На-гал Баба также открыл несколько других, кого я опишу позднее, потому что они тоже вошли в мою жизнь через него.

Это странно: Харипрасад был совершенно мне неизвестен до тех пор, пока Пагал Баба ни представил его мне, а потом он так заинтересовался, что приходил к Пагал Бабе, только чтобы посетить меня. Однажды

Пагал Баба, шутя, сказал ему: «Теперь ты не приходишь ко мне. Ты знаешь это, я знаю это, и человек, к которому ты приходишь, знает это».

Я засмеялся, Харипрасад засмеялся и сказал: «Баба, ты прав».

Я сказал: «Я знал, что Баба рано или поздно упомянет об этом». И в этом была красота этого человека. Он приводил ко мне многих людей, но не позволял мне даже благодарить его. Он сказал мне только одно: «Я всего лишь выполняю свой долг. Я прошу только об одном одолжении: когда я умру, ты разожжешь мой огонь?»

В Индии это считается очень важным. Если у человека нет сына, он страдает всю свою жизнь, потому что кто зажжет костер на его похоронах? Это называется «разжечь огонь».

Когда он спросил меня, я сказал: «Баба, у меня есть мой собственный отец, и он будет очень зол и я не знаю твою семью; возможно, у тебя есть сын…»

Он сказал: «Ни о чем не беспокойся, ни о своем отце, ни о моей семье. Это мое решение».

Я никогда не видел его в таком настроении. Я знал, что его конец очень близко. Он не мог терять время даже на обсуждение.

Я сказал: «Хорошо, я не спорю. Я разожгу твой костер. Не имеет значения, будет ли возражать мой отец или твоя семья. Я не знаю твою семью».

Случайно Пагал Баба умер в моей деревне. По, возможно, он организовал это — я думаю, он подстроил это. И когда я начал его похороны, разжигая костер, мой отец сказал: «Что ты делаешь? Это может быть сделано только старшим сыном».

Я сказал: «Дада, позволь мне сделать это. Я дал ему обещание. Что касается тебя, я не смогу сделать это; это сделает мой младший брат. На самом деле, он твой старший сын, не я. Я не принадлежу семье, и никогда не буду. На самом деле, я всегда был неприятностью для семьи. Мой младший брат, второй после меня, разожжет твой костер, и он позаботится о семье».

Я очень благодарен своему брату, Виджаю. Он не смог пойти в университет только из-за меня, потому что я не зарабатывал, а кому-то надо было обеспечивать семью. Другие мои братья тоже пошли в университет, и их расходы тоже надо было оплачивать, поэтому Виджай остался дома. Он действительно принес себя в жертву. Это просто удача иметь такого прекрасного брата. Он пожертвовал всем. Я не хотел жениться, хотя моя семья настаивала.

Виджай сказал мне: «Бхайя» — бхайя означает «брат» — «если они слишком тебя мучают, я готов жениться. Только обещай мне одну вещь: тебе придется выбрать девушку». Это было организованная свадьба, как и все свадьбы в Индии.

Я сказал: «Я могу это сделать». Но его жертва тронула меня, и это мне очень помогло. Как только он женился, обо мне совершенно забыли, потому что у меня были другие братья и сестры. Когда он женился, жениться нужно было другим. Я не был готов заниматься никаким делом.

Виджай сказал: «Не беспокойся, я готов выполнять любую работу». И с очень раннего возраста ему пришлось заниматься очень земными вещами. Я бесконечно благодарен ему. Моя благодарность ему огромна.

Я сказал своему отцу: «Пагал Баба попросил меня, и я обещал ему, поэтому я должен разжечь костер. Что касается твоей смерти, не беспокойся, там будет мой младший брат. Я тоже там буду, но не как твой сын».

Я не знаю, почему я сказал это, и что он подумал, но это оказалось правдой. Когда он умер, я был рядом. Па самом деле, я позвал его жить со мной, чтобы мне не нужно было ехать в город, где он жил. После смерти моей бабушки я никогда не хотел туда возвращаться. Это было другое обещание. Мне приходилось выполнять столько обещаний, но к настоящему времени большую их часть я исполнил. Осталось всего несколько обещаний.

Я сказал своему отцу, и я присутствовал при его погребении, но не мог разжечь огонь. И, конечно, я присутствовал не как его сын. Когда он умер, он был моим учеником, саньясином, а я был его мастером.

Стоп.