Современность и политика.

Если же вернуться к проанализированным концепциям – идеи прогресса и идеи культурно-исторических типов О.Шпенглера, – можно обнаружить, что на базе их возникла еще одна форма исторического сознания, которая в большей степени проявляет мифологические черты, а именно политико-иделогическая форма. В связи с теорией прогресса говорилось о возникновении марксисткой политической идеологии.

Что касается культурологической концепции Шпенглера, то сам автор попытался на базе ее создать политическую концепцию, изложенную в работе «Прусская идея и социализм». Однако политическая идеология нетождественна историко-теоретической концепции, хотя и то и другое является проявлением исторического сознания. Поэтому содержание «Заката Европы» и «Прусской идеи...» принципиально различно, хотя формально речь идет об общей теме.

Политическая идеология предполагает снижение теоретической ценности и усиление мифологизации по сравнению с исторической концепцией. Поэтому при переходе Шпенглера от историософии к политической идеологии можно не только наблюдать снижение интеллектуального уровня, но и, как считает С. Аверинцев, явное извращение им собственных идей: «иногда трудно поверить, что тот же самый человек, который написал «Закат Европы», способен был подвергать выводы этой книги заведомому извращению (с точки зрения своей же собственной логики) в публицистических трактатах типа «Прусской идеи и социализма».

Политика с самого начала была движущей пружиной теоретических построений немецкого философа. "Подлинная тема всех исследований Шпенглера, предмет его жгучего внимания, объект его темпераментных и страстных размышлений — не история и не прошлое, но настоящее, наша современность".

У истоков создания "Заката Европы" (сочинение первоначально вызревало в уме автора как очерк о проблемах современной политики западных стран) был Агадирский кризис 1911 г. — выражение стремления к переделу, предвестник мировой войны. Шпенглер в эти годы видит два явления, которые должны были открыть эпоху мировой экспансии, "войн гигантов", диктатуры: это империализм (мировая война) и начало социальных революций (революция 1905г. в России). По признанию Шпенглера, под впечатлением происходящего быстро созревала его идея мировой истории. Случайным поводом послужила попавшаяся ему у букиниста книга ныне забытого автора "История гибели античного мира", вызвав в воображении Шпенглера абсолютную аналогию между распадающейся империей и движущейся навстречу своей гибели Европой и обусловив его глубокий скепсис в отношении исторических событий. Задачей его стало — доказать "повторяемость" судеб исторических культур и неизбежность гибели Западной Европы, через последний "взлет" на стадии жестко организованной, бюрократической, технически организованной цивилизации. Для него все происходящее было полным подобием эллинизма как стадии хаотического смешения, распада, перерождения чистых элементов культуры греческого мира. Как ему казалось, история предопределила Западу еще раз пройти путь, аналогичный пути от эллинского мира, чувственного, гармоничного, к жесткому практицизму римского духа. В подобном переходе, на современном витке, должна сказаться историческая миссия Германии: через диктатуру, авторитет сильной власти — к новому объединению цивилизационной эпохи на основе мощной организации и техники.

Складывается и политический идеал Шпенглера; идея "империализма" во главе с могущественной Германией, установление социализма прусского образца, подразумевающее подчинение единичного благу целого, авторитарный порядок; сила и военная мощь Германии. Эти идеи Шпенглера, получившие самое развернутое воплощение в работе "Пруссачество и социализм"4, относились к числу тех, которые в 30-е годы были взяты на вооружение нацистами. Они уверовали в соответствие взглядов Шпенглера собственной идеологии. Между тем Шпенглер оставался в душе умозрительным систематизатором и метафизиком: "империализму" он отводил место, строго определенное его концепцией современной цивилизации, симметричное всем неизбежно возвращающимся эпохам цивилизационных экспансий и упадка. Вскоре это вызвало разочарование нацистов, тем более что в 1933 г. Шпенглер отклонил предложение национал-социалистов о сотрудничестве. Насмешки над "тевтонскими" устремлениями нацистов и над политикой антисемитизма, резкие высказывания в адрес Гитлера повлекли за собой опалу и запрещение упоминать имя философа в политической печати.

В то же время политическая позиция Шпенглера, апокалиптические ожидания — все это, безусловно, означало фаталистическое принятие "цивилизации" со всем губительным, что она, по убеждению Шпенглера, несла с собой. По выходе "Заката Европы" одним из самых непримиримых его критиков стал Т. Манн, который, обвинил Шпенглера в апологии милитаризма в разгар кровопролития. Для Т. Манна сама идея "заката" культуры, шпенглеровское отрицание жизнеспособности европейского гуманизма, были неприемлемыми, пораженческими: философ стал в его глазах "дезертиром" и "перебежчиком", ибо скорбя о культуре и будучи человеком мира культуры, пытался снискать себе признание со стороны утверждающей себя цивилизации, враждебной его духу.

Шпенглер был глубоко убежден — и это составляло резкий контраст с его пессимизмом в отношении западной культуры, — что за Россией будущее. И если для Германии кульминация ее истории позади, то русская культура, силы которой еще глубоко скрыты, начнет жизнь совершенно новую. Мысль о России, как и большинство своих важнейших идей, Шпенглер вынашивал еще со времени учебы в университете. Он любил русскую литературу, изучал русский язык, мог (как отмечает его биограф А. Коктанек) читать в подлиннике Л. Толстого, Ф. Достоевского; в последнем он видел глубочайшего выразителя русской души. Не петровский Петербург, а "азиатская" Москва, с подспудно дремлющими в ней силами — вот будущая культура, девятая в обозримой истории; Шпенглер называет ее русско-сибирской культурой.

Идеи Шпенглера способствовали оформлению идеологии национал-социализма; они были использованы в политических концепциях неоконсерваторов ФРГ в послевоенную эпоху при формировании идеологии «Объединенной Европы» и Общего Европейского дома; Шпенглер стоял у истоков теории «Запад-Восток», трактуемой впоследствии как противостояние социальных систем и военных блоков.

Социально-политическая и экономическая ситуация в Германии (1900 - 1914)
Европейские страны вступили в XX в. вполне уверенно: экономика была на подъеме, промышленность развивалась. Европа жила без войн уже тридцать лет. Мирные договоры о сферах влияния и высокая экономическая конъюнктура, казалось, знаменуют эру процветания капитализма. Но 1900 г. принес мировой экономический кризис, сильнее всего затронувший Германию. Он подтолкнул концентрацию производства и финансового капитала. Европа вступила в стадию империализма, сопровождавшееся новым переделом мира. Наиболее агрессивным был германский империализм, идеология и политика которого испытывала сильное влияние пруссачества, с присущей ему воинственностью, идущей от тевтонской идеи «грубая сила - источник права», милитаризмом и реакционностью. По словам Мирабо, «война - единственное национальное ремесло Пруссии». Летописец Фридриха II Бернгорст писал, что Пруссия не государство, а «армейская квартира». После объединения Германии Пруссия заняла в ней господствующее положение. Государственный строй Германской империи можно охарактеризовать как полицейский, военный деспотизм с украшениями в виде парламента. В начале XX века германский империализм уже потрясал в Европе «бронированным кулаком». Генерал Людендорф призывал к тотальной войне. Обострились конфликты между Германией, Англией и Францией из-за колоний. Начались локальные вооруженные столкновения (Китай, Африка), в 1911 году разразился Агадирский кризис. Шпенглер увидел в этих процессах «закат» старой мирной «вильгельмовской эры» в Европе. Начавшаяся вскоре I мировая война усугубила ощущение катастрофы. Шпенглер раньше многих почувствовал кризисное состояние Европы и раньше всех провозгласил необходимость спасения старого европейского порядка.

" Древний мир — Средние века — Новое время '' — вот та невероятно скудная и лишенная смысла схема, чье абсолютное владычество над нашим историческим сознанием постоянно мешало правильному пониманию подлинного места, облика и, главным образом, жизненной длительности той части мира, которая сформировалась на почве Западной Европы со времени возникновения германской империи, а также ее отношений к всемирной истории, т.е. общей истории всего высшего человечества.

Будущим культурам покажется совершенно невероятным, что никогда даже не было подвергнуто сомнению значение этой схемы, с ее наивной прямолинейностью, с ее бессмысленными пропорциями, этой схемы, от столетия к столетию все более и более теряющей всякий смысл…

 

Впечатление усиливается при параллельном чтении набросков Шпенглера к ненаписанной драме «Иисус», с Магдалиной («мощный образ Кармен, готовой умереть ради него, единственного, кто не видит ее красоты»), старым Петром («длиннобородый, задумчивый, как один из героев Горького»), Искариотом («настоящий берлинский еврей») и самим Иисусом («худой, острый нос, горящие глаза... с руками, достойными обожания, которые снятся женщинам»). Распятый в «историческом мире», он воскресает и снова является в этот мир—сцены расписаны Шпенглером в жанре почти киносценария. Его отталкивают, так как ему нечего ответить на вопрос, православный ли он, католик или протестант, так как он не носит черного сюртука и не имеет свидетельства об отпущении грехов. «Это еще что за туземец?»— спрашивает лорд у своего слуги. Только старый достойный турок обращается с ним дружелюбно. «Бог всемогущ,—говорит турок,—и не нуждается ни в каком Сыне, когда хочет что-то сделать». Со всех сторон ему предлагают реликвии: капли его крови, волосы Марии. Монахи пьют ликеры, апостольские вина из Иерихона, мюнхенское пиво сальватор. Какой-то кинооператор замечает его и предлагает ему сняться в фильме. Иисус печально глядит на него. «Две тысячи долларов! Три тысячи! Да бери же, чудак!» Священники бранятся в его присутствии и упрекают друг друга в упразднении тайной исповеди, костров, в Варфоломеевской ночи... Тут откуда-то возникает киркегорианец и говорит Иисусу, что Иисус—это принцип и что он пишет книгу о проблеме Иисуса... Повсюду спорят о непорочном зачатии, иконах, чаше причастия. Иисус спрашивает консисторского советника, отвергающего лютеровскую веру в черта, во что же он сам верит? «Это зависит от религии катехизиса,— отвечает тот,— а также от экспертов синодальной коллегии...»— «А как реагируют на это люди?» — «Я говорю о синоде Саксонской области. Я отказываюсь высказываться в частной беседе о решениях, принятых в служебном порядке. Ко всему у меня нет времени... Мы организовали вечеринку с пивом в помещении евангелического общества, и если я не
		подоспею, то кто-то из либералов непременно толкнет речь»... Заключительные слова произносит турок, когда Иисус прощается с ним: «Аллах с тобой!» Безусловно впечатлительный бред. Но иначе и не могло быть в линии расщепления гносиса двуединства Христа Иисуса на две половины, одна из которых упраздняется (за иозитивистической неверифицируемостью), а другая уже механически переносится в зону пустой моральности. Иисус без Христа — гностический нонсенс, компенсируемый душещипательными сантиментами всякого рода аллегорез: слащаво-трагический сюжет на тему мечтательного правдолюбца и улюлюкающей толпы, но одно — когда сюжет этот ложится в основу драмы или романа (где автор волен так распоряжаться своим вкусом), и совсем другое—когда на нем держится идеология философии судьбы. Шпенглеровский мир-как-история оттого и являет нам картину бессмысленного распада и бесцельного кружения культур в мировом пространстве, что из мира этого выдернута ось, изъят протонный очаг тепла, точка тотального самоизлучения, без которой круг неизбежно оборачивается фигурой нуля. В мире Шпенглера не свершается Мистерия Голгофы; он устранил ее и показал нам, чем сделался мир без нее. Сплошной неудержимой энтропией, надвигающейся мировой ночью с оскалом цивилизованного хаоса и... с римским солдатом на посту, исполняющим свой бессмысленно-трагический долг. «Закат Европы» — гамлетовское "out of joint" в масштабах шести тысяч лет человеческой истории, по сути изумительный фантом иррелигиозного визионера, перепутавшего времена и принявшего Швабинг за Рим эпохи солдатских императоров или какой-нибудь притон дохристианского гносиса в ближневосточном регионе,— остается в преддверии этой ночи все еще невообразимо красочной вечерней книгой, залитой всеми оттенками огромного, холодного, закатывающегося солнца,— книгой, источающей жуткий загадочный аромат, как тот закрывающийся цветок, в котором она нашла совершенное свое подобие.

 

		эстетического вкуса, чтобы увидеть в авторе «Заката Европы» «неудавшегося писателя»: в чем, в чем, а в этом он удался по самым высоким меркам, но если уж говорить о неудаче, более того, провале шпенглеровской самореализации, то магнитом, притягивающим внимание исследователя, окажется, несомненно, политика. Знак равенства, поставленный им между политикой и жизнью, не случаен: таковой, во всяком случае, была специфическая ориентированность его собственной жизни, начиная с детских фантазий и уже до конца. Заявка на политику, очевидная с детских лет147, по-своему очевидна и в «Закате Европы», который вообще замышлялся поначалу как tractatus politicus (об этом прямо сказано во Введении) и лишь в процессе обдумывания разросся в философию истории. Можно было бы рискнуть даже на утверждение, что «Закат Европы»—это вытесненная и сублимированная политика, причем в самом топорном фрейдистском смысле этого клише, из чего, по-видимому, нетрудно будет заключить, что роль пресловутого либидо играло в шпенглеровской психике именно политическое бессознательное. В конце концов его страх перед профессией, приведший к отказу быть писателем, поэтом, драматургом, философом, ученым, провоцировался именно универсальным апломбом политика, презирающего в себе книжного червя и терпеливо ожидающего своего часа. Так—с одной стороны. С другой стороны действовал «музыкант» Шпенглер, человек, отроду и уже неисцелимо обреченный на вкус и стиль, некий капельмейстер Крейслер, может и восхищающийся Наполеоном, но никогда не променявший бы свою волшебную каморку на «все царства мира и славу их». Этот «музыкант» и обвел «политика» вокруг пальца, отыграв политический трактат в пользу гениальных метафизических импровизаций, но «политик» не преминул взять реванш в появившемся через год после выхода в свет 1-го тома сочинении «Пруссачество и социализм». Значение этой небольшой по объему книги трудно переоценить; сам Шпенглер, во всяком случае, датировал ею начало национального движения в Веймарской Германии |48. Как бы ни было, но с нее и начинается политический ангажемент самого Шпенглера, не без явных притязаний на роль духовного лидера «консервативной революции». Теперь автор «Заката Европы» выступает с политическими

 

		публикациями и докладами и завязывает знакомства с влиятельными политиками и крупными промышленниками, среди которых — Пауль Ройш, генеральный директор концерна «Gutehoffnungshütte», Георг Эшерих, инспектор водного и лесного хозяйства, Гуго Стиннес, Альберт Фёглер, лидеры немецкой Национальной народной партии Альфред Гутенберг и Карл Хельферих, верховный государственный комиссар в Баварии Густав фон Кар, главнокомандующий силами рейхсвера Ганс Сект. К этому же времени относится и знакомство с Мёллером ван ден Бруком, едва ли не самым значительным идеологом правого консервативного крыла. Было бы, конечно, странно ожидать от Шпенглера прямых политических действий—подумаем о душевном состоянии Паскаля в роли сенатора, каковым, попирая все законы вкуса и жанра, хотел бы иметь его при себе Наполеон,— политическая активность изживалась в нем большей частью в на-шептах инспиратора и подстрекателя: он ждал своего диктатора и вождя. Веймар, неслыханное унижение Германии, виделся ему сплошным болотом149; общая ситуация после позорного ноябрьского восстания 1918 года напоминала эпоху Директории между падением якобинцев и восхождением Наполеона. Речь шла о заполнении политического вакуума, олицетворенного для Шпенглера и доктринеров правого консервативного толка (типа Карла Шмитта) парламентским типом правления; позиция Шпенглера предусматривала временную дирек-ториальную форму в качестве подготовительного этапа к будущей диктатуре. Однажды, впрочем, он чуть было не сорвался в авантюру; есть данные, свидетельствующие о его участии в подготовке государственного переворота в Баварии к концу 1922 года и учреждении Директории, где ему, судя по всему, предназначался портфель министра культуры и науки или руководителя прессы150. К этому же времени относятся и первые контакты Шпенглера с так называемыми Völkische (национал-социалисты и близкие к ним круги). Его отношение к ним с самого начала резко отрицательное; уже в сентябре 1923 года он обеспокоен деятельностью Гитлера и Людендорфа и про-

 

		сит генерала Секта принять все меры для национального спасения151. Политический ангажемент сопровождался политической концепцией, изложенной в специальной главе 2-го тома. Общие философские рассуждения Шпенглера на эту тему оставляют довольно тягостное впечатление; по циничности и бесцеремонности они соперничают с самыми скандальными страницами Макиавелли, но если политический цинизм Макиавелли, рассчитанный на какого-нибудь разбойника-кондотьера, мог еще в условиях XVI века ошеломлять обывателя, то этот цинизм по сути оказывался концентратом именно обывательской психологии. Схема Шпенглера рекордно короткая и умещается в счет по секундомеру: мир равен истории, история равна политике, политика равна войне. Или в авторской формулировке: «Мировая история — это история государств. История государств — это история войн»152. Ну прямо как в таблице умножения. Самое любопытное здесь то, что Шпенглер, находящий обычно такое множество уничижительных слов в отношении Дарвина и английского cant вообще, открыто исповедует наиболее крайние возможности социал-дарвинизма; мы увидим чуть ниже, какое место занимает в его политической доктрине англофобия, столь свойственная всему немецкому национализму веймарского периода, но тем более курьезным выглядит факт, что под маской англофобии скрывался еще один впечатлительный демарш английского духа: Гоббс, Мандевиль и все тот же неразлучный Шоу. За философией политики следовала конкретная политическая концепция, отразившая в себе, по существу, все общие места националистических настроений эпохи153, именно: наряду с названной англофобией пангерманизм (скорее, некоего рода пан-пруссачество) и мессшнистические упования. Воззрения Шпенглера не поддаются в этом пункте строгой дифференциации, так что приходится говорить о консервативной революции вообще, идеи которой нашли у него если и не оригинальное, то во всяком случае едва ли не самое яркое выражение. Речь шла об общей мировоззрительной картине

 

		немецкого национализма, или, употребляя известную формулу, о «немецкой идее 1914 года», в ближайших истоках которой (если отвлечься от зажигательных интуиции Фихте и ситуации 1813 года, во всех смыслах иной и несравнимой) оказывались фигуры Юлиуса Лангбена, автора анонимно изданной и сильно нашумевшей книги «Рембрандт как воспитатель», Пауля де Лагарда, известного гёттингенского ориенталиста и автора блестящих «Немецких сочинений», Хоустона Стюарта Чемберлена, историка культуры и теоретика расы, автора знаменитой книги «Основания XIX столетия», и Фридриха Ницше. Здесь не место углубляться в более подробный анализ родства этих имен, временами более чем сомнительного, несмотря на внешнюю текстуальную убедительность; только путем прямого насилия над контекстом и топорного восприятия текста можно было сближать ниц-шевские мысли с безответственно агитаторским краснобайством книги о Рембрандте «одного немца» («von einem Deutschen», как гласил ее титульный лист). Во всяком случае было за что ухватиться: именно в лозунге Ницше «Keine amerikanische Zukunft!» (Никакого американского будущего!)154 единодушно скрещивались мнения как идеологов «консервативной революции», так и ряда отдельных мыслителей, воспринявших мировую войну в контексте смертельной схватки двух типов духовности: немецкого и английского. Реакция в какой-то миг оказалась общенациональной: от транспарантов с надписью: «Боже, покарай Англию!»— до экзальтированных выступлений почтеннейших деятелей культуры, от депутатов рейхстага до томящегося своей безвестностью Адольфа Гитлера, который неистовствовал в толпе, собравшейся на мюнхенской Одеонсплатц в день объявления войны, и слезно благодарил Бога за возможность пережить такое. Общая схема ситуации сводилась к радикальному противопоставлению двух принципов, толкуемых в добрых традициях отечественной мысли на чисто метафизический лад: английского меркантилизма и немецкого героизма. Формула еще в 1906 году была найдена Артуром Мёллером ван ден Бруком: «Мир принадлежит герою, а не торговцу»155. Вальтер Ратенау, будущий министр иностранных дел и первая жертва национал-социалистического террора, считает главной причиной мирового кризиса дегер-манизацию мира, равную для него механизации жизни; Макс Шелер в 1915 году издает книгу «Гений войны и немецкая

 

война», две последние главы которой озаглавлены: «Нет— Англии» и «О психологии английского этоса и ханжества», а в приложении саркастически перечисляются «категории английского мышления». «Самая лучезарная особенность нашего мышления,— гласит книга Вернера Зомбарта, вышедшая в том же году и озаглавленная (в прямом созвучии с мёллеровской формулой) «Торговцы и герои»,— состоит в том, что мы уже на этой грешной земле воссоединяемся с божественным... Мы — Божий народ. Как немецкая птица— орел—летит выше всякой твари земной, так и немец вправе чувствовать себя превыше всех окружающих его народов и взирать на них с безграничной высоты... Милитаризм— вот проявление немецкого геройства. Это Потсдам и Веймар в их высшем синтезе. Это «Фауст» и «Заратустра» и бетховенская партитура в окопах»156. Понятно, что единственным шансом в этом противостоянии могла стать только соответственно переистолкованная мифологема ницшеанского «сверхчеловека» — теперь уже «правофлангового», на которого равнялся весь взвинченный мессианизм эпохи: от «нового прусского стиля» Мёллера ван ден Брука до планетарно-героической фигуры «рабочего» в упоенных суровым солдатским лиризмом утопиях Эрнста Юнгера и Эрнста Никиша. Шпенглер лишь обобщал эти упования в прогнозе наступающей эпохи «цезаризма».

 

		В этой перспективе открывается возможность, далеко превосходящая честолюбие всего прежнего исторического исследования, которое по сути ограничивалось тем, что в меру знаний упорядочивало прошедшее, следуя к тому же однорядной схеме, а именно: возможность переступить настоящее как предел исследования, а также предопределить еще не истекшие эпохи западной истории сообразно их внутренней форме, длительности, темпу, смыслу и результату и вдобавок ко всему реконструировать давно минувшие и неизвестные эпохи, даже целые культуры прошлого, руководствуясь морфологическими взаимосвязями (прием, не лишенный сходства с процедурой палеонтологии, которая способна сегодня по одному найденному обломку черепа дать значительные и надежные сведения о скелете и о принадлежности экземпляра к определенному виду). Вполне возможно, допустив наличие физиогномического такта, по разбросанным деталям орнаментики, архитектурного стиля, письма, по отдельным данным политического, хозяйственного, религиозного характера восстановить органические основные черты исторической картины целых столетий, прочитать по элементам языка художественных форм, скажем, современную им форму государственности или по математическим формам характер соответствующих хозяйственных форм—подлинно гётевская, восходящая к гётев-ской идее первофеномена процедура, вполне привычная в ограниченном диапазоне сравнительной зоологии и ботаники, но и допускающая в самой непредвиденной степени расширение на всю область истории.
		высшего человеческого типа как органического единства, наделенного вполне правильной структурой. А как раз это до сих пор не было еще сделано. С этого момента с нарастающей полнотой стали обнаруживаться часто предчувствуемые, временами затрагива·; ющиеся, но ни разу еще не понятые отношения, которые связывают формы изобразительных искусств с формами войны и государственного управления, глубокое сродство между политическими и математическими структурами одной и той же культуры, между религиозными и техническими, воззрениями, между математикой, музыкой и пластикой, между хозяйственными и познавательными формами. Глубоко внутренняя зависимость новейших физических и химических теорий от мифологических представлений наших германских предков, полная конгруэнтность стиля трагедии, динамической техники и современного денежного оборота, тот поначалу странный, а потом самоочевидный факт, что перспектива масляной живописи, книгопечатание, система кредита, дальнобойное орудие, контрапунктическая музыка, с одной стороны, обнаженная статуя, полис, изобретенная греками монета—с другой, суть идентичные выражения одного и того же душевного принципа,— все это не вызывало никакого сомнения, и поверх всего в ярчайшем свете предстал факт, что эти мощные группы морфологического сродства, каждая из которых символически изображает особый тип человека в общей картине всемирной истории, имеют строго симметричное строение. Эта перспектива и обнажает впервые подлинный стиль истории. Ее, поскольку и сама она в свою очередь является симптомом и выражением некой эпохи и внутренне возможна, а значит, и необходима только в наше время и только для западноевропейских людей, можно отдаленно сравнить лишь с некоторыми интуициями новейшей математики в области трансформационных групп. Вот эти мысли и занимали меня на протяжении долгих лет, поначалу смутно и неопределенно, пока наконец отмеченный импульс не придал им осязаемую форму. Я увидел современность — близящуюся мировую войну— в совершенно ином свете. Это была уже не единственная в своем роде констелляция случайных, зависящих от национальных настроений, личных влияний и хозяйственных тенденций фактов, на которых историк с помощью какой-либо каузальной схемы политического или социального характера отчеканивает видимость единства и объективной необходимости: это был тип исторического стыка времен, занимавшего биографически предопределенное в ходе столетий место в точно установленных границах большого ис-

 

		торического организма. Несметное число самых страстных вопросов и доводов, рассеянных и разрозненных нынче в тысяче книг и мнений на ограниченном горизонте какой-либо одной специальности и оттого дразнящих, гнетущих и запутывающих, но не освобождающих,— все это и характеризует великий кризис. Каждый знает их, но никому не удается опознать их идентичность. Упомяну совершенно не понятые в своем последнем значении проблемы искусства, лежащие в основе споров о форме и содержании, о линии или пространстве, о рисунке или живописи, понятия стиля, смысла импрессионизма и музыки Вагнера; назову еще упадок искусства, растущее сомнение в ценности науки; тяжкие вопросы, проистекающие из победы мирового города над крестьянством: бездетность, бегство из деревни; социальное положение флюктуирующего четвертого сословия; кризис материализма, социализма, парламентаризма; отношение отдельного человека к государству; проблему собственности и зависящую от нее проблему брака; и далее, в совершенно другой, казалось бы, области,— массовый наплыв этнопсихологических трудов, посвященных мифам и культам, истокам искусства, религии, мышления, проблемам, которые внезапно стали трактоваться уже не идеологически, а строго морфологически,— вот круг вопросов, нацеленных на исключительно одну, ни разу еще не осознанную с достаточной ясностью загадку истории вообще.