Владислав Петрович Крапивин 8 страницаЕрошка опустил голову, но больше не спорил. Его сомнение не испортило мой радостный настрой. Я представлял, как мы встретим Еську, а потом втроем явимся к Серафиме. И все будет хорошо. Ведь она сказала; «Если все сделаешь как надо». А я сделал… то есть скоро сделаю все как надо! Правда, что-то смутное все же слегка царапало меня. Во-первых, эта почти «Хиросима» на Ерошкиной футболке. А еще – воспоминание о солдатах, которые недавно брели мне навстречу. Впрочем, сейчас они не попадались, хотя дорога была все та же, по пустырям. Может, от того, что мы шли в другую сторону? На дороге не было уже ни снега, ни луж. Колеи высохли. По обочинам густо цвели одуванчики. Тепло струился солнечный воздух. И все же солдаты не забывались. Лучший способ избавиться от беспокойства – поделиться им с кем-нибудь. – Слушай, Ерошка, недавно я встретил здесь странных солдат. В каких-то незнакомых формах, измотанных, грязных… Ерошка не удивился. – А, это где-то кончилась война! Не победой кончилась, а так… общей усталостью. Заяц говорил… – Какой заяц? – Травяной и Песчаный. Он один раз приходил ко мне. – Как… приходил? – Ну, однажды… – не очень охотно сказал Ерошка. – Мне спать захотелось, я взял на вешалке какое-то пальто, укрылся на тахте, и вдруг сделалось как-то не по себе. Потому что один… И тут кто-то завозился в ногах. Я глянул, а это он, я сразу узнал… И стали разговаривать… «Дела-а…» – И о чем же разговаривали? – О всяком… Он про Синего Треугольника рассказывал. Говорил: хорошо, что он… то есть ты… завязал его. От этой завязки в каком-то дальнем месте кончилась война, больше не стало крови… А еще сказал, что, может быть, ты скоро придешь ко мне. Но ты еще долго не шел… – Прости, малыш. Так получилось… Он не обиделся на «малыша». На ходу притиснулся ко мне. Сказал шепотом: – Ну, ничего. Теперь-то уж все будет хорошо.
Но получилось так, что ничего не хорошо. Когда мы вышли в переулок вблизи от парка, на месте не оказалось знакомого дома. Того, где я прожил осень и зиму! На косогоре виднелись сгнившие остатки лесенки, а на месте дома был заросший репейником пустырь. Так заросший, словно здесь не было ничего давным-давно. Я обмер. Обмяк. Ерошка смотрел на меня перепуганно: мол, что стряслось? Ведь он-то раньше про этот дом не знал. – Дядя Слава, что с тобой? Я взял себя в руки. У парковой решетки опять возились рабочие. Кажется, проделывали в арматурных прутьях дыру. «Бесплатный вход!» Я взял Ерошку за руку, мы подошли. Рабочие были незнакомые. Я спросил у самого пожилого: – Вы не скажете?.. Недавно здесь дом стоял, Евдокии Власьевны… И вдруг нету… Мужчина распрямился. Вытер лоб холщовой рукавицей со следами ржавчины. – Да ты что, мил человек, говоришь. Какое «недавно»! Власьевна уехала с племянницей к сыну в Архангельск в аккурат двенадцать лет тому назад. Дом продала кому-то, а он вскоре сгорел дотла. Такая вот история… Действительно «такая вот история»… При мысли, что я никогда не увижу Серафиму, мне захотелось тихонько завыть. Или… проснуться. Но тогда… Нет! – Я вцепился в Ерошкино плечо. Он даже ойкнул. Потом быстро сказал: – Дядя Слава, пойдем отсюда! Я же говорил: не надо сюда приходить! Он, конечно, ничего не понимал, и все-таки… да, он был прав! Мы быстро пошли прочь, опять оказались на дороге, ведущей через пустырь. Мне стало поспокойнее. Подумалось: «Сколько уже случалось такого. Может, все обойдется и на этот раз. Наверно, просто девочка-подсолнух слишком часто стучит мячиком о панель…» И Ерошка сказал: – Дядя Слава, все будет как надо… Ой, смотри! Из кустов желтой акации выскочила и запрыгала по обочине нам навстречу деревянная лошадка. Черно-белая, на прямых ногах, с лукавой улыбчивой мордой. – Дядя Слава, это моя! Ерошка подскочил к лошадке (она была ему головой до подмышки). Обнял за выгнутую шею. Оглянулся на меня, глаза сияли. Теперь они были совсем зеленые. – Дядя Слава, она меня нашла! Понимает, что виновата, сбросила тогда и удрала… – И Ерошка живо вскочил в фанерное седло. Ухватил повод. Лошадка вскинула передние ноги, ломая их в коленях. И кажется, даже тихонько поржала. А меня обожгло новым страхом: вот сейчас Ерошка ускачет опять – и поминай как звали! – Постой! А он смеялся: – Дядя Слава, не бойся! Раз уж она вернулась, будет послушная! Она… знаешь что? К Еське нас приведет! Обязательно! Пусть идет, куда хочет! Я на ней, а ты рядом!.. Да уж, конечно рядом! Не отставая ни на полшага! Хватит с меня всяких расставаний… Лошадка свернула с дороги на тропинку в белоцвете и вдоль длинного кирпичного забора вывезла Ерошку (и вывела меня) на улицу Утренних Звонков. Я про такую и не слыхал раньше. По этой улице (похожей на Ключевской спуск) мы вышли на другую. Здесь был уже почти центр. Всадник Ерошка во всей красе отражался в магазинных витринах. Деревянные копытца четко стучали по асфальтовому тротуару. Никого из прохожих не удивляло, что мальчик едет на деревянной карусельной коняшке. Меня, разумеется, тоже. Встречные мальчишки и девчонки смотрели с открытой завистью. Ерошка сидел гордо. Это в маленьком масштабе напоминало триумфальный въезд полководца-победителя в столицу. Ноги Ерошка держал прямыми и вытянутыми вперед, как французский кирасир. Они длинно торчали из коротеньких ссохшихся штанин. Прошлогодний загар на ногах был похож на узкие, в обтяжку, ботфорты. Над загаром я вновь заметил коричневые точки от колючей проволоки. Показалось на миг, что они набухли кровью. Тут же пришли на память стихи про обиженную макаку. И вдруг стало отчаянно жаль Ерошку. Будто снова предчувствие какое-то. Представилась ржавая проволока на заборе и почему-то опять – бредущие солдаты в грязных шинелях, в распустившихся обмотках… Впрочем, это лишь на полминуты. Тревогу прогнал обыкновенный голод. Ведь мы не завтракали нынче! А время уже перевалило за полдень. Ладно, я-то потерплю. А мальчишка? И так тощий, будто пацан из детдома военного времени… Ерошка гарцевал в двух шагах. – Слушай-ка, пора бы пообедать! Давай поищем столовую! – Давай! А ее туда пустят? – Ерошка потрепал коняшку по деревянной шее. – Найдем заведение, куда пустят. Я завертел головой отыскивая на ближних домах вывеску столовой или кафе. Нашел одну. Оглянулся на Ерошку. Ерошки не было.
Ну, что тут говорить опять о моем ужасе. Он прошил меня с головы до пят похожими на ледяные сосульки иглами. Я мгновенно понял, что Ерошка не просто отъехал, не спрятался ради шутки. Его не было здесь совсем. Потому что не стало еще многого. Не стало в конце квартала белой десятиэтажки с рекламой «Sapsang». Церковь на углу была теперь без блестящих крестов, и купол стал не позолоченный, а ржавый и дырявый, с черной решеткой арматуры. Колючий ветер гнал по дощатому тротуару окурки самокруток. Прямо передо мной на кирпичной стене трепетал угол косо приклеенной серой бумаги с крупными строчками. Я машинально побежал глазами по буквам. «Приказ № О13. В связи с осложнившейся обстановкой в районе военных действий Ермильская военная комендатура предписывает всем военнообязанным явиться на дополнительную регистрацию к местам своей приписки…» Доски тротуара качнулись, я оглянулся. За мной стояли трое. В новеньких суконных гимнастерках. У двоих – стволы и граненые штыки над плечами без погон. Эти двое – в пилотках, а третий – в фуражке и с эмалевыми «кубиками» на малиновых петлицах. Лица у всех непроницаемые. – Ваши документы, гражданин… – Вам что, делать нечего? («И где же Ерошка?») – Ваши документы! Я плюнул, достал из заднего кармана редакционное удостоверение (хотя оно и было уже недействительное). Старший молча и неподвижно рассматривал его с полминуты. Потом глянул на меня из-под козырька. Глаза были никакие. – Вы кто? Псих? Это что? – Он показывал на печать. Я и сказал: – Редакционная печать. – Что в печати? Там был двуглавый орел. Маргарита Долгопень так гордилась, что у нас «гербовая» печать. – Сами не видите? Российский герб. – Вижу, что российский, – сказал он задумчиво. – Вы власовец? – Подите вы к черту! Если вы из кино, то учтите: я не в вашей массовке! Я знал, что это не кино. – Стоять! – Я и так стою… – Руки назад! Марш вперед! При ускорении шага, при попытке свернуть стреляем без окрика! Двое в пилотках разом взяли винтовки на руку. Командир расстегнул кобуру. Повторил: – Марш! Что делать-то? Я плюнул и пошел… Все это было бы даже интересно, если бы не Ерошка и Еська. Где они?
Меня привели к невысокому кирпичному зданию с зарешеченными окнами полуподвала. Приказали: «Стоять!» Командир ушел в дом и скоро вернулся. Опять мне велели: «Марш!» Двое с винтовками остались в коридоре, командир шагнул за мной. Я оказался в сводчатой комнате, где в табачном дыму горела яркая лампочка. Уличный свет еле пробивался сквозь решетку полукруглого окна. У двери стоял часовой в синей фуражке, с совершенно деревянным лицом. И с дисковым автоматом (кажется ППШ). Еще три синих фуражки с лаковыми козырьками я увидел на длинном, покрытом красным ситцем столе (ситец был в чернильных кляксах). Хозяева фуражек сидели за столом, в ряд. Один был с медным чеканным лицом римского полководца. Другой – с залысинами и дряблыми щеками, напомнил завхоза школы, в которой я учился с пятого по седьмой класс. У третьего было очень белое круглое лицо со щеками, похожими на ягодицы. «Помпей», «Завхоз» и «Задница», – мгновенно придумались у меня прозвища. Они смотрели на меня и будто не на меня. Они смотрели никак. Да, они были непохожи друг на друга, но с одинаковыми глазами. Я сразу вспомнил отчима, который в давние довоенные годы побывал в лапах следователей НКВД. Иногда, употребив четвертинку, он размякал и начинал полушепотом рассказывать про такое. Маме и мне. И говорил не раз: «Если вам придется иметь с ними дело (не приведи Господь, конечно) обратите внимание: у них ненастоящие глаза. Будто из фаянса. Лица при разговоре вроде бы меняются, мимика на них присутствует, а глаза… они не живут». Я понимал, сколько отчиму пришлось пережить, и жалел его. Всю жизнь жалел. И только одного не мог простить никогда: зачем он убил мою кошку… Командир с «кубиками» в петлицах шагнул к столу, стал навытяжку, рука у козырька. – Товарищ майор, разрешите доложить. Взят на улице при… – Короче, – сказал Помпей. – Документы не в порядке, товарищ майор. – Обыскали? – Никак нет, не успели. – Обыскать. Меня обшарили – умело, быстро, тщательно. Положили перед тройкой бумажник, платок, удостоверение, расческу. – Ваше имя, – потребовал Помпей. Я собрал остатки дерзости. Подбородком показал на удостоверение: – Там написано. Помпей прочитал. Сказал без удивления: – Вы считаете, мы должны верить этому бреду? Здесь даже дата какая-то идиотская. – Правильная дата, – сказал я. Помпей посмотрел мне в лицо. Снова без выражения, но дольше, чем прежде. Завхоз и Задница смотрели так же. У Помпея чуть шевельнулся подбородок, словно тот подавил зевок. Я подумал, что все трое, наверно, давно не спали. Днем и ночью работают… Помпей спросил бесцветно: – Вы что же, хотите сказать, что вы человек из будущего? Как «фосфорическая женщина» у Маяковского? Ишь ты, образованный субъект. Мне стало все равно. Происходившее ушло за рамки реальности. Настоящим было лишь одно – Ерошка и Еська. И необходимость найти их. Скорей бы все это кончилось. Я ответил Помпею: – Не думаю, что я из будущего. Скорее вы – тени из прошлого. – Вы очень быстро убедитесь, что мы не тени, – опять же без удивления возразил он. – Девять граммов свинца в затылке вещь вполне материальная. Их я вам гарантирую… Задница при этих словах мешковато завозился и выложил перед собой на красный ситец черный револьвер. Системы «Наган». И сразу у меня натянулись все жилки. Если стоявшего рядом конвоира – пяткой в нужное место, наган со стола – в ладонь и тут же – кувырком к двери! Часовой не посмеет палить в людном месте… Задница глянул и быстро убрал наган. Завхоз двинул по ситцу к Помпею одну из моих бумажек. – Товарищ майор, вот… – Это был календарный листок с корабликом. И сразу все стало ясно. И этим троим, и мне. Бумага с готическими буквами, явно немецкая. Разве могла она оказаться в кармане у кого-то из «наших»? Теперь хоть бейся лбом о стол, хоть рубашку рви на груди, хоть зайдись в отчаянных криках с попытками объяснений… – А я-то сперва подумал: дезертир, – сказал Задница. Помпей снова обратил на меня фаянсовый взгляд: – В общем это уже не имеет значения, но, если не трудно, может быть, скажете? Вас забросили с парашютом? – Конечно нет, – с усталым удовольствием сообщил я. – Это было бы слишком просто. Меня перекинули через линию фронта из большой рогатки. Новое секретное оружие. Называется «Плевок фюрера». Могу изложить конструкцию. В обмен на помилование. Помпей опять подавил зевок. Сказал завхозу: – Внесите в общий реестр. На завтра… – И командиру конвоя: – Увести. – Доставить в общую? – Нет. Таких птиц лучше держать отдельно до конца. – Слушаюсь. Меня повели через обширный двор, где тарахтел расхлябанный грузовик с железной будкой в кузове и кучками стояли военные. Подвели к приземистому, похожему на склад зданию. Прикладом легонько толкнули в открытую дверь. Она завизжала, грохнула, лязгнула. Наступил мрак. Ну, это сначала мрак, а скоро глаза привыкли. Над дверью, в толстой кирпичной стене было оконце, вроде зарешеченной форточки. В него сочился пасмурный свет. Пахло какой-то дрянью. Было зябко. Я разглядел в углу сколоченные из реек пустые ящики. Сел на один, привалился спиной к другим, сложенным в штабель. «Ну, что, голубчик? Попал в очередной переплет? Думай, как выбраться…» Но не думалось. Только страшно было за Еську и Ерошку. Я подождал: не перевернется ли в пространстве еще один прозрачный лист? Не изменится ли что-то в окружающем полусумраке? Нет… Судя по всему, Синий Треугольник уже не помнил про меня… Или он вообще ничего не решал? Свернулся в завязанных раз и навсегда узлах и про все забыл? Или… вообще никогда его не было, Треугольника? «Да, друг мой, ты уж надейся только на себя….» Но надеяться не получалось. Как спасение от сырой кирпичной зябкости, пришла дремота. Я обнял себя за плечи. Вообразил, что укрыт пушистым пледом. Помогло. Задремал… И вздрогнул. За дверью, на дворе, громко заиграл патефон. Именно патефон. Я сразу узнал характерный «акцент» пластинки сороковых годов. Пластинка была, судя по всему, трофейная. И песня – полузнакомая, вроде как из довоенного заграничного фильма. Артистка старательно-сладким голоском пела по-немецки о цветущих деревьях и весенней любви. По крайней мере, я улавливал отдельные слова: «Фрюлинг (весна)», «Бойме (деревья)», «Майне Либэ (моя любовь)». «Меломаны, с-сволочи», – с новым ознобом подумал я. И в этот миг раздались выстрелы. Словно кто-то бил поленом в железную дверь. Я вдавился спиной в ящик. Выстрелов было с десяток. С интервалом секунд в пять. Когда они смолкли, сладкая песенка показалась звучащей сквозь вату. Но почти сразу стихла и она. И тогда я сразу – с навалившимся липким страхом, с беспощадной ясностью сознания – понял, что не будет больше никаких путешествий по разным пространством, никаких сказочных превращений и состояний, похожих на полусон. Теперь была последняя, самая реальная реальность. И в ней, в этой реальности, завтра меня выведут на двор и вот так, под песенку сладкоголосой фройлен… Впору было завыть, вскочить заметаться… Но я лишь съежился еще сильнее. Я – ладно. А как же они? Братишка и сестренка, которых вместе со мной, завертели, замотали равнодушные вихри пространственно-темпоральной многомерности? (Черт меня дернул сунуться в эту кашу!) Что будет с Ерошкой и Еськой? Может быть, ничего страшного? А если они, как и я, попали в мясорубку невесть откуда вернувшейся войны? Да, видать, не все войны закончились благодаря узлам на Треугольнике… Но все же что будет с ребятами? Нет страшнее пытки, чем неизвестность… Я сидел, сидел. Мёрз, мёрз… Время шло, шло… Никто не приходил, есть и пить не давали (оно и понятно – зачем?) На двор по нужде тоже не выводили. Пришлось слазить в дальний угол за ящики. Воздух, конечно, не стал чище. Я составил из ящиков пирамиду, забрался к решетчатому оконцу: вдруг увижу что-то обнадеживающее? Но увидел лишь грузовик с железной будкой. Из открытой двери будки торчали босые скрюченные ноги. Прыгнул вниз. Упал коленями на жесткую тряпку. Это оказался дырявый, с запахом гнили брезент. Ну, хоть какое-то одеяло на ночь. Тут же у двери и устроился, завернулся… В оконце загустели сумерки, стало совсем темно. Я попытался еще раз собрать мысли. Может, придумается какой-то план? Может, есть все-таки выход? Плана и выхода не было. Было ощущение, что надежды – ноль. Я согрелся, задремал. И тогда ко мне пришел Травяной и Песчаный Заяц.
Он завозился у меня в ногах. Признаться, я не очень обрадовался. Горько стало. – Ты пришел попрощаться? – Я пришел спросить, – насупленно отозвался он. – Про что спросить? – Вот про что: может быть, развязать? – Я и так не связан… – Я не про тебя. Может быть, развязать Треугольник? – И… тогда что? – И тогда – ничего. Станет, будто ничего не было. – Как это? – Просто. Получится, что ты сидишь в редакции и ругаешься с Маргаритой Долгопень. И еще не уволился. – А потом? – А что «потом»? – Заяц хихикнул, похоже на Ерошку. – Потом «всё о кей»… – То есть с ребятами будет все в порядке? – С какими ребятами?.. Я почуял в нем нерешительность. – Не валяй дурака! С Ерошкой и Еськой! Травяной и Песчаный Заяц вздохнул: – Ты тупой какой-то. Я же говорю: будет, что ничегоне было. Приснилось.. – Значит, их тоже… не было? – Ну… я не знаю. Я про тебя знаю, а про них… – Что-то ты хитришь, Котозай… – Не хитрю, а… как я могу сказать, если получится, что ты еще не приехал в Малогду? И тебя еще не встретил… этот… – А если приеду снова? Он встретит? – Если и встретит, что дальше? Опять в конце концов окажешься здесь. Колечко… – Д-да, ситуация… – Паршивая, – согласился он. – Поэтому говори скорее: развязать? – Нет. – Ты что, жить не хочешь? – А они? – Да пойми ты! – подскочил у меня в ногах Травяной Заяц. – Если тебя завтра… здесь… Их не станет тоже! Так и так! – Тоже погибнут? – Просто получится, что их не станет … Бестолочь ты все-таки. Что в детстве, что сейчас… – Ты бы не ругался, а посоветовал что-нибудь, – беспомощно сказал я. – С учетом всех обстоятельств… – Каких? – буркнул он, хотя всё, конечно, понимал. – Таких, что без этих ребятишек для меня смысла нет. – Кто они тебе? – Не знаю. Просто я и они – одно. Видно, такое мое предназначение. Кажется, называется «карма»… – Бред это называется, – сказал Заяц. Но очень беспомощно. – Значит, нет у тебя никакого совета? – Только один. Скорей всего, бесполезный, но другого нету… Помни о патефоне. – Что? – Помни о патефоне! – звонким мальчишечьим голосом сказал Травяной и Песчаный заяц. И пропал. А дверь залязгала. Открылась. – Выходи… Я сбросил брезент. В дверь нехотя втекал мутный рассвет. Я пошел. Спина противно ныла (как в снах о старости). Ноги затекли и еле двигалась. Ясно было, что вырвать у кого-то оружие и сотворить кинотрюк с побегом – нечего и думать. Два конвоира с винтовками повели меня в дальний край двора. Мы оказались в проходе между кирпичным забором и кирпичным же зданием без окон. Утыкался проход в стену, сложенную и могучих плах. В дереве было много черных дырок. «Не рикошетят, значит…» – мелькнуло у меня. Было не очень страшно. Тоскливо только. У кирпичного забора лежал высокий дощатый ящик. На нем стоял открытый патефон. («Думать о нем? Зачем?») Рядом с патефоном стояли несколько чинов – двое из них с портфелями. И все в фуражках с синим верхом и красными околышами. Среди них я узнал Задницу и Завхоза. Оба держали в опущенных руках револьверы. – Стоять, – велел конвоир. Один из чинов – седоватый, в интеллигентных очках – открыл коричневую папку. Глянул на меня поверх очков – Вы…? – И назвал мое полное имя. – Вы не ошиблись, – сказал я. Он вежливо кивнул и стал читать: – Постановление чрезвычайной тройки военного трибунала Ермильского Управления Наркомата внутренних дел. На основании закона о военном положении, статья номер… Формальности соблюдают, с-суки… Читал он не долго. Захлопнул папку и шагнул в сторону. Сыро было, пасмурно, зябко. – Вперед! – скомандовал другой незнакомый энкавэдэшник. Весь в скрипучих ремнях. Кивком велел мне идти к деревянной стене, в тупик. Я сделал несколько шагов, но тут же обернулся. Чин в ремнях опускал блестящую мембрану на край пластинки. Патефон зашипел, фройлен кокетливо запела о весне. – Марш! – сквозь песню снова крикнул чин. – Лицом к стене! – Обойдешься, – сказал я. У меня кружилась голова и казалось, что я стою на краю громадного патефона – между диском и черным провалом-рупором, вделанным в корпус. Оглушительная песня толчками вырывалась из железного чрева. Рядом со мной проносился исполинский никелированный обод диска с черным краем пластинки. Чуть в стороне покачивалась на фоне рассветного неба чудовищная мембрана с лепестками ажурного узора. Да, я стоял и просто на земле и как бы там, на патефоне. Чин в ремнях что-то снова сказал мне. Потом пожал плечами и кивнул Заднице. Тот покрутил у нагана барабан, шагнул ко мне. Стал поднимать револьвер Часто дышал, но на лице – никакого выражения. Как на том самом месте. – Стреляй скорее, ж…. не бойся, – сказал я. Потому что уже знал: когда он поднимет наган еще чуть-чуть, я брошусь, пригнусь, пуля пройдет над головой. Я вырву у гада оружие и… там видно будет! Помнилось, что во дворе у ворот стоит мотоцикл… И не было теперь в мышцах никакой скованности. Была упругая сила… Я опоздал совсем немного. На крошечную долю секунды. В последний миг успел заметить, что Завхоз подошел сбоку, со стволом на уровне моего виска…
Упала темнота. И тут же голова моя – в этой темноте – взорвалась тысячей огней. Но огни сразу погасли. С тупой болью в виске я падал в черный провал патефонного рупора. Звуки песенки догоняли меня, но… нет, это был уже не слащавый немецкий шлягер. Ноты рассып а лись, перепутывались и сплетались в другую мелодию. Совсем в другую! Да… это была старая любимая «Рио-Рита»! Музыка звучало негромко, но упруго. И даже со сдержанной победной силой. Это была моя музыка. Я сам сделался ею. Я превратился в дрожащий воздух, заскользил по трубчатым недрам патефона (они все сужались). Я взорвался струнным аккордом внутри мембраны, притих и тонкой нотой скользнул с иглы в черную борозду пластинки…
Несколько минут (или часов? или месяцев?) я лежал на чем-то твердом, пахнувшем смолой и асфальтом. Эта твердь была неподвижна. И в то же время она куда-то стремительно неслась вместе со мной в черном пространстве. В черном – потому что глаза были закрыты. Я наконец разлепил веки. Все равно кругом была темнота. Ее заполняла мелодия «Рио-Риты». Откуда она? Зачем праздник, если случилось такое? В виске сидела твердая, как деревянный кубик, боль. Я встал на колени – голова стразу сильно закружилась. Я потрогал висок, ожидая нащупать липкую дыру. Но покрытый волосками висок был невредим и чист. Тьму вдруг расчертил густой серебряный звездопад. Крупные, похожие на кристаллы звезды косо летели с высоты и сгорали у поверхности рассыпчатыми гроздьями искр. Потянуло прохладным луговым ветром. Он резко прогнал головокружение. Я встал. В летящем свете звездопада я видел громадное черное поле, распаханное неровными бороздами. Они были глубиной чуть ниже колен. Это была не земля, а что-то твердое. Края борозд поблескивали. Я пошел вдоль борозды, но какая-то сила тянула меня вбок, попрек борозд. А черное ребристое поле по-прежнему куда-то неслось в пространстве, хотя в то же время оставалось неподвижным. Звездопад прекратился, но полного мрака не было, в небе проступили серые мглистые облака. Подчинясь тому, что неумолимо тянуло меня поперек поля, я стал прыгать через борозды. А тягучая, как резина, сила делалась все сильнее. И вдруг при очередном прыжке я понял – это центробежная сила! И несла она меня на край исполинской патефонной пластинки, которая вертелась в неведомом пространстве. Чем ближе край, тем неумолимее центробежная тяга. Что будет, когда она меня сбросит с диска? И куда сбросит? Я упал, попытался застрять в борозде, но общий для всей вселенной закон центробежного движения вымел меня из скользкой канавы, как букашку. И понес через твердые борозды, перекатывая, словно легкую поролоновую куклу… Ничего страшного не случилось Я слетел с края, покувыркался в сырой траве и замер, лежа ничком. Стал ждать: что же дальше? Боялся, что почувствую боль поломанных рук и ног. Но боль была только от ушибов, не сильная. А Ерошкин сипловатый голос вдруг негромко сказал: – Пожалуйста, выключи «Рио-Риту». Лишь сейчас я понял: эта музыка все еще неустанно звучит во мне. Напрягся, погасил мелодию. И с закрытыми глазами замер, умоляя судьбу: пусть Ерошкин голос будет не галлюцинацией, не мгновенным бредом, а правдой… Это была правда. Это был Ерошка. Я увидел его сразу и ярко, потому что над лугами стремительно взошло малиновое солнце. Ерошка сидел передо мной на корточках. Исхудавший, грязный, со слипшимися волосами, в измызганной своей трикотажной одежонке. Я быстро сел. Джинсы тут же промокли подо мной, потому что всюду был густой росистый клевер. Я мельком заметил, что р о сы стеклянными россыпями сверкают на лугах, а никакого патефона нигде нет. Ну, нет и не надо. Зато Ерошка – вот он! Не веря небывалой этой радости, я смотрел на него и, кажется, глупо улыбался. А он глядел исподлобья. Рванул пук сырой травы, начал стирать им с ног черную грязь. Она не стиралась, только размазывалась. По ногам тянулись длинные царапины, они были еще чернее, чем грязь. Я не знал, что спросить. Сидел во мне глупый страх, что любой вопрос может что-то разрушить и Ерошка исчезнет. Он сказал наконец – сипло и сердито: – Все же догнал я тебя… – И вдруг всхлипнул. Провел под носом ладонью и там тоже размазал грязь. Я толчком встал, поднял Ерошку под мышки, взял на руки. Он был совсем не тяжелый. Я понес его, путаясь башмаками в сыром клевере и ромашках. Ерошкины ноги болтались и намокшие кроссовки колотили меня по бедру. Ерошка обмяк и полушепотом сказал опять: – Все-таки догнал… И ткнулся носом в мое плечо. – Долго ты догонял меня, малыш? – Долго… – выдохнул он.
Подробностей я не знаю до сих пор. Знаю только, что о том, как он догонял меня, можно было бы написать отдельную книгу. Ерошка иногда рассказывал, но мало и неохотно. А при настойчивых вопросах морщился, и в глазах набухали слезинки. Кое-что я все-таки от него услыхал. А кое-что подсмотрел в его снах, когда он вскрикивал, разметавшись на кровати, а я гладил его взмокший холодный лоб… Было у Ерошки много беспросветных, захлестнутых отчаяньем дней. Толпы беженцев, обстрелы, трупы на обочинах… Был эшелон, лающие крики конвоиров. Ерошка знал, куда идет эшелон, потому что оказался среди евреев. Он ведь читал кое-что о давней войне и понимал теперь, что впереди. Но то, что он не еврей, доказывать не пытался. Зачем? Этот путь был один из тех, которым Ерошка мог догнать «дядю Славу». Смутное понимание многомерности пространства, видимо, изначально жило в Ерошке. Так же, как понимание непрочности временн ы х структур, которые может перетряхнуть легким стуком девочка с красным мячиком… Но ужас перед камерой-душегубкой оказался непосильным для мальчишкиной души. И когда этот ужас заслонил все другие чувства, все мысли, Ерошка бежал из вагона. Бежал на остановке, когда раздавали узникам крохотные куски хлеба. Ему повезло сперва. Он сумел укрыться в ближнем леске. Но почти сразу наткнулся на патруль. Это были дядьки с полукруглыми бляхами фельджандармерии на пыльных мундирах. «Ну и ладно. Теперь это быстро…» – кажется подумал Ерошка. Глядя на черные короткие автоматы, он поднял из травы гнилой сук, замахнулся, как гранатой. Горячие гвозди ударили по Ерошкиным ребрам…
Но тогда, в первые минуты встречи, я ничего такого не знал. Я нес Ерошку через утренний луг и надеялся выйти на какую-нибудь дорогу. Никаких врагов я не опасался. Потому что невысоко над лугами (видно, с ближнего аэродрома) прошел узкокрылый реактивный лайнер – серебряная птица двадцать первого века.
|
