Владислав Петрович Крапивин 9 страницаНаконец я спросил Ерошку: – А Еська? Ничего не знаешь о ней? – Не-а… – Он посильнее болтнул ногами. – Но я не боюсь. У нее такая лошадка… Дядя Слава, она Еську, скорей всего, доставит прямо домой. «А где он, ваш дом-то?» – чуть не спросил я. Но не решился – опять из-за неясного опасения. И спросил о другом: – А твоя лошадка… что с ней? – Сгорела… – дыхнул он мне в плечо. И больше я не спрашивал. Дорога все не попадалась, но зато я вышел к ручью. Он весело ворковал в обрамлении береговых пахучих трав с желтыми зонтиками соцветий. Услыхав говор воды, Ерошка энергично заболтал ногами, извернулся, прыгнул у меня из рук. Весело стряхнул кроссовки, скакнул в ручей – сразу по колено. Струи забурлили вокруг его ног. То ли от свежести ручья и утра, то ли еще почему-то, Ерошка резко повеселел. С фырканьем и плеском вымыл шею и лицо, обильно смочил волосы и растопыренными пальцами разгладил их на косой пробор. Смыл черноту с коленей. По очереди поджал, как журавленок, ноги, посмотрел. Грязи уже не было, только царапины. Ерошка взглянул на меня – так живо, что с ресниц полетели капли. Глаза были влажные и чисто-зеленые. – Смотри! – Ерошка подбородком с дрожащей каплей показал на берег. Там валялись его кроссовки – теперь уже растоптанные и грязные (вот уж действительно «лёпы»). На каждой кроссовке, на побитом кожаном носке, сидел кузнечик. Ерошка стянул через голову футболку (разрушив при этом прическу). – Выстираю. Хочу смыть это … – Он держал футболку на весу, за плечики, грудью ко мне. Зеленый кенгуренок оказался теперь почти неразличим, выгорел, но белый круг, в котором он сидел, был расчерчен черными линиями – кольцевыми окружностями и перекрестьем. А в центре – такой же черный кружок. Это явно была мишень! И на ней – несколько бурых засохших клякс. Меня передернуло. Но Ерошка быстро окунул футболку в струи, пополоскал, скрутил, выжал, развернул опять – и оказалось, что мишени нет. И бурых клякс не было. Может, мне они просто почудились? Тем более, что кенгуренок (или динозаврик? или кузнечик?) опять зеленел вполне отчетливо. Но вот что не почудилось! Надпись под белым отстиранным кругом опять была другая! И желто-зеленые буквы теперь не просто поменялись местами. Некоторые сделались иными: SERAFIMA. Конечно, я ничего не сказал. Просто стало радостнее на душе. А Ерошка, видимо, ничего не заметил. Выбрался из воды. Кузнечики с кроссовок прыснули в траву. – Никуда не денетесь, – вслед им сказал Ерошка. Стал натягивать кроссовки. Поморщился, ойкнул. – Что такое? – сразу испугался я. – Да так… Наколол где-то… – Покажи! На белой отмытой ступне был черный след укола с розовой припухлостью вокруг. – Еще не легче! Не хватало какого-нибудь заражения! Средство было пока одно: я нашел на берегу подорожник, намочил, приклеил к Ерошкиной ноге. Растоптанная «лёпа» наделась на ступню без сопротивления. Но сможет ли он идти? …Сразу скажу: никаких дурных последствий эта Ерошкина ранка не принесла. Но какое-то время я нес Ерошку на плечах, потому что ступать ему было больно – морщился и сопел. Конечно, он сперва побрыкался: – Ну, чего это я поеду на тебе, как детсадовское дитя! Я тяжелый! Но я сгреб его и закинул себе на шею. – Тоже мне тяжесть. Три кило макарон… – Не разуваясь, перешел ручей и резво зашагал через луг Ромашки и колокольчики захлестали по мокрым штанинам. Солнце стало белым и жарко светило мне в левую щеку. Ерошка, смирившись с ролью «детсадовского всадника», сперва молча побалтывал ногами. Потом хихикнул: – А что тяжелее? Три кило макарон или три кило чугуна? – Старая шуточка, – сказал я. – Старая, а ответа никто не знает. Думаешь, одинаковая тяжесть? – А разве нет? – А вот и нет. Три кило чугуна тяжелее. – С чего ты взял? – А конечно! Вот урони себе на ногу макароны и чугун одинакового веса! Сразу убедишься. – Спасибо за совет. Хорошо, что на ногу, а не на голову… Он хихикнул опять. Привычно так, будто в прежние времена. Потом озаботился: – Тебе не очень тяжело? – Мне совсем не тяжело, – соврал я, стараясь дышать ровно. – А то, может, спустишь меня? Нога уже не болит… – Сиди, не ерепенься. А то спущу и… дам тум а ка. Он обрадованно фыркнул: – Надо говорить «тумак а»! – Ты же сам говорил «тум а ка»! – Это раньше. А теперь… – А что теперь? – Подожди, – отозвался Ерошка рассеянно. И примолк. Мы наконец вышли к луговой дороге. Передохнули, присев на валявшуюся у обочины шину самосвала. Потом я снова преодолел Ерошкино (не очень энергичное) брыканье и посадил его на плечи. Поскольку, мы не знали, в какую сторону идти, я пошел так, чтобы солнце светило в спину. Ерошка вдруг сказал сбивчиво: – Па… послушай, дядя Слава. Я стихи досочинил. Те, про макаку. – В самом деле? Когда досочинил? Сейчас? – Ну да… – Читай давай, – велел я. Он смущенно попыхтел у меня над головой и заговорил. Без выражения, но внятно: Заведу себе собаку, Дам ей имя Макак а И совсем не разу даже Я не дам ей тумака, Никогда. Пусть она на кошек лает, За штаны меня хватает, Все же на своем веку Никогда я, никогда я Не обижу Макак у. Ни за что…
– Да… – сказал я вполне правдиво. – Очень такое… проникновенное стихотворение. По-моему, у тебя талант… – И почему-то сразу испугался: вдруг он скажет: «Есть в кого…» Но Ерошка не сказал эту непонятную фразу. Только посопел со скромным авторским удовольствием. Дорога стала подыматься на взгорок. – Отпусти, пойду сам, – опять сказал Ерошка. – Сиди тихо… Макак а. Он притих с дурашливой послушностью. Кругом до горизонта лежали луга. Роса уже высохла, не было сверканья, но травы пестрели цветами. Густо носились бабочки, заливались пичуги. – Ого… – вдруг сказал Ерошка. И даже взлягнул. – Что такое? – Уже видно, – со значением произнес он. И, кажется, с опаской. – Что видно? – Город… – Какой город? – Просто Город, – сказал он. Мы были на верхней точке пологого перевала. – Я ничего не вижу… – (Но сердце у меня почему-то стукнуло вразнобой с обычным ритмом). – Потому что ты внизу, а я над тобой. – И… что же ты видишь? – Город, – опять сказал он. Я потоптался на месте и спросил (потому что догадался): – Тот, где Еська? – Ну… да. И Еська тоже… Я опять хотел сказать, что ничего не вижу. Только травы и неясные облака. Но город (Город?) уже поднимался над травами. Прежде всего я увидел золотые искры. И понял, что это купола. Потому что вспомнил белую церковь в лугах за Малогдой. – Ерошка! Это, кажется купола блестят! – Ну да! Затем выросли из трав башни. Всякие. Были там и колокольни, и ретрансляторы, и водонапорные башни, похожие на средневековые постройки. Появились белые хребты многоэтажек. И было ясно (чувствовалось!), что среди этих современных кварталов прячутся деревянные переулки с резными воротами, лестницами на косогорах, мостиками через овраги, голубятнями и садами, где журчат старые фонтаны с чугунными фигурами журавлей, оленей и ребятишек, сцепивших руки в вечном, безостановочном хороводе… – Что же это все-таки за город? – опять спросил я. Как-то по-глупому строго, словно дотошный учитель. Хотя, конечно же, я знал… – Опусти меня на землю, тогда скажу. Я снял Ерошку с плеч. Он встал рядом. Прямой, независимый и чуть отстраненный. – Это Город, который ты придумал. – Ничего такого я не придумывал! – насупленно сказал я. – Нет придумывал! А потом забыл… – Я никогда ничего не забываю, – сообщил я Ерошке с глупым упрямством пенсионера. – Хы! А шхуну с синим кливером? – Я ее не забыл! – Ты забыл, что по правде плавал на ней… – Ерофей! Ты издеваешься? Он дурашливо нагнул голову. – Ну дай, дай мне по шее тум а ка! – Дурень ты все-таки… – Ага… – вздохнул он. – Ну, идем? Но я не пошел. Вдруг пришло отчетливое понимание, что мне идти туда не следует. Я довел Ерошку. И все. Дальше пусть он идет один – это его дорога. Встретится там с Еськой, будут жить-поживать… Мне, конечно, тоже хотелось увидеть Еську. Но опасение, что мое присутствие снова осложнит им жизнь, было сильнее. – По-моему, нам пора попрощаться, – заявил я, решительно скрутив в себе печаль. – Ты не находишь? Ерошка этого не находил. Он взметнул отчаянный зеленый взгляд. – Зачем?! – Ну… по-моему, ты дальше доковыляешь один. А мне пора возвращаться. – Куда?! – Он спросил это с искренним изумлением. – Что значит «куда»? Меня ждут в газете «Наши задачи». В отделе писем. Пора приступать к работе… И вообще… – Это в каком же городе? – спросил он с ядовитой ноткой. – В N-ске… – В самом деле? – сказал он еще ядовитее. – А что такое? – И ты еще не понял, что там тебя давно похоронили? – В каком смысле? – В обыкновенном, – увесисто сообщил этот юный негодяй. – Ты что, офонарел? – почему-то сильно испугался я. Он отскочил на несколько шагов, запританцовывал, чуть хромая. – Да пошутил я, пошутил! Что такого? – Шуточки у вас, боцман… – сказал я словами старого анекдота. – А что, пошутить нельзя? Люди всегда шутят, если им хорошо. Я прислушался к себе. Мне было не очень хорошо. Оно и понятно – горечь близкого прощания. – А тебе хорошо, Ерошка? – А разве плохо? Ведь Город уже на горизонте! Город и правда по-прежнему виднелся на горизонте. Но был он далеко-далеко, за толщей струящегося воздуха. «Как-то зыбко все, непрочно…» – подумал я. Нет, не подумал, а, видимо, произнес. Потому что Ерошка веско возразил: – Нет! Есть там и прочное. Очень даже… – Что именно? – Не что, а кто. – Кто? Тихо, но с прежней вескостью он произнес: – Мама. А, вот оно что! Наконец-то! – Твоя мама? То ли мне показалось, то ли он все же сказал одними губами: – И твоя… Переспрашивать я не стал. Не посмел. Солнечные луга звенели тишиной и кузнечиками. В этом звоне чего только не почудится! Я лишь спросил: – Ну а… кто еще там есть? Ерошка глянул исподлобья. Быстро и лукаво. То ли случайно, то ли с какой-то мыслью провел большим пальцем по груди. По слову SERAFIMA. Пространство зазвенело сильнее, напряглось и последний раз перевернуло громадный, во всю ширину лугов и неба, прозрачный лист. Я мотнул головой. В ушах шумел теплый очищающий ветер. Было непонятно, как полминуты назад я не хотел туда! Отчего сомневался? Как мог думать, что обойдусь без тех, кто в Городе? И без этого вот… который опять, забывшись, мазал пятерней волосы. И поглядывал виновато… А Еська! Получилось бы тогда, что я так и не нашел ее!… – Так идем же! – Я хотел опять вскинуть Ерошку на плечи. Но он откачнулся. – Не надо… Я уже сам могу. Не болит… – Ладно. Пошли… – Я протянул Ерошке руку. Но он отступил. Сникший, потускневший. – Ты иди… – И глаза его намокли. – Да что с тобой? – Ведь пять секунд назад все было хорошо! – Ты иди… – сипло повторил Ерошка. – Сам… – А ты? – А мне нельзя. То есть не получится… – Да почему?! – У меня нет твоего таланта. Ну, воображения… – Что за чушь ты несешь! – Это ведь ты придумал Город. Своим воображением. А не моим… Некогда было спорить. Ерошка опять куда-то ускользал от меня. И я сказал отчаянно: – Причем тут воображение! Пойдем без него! – Даль-то какая… – прошептал он. – Ну и что? Дойдем когда-нибудь! Ерошка глянул исподлобья. – Один-то ты можешь сразу… Представил, что ты уже там, раз – и готово. А со мной… – А без тебя я никуда не пойду. Ты что, с ума сошел? Как я… без тебя? Я присел перед ним, взял за кисти рук, притянул. Он смотрел в сторону, посапывал виновато. – Ерошка… Почему ты захотел, чтобы я тебя оставил? Он надул губы. Все так же глядя вбок, выговорил: – Я не захотел. Наоборот… Но надо было, чтобы ты очень позвал меня с собой. Без тебя мне туда не попасть… – Я и зову ОЧЕНЬ! – Правда? – он стрельнул в меня быстрым зеленым взглядом. – Вот балда! Нет, ты в самом деле заработаешь по шее! Ерошка заулыбался, оттаивая: – Тогда ладно. Тогда идем… Но учти, что это насовсем. Опять была в его словах какая-то опаска. Но я только спросил: – А если я возьму тебя на плечи и представлю, что оба мы уже там? Получится? – Не получится… Да и зачем нам это? Дойдем как-нибудь без хитростей… – Конечно, дойдем! – Только учти: Город гораздо дальше, чем кажется… – Но ведь все равно он же есть! – Да. И мне туда очень надо. – Потому что… со мной? – осторожно спросил я. – С тобой… И со всеми, кто там есть… Мы пошли. Ерошка поглядывал на меня, а потом, поймав мой взгляд, начинал смотреть под ноги. Перед ним по землистой колее прыгали два кузнечика. Будто два братишки. Или… братишка и сестренка? Я вспомнил Еську и вдруг понял, что она очень похожа на Серафиму. Да… Несмотря на то, что Серафима круглолицая, а Еська вся такая… остроугольная. А еще они обе были похожи на девочку с портрета, который я, восьмилетний, видел в мастерской старого Гольдштейна. Трава стала ниже, кое-где между нею теперь виднелись песчаные проплешины. Сам не знаю отчего, я сказал: – Может быть, мы встретим здесь Травяного Зайца. – Травяного и Песчаного, – с пониманием уточнил Ерошка. – Да… – И он пойдет с нами! Хватит уж ему болтаться неизвестно где! – Но он же охраняет Синего Треугольника, – осторожно напомнил я. Ерошка хмыкнул: – Думаешь, Треугольник все еще сидит в твоем ящике? – А где он? – Он… везде. – Откуда ты знаешь? – Ну… знаю, вот и все. …Он и правда знал многое. Он сделался вдруг разговорчивым и, шагая рядышком, начал рассказывать, что будет дальше. Сначала мы встретим Травяного и Песчаного зайца («И я скажу ему спасибо за патефон», – подумал я). Потом, к вечеру, дорога приведет нас к асфальтовому шоссе с машинами, с автобусными остановками, автозаправками и уютными трактирчиками на обочинах. И мы увидим там павильончик, одна из стен которого будет сплошь из стекла. Это – фотомастерская Моти Гольдштейна. Для проезжих водителей, пассажиров и всякого дорожного люда. Мотя, качая головой и удивляясь рассказу о наших приключениях, накормит нас ужином, а после спросит: не подбросить ли нас до Города на машине. Потому что нас там ждут. Вчера на велосипеде приезжала большеглазая конопатая девчонка и спрашивала: не появлялись ли тут длинный небритый мужчина и мальчик в футболке с надписью «Серафима»? Мотя сказал, что пока не появлялись, но появятся непременно, раз она ждет. «Ну, я задам этому трубочисту», – пообещала девочка и укатила. «Непонятно, кого она имела в виду», – сокрушенно скажет нам Мотя. «Меня», – гордо сообщит Ерошка и, улыбаясь, ляжет щекой на стол. Мотя снова скажет о машине, но Ерошка уже будет спать, причмокивая губами рядом с тарелкой, где останется недоеденной рисовая каша с повидлом. Ерошку мы уложим на топчане, под холщовой декорацией, изображающей пароходную палубу. Травяной и Песчаный Заяц с перемазанной повидлом рожицей уляжется у него в ногах. А мы с Мотей будем сидеть за бутылочкой «Каберне» и разговаривать до середины ночи. О чем? Ну, это отдельная повесть… Утром, после завтрака, Мотя вновь напомнит про машину. Но мы с Ерошкой двинемся пешком. Славно идти не спеша, когда впереди только хорошее. Ожидание хорошего – это уже само по себе радость.
(Вроде как эпилог. Да?..) …Ерошка в самом деле завел себе собаку и назвал ее Макак а. Это милая кудлатая дворняга с желтыми глазами и репьистым хвостом. Очень дружелюбная. Она сразу подружилась с котенком Томасом, которого принесла откуда-то Еська. А еще у нас живет лошадка-пони, которую зовут Шоколад. Еська утверждает, что «шоколадное» имя приносит счастье. Мы все знаем, что Шоколад – это обросшая коричневой шерстью деревянная коняшка, которая принесла Еську прямо в Город, избавив ее от многих опасностей и бед… Обитает у нас в доме и Травяной (и Песчаный!) Заяц, но он – личность, как говорится, неконтактная. Предпочитает сидеть в полутемных закутках и кладовках. Только с Макак о й у него дружба. Ночью вместе спят на широкой летней веранде, за бочкой с громадным фикусом. Впрочем, иногда Заяц надолго исчезает – шастает по травяным и песчаным пустошам за Городом. А возможно, и где-то дальше. Не исключено, что он навещает Синего Треугольника, который, как мне кажется иногда, все еще дремлет в ящике письменного стола. Хотя это, конечно, ерунда. Ерошка наверняка прав: Синий Треугольник везде. Например, прямо над нами. Крыша нашего мезонина, высокая кирпичная стена-брандмауэр и стоящий на пригорке забор соседского сада своими кромками образуют над заросшим двором треугольник. И в этом треугольнике синеет летнее небо. Здесь почти всегда лето (за исключением двух-трех Рождественских и новогодних недель) – в Городе, где мы живем. В Городе, где перемешаны деревянные улицы Тюмени (и Малогды) с приморскими переулками Гаваны и Севастополя, где покрытые бурьяном откосы Туры соединяются с желтыми слоистыми обрывами Херсонеса; где старинные крепости с поржавевшими рыцарскими латами в каменных нишах отданы для игр и приключений городским мальчишкам и девчонкам; где из мелкого, поросшего камышом Андреевского озера можно городскими оврагами, по речке Тюменке за полчаса добраться до морского залива за мысом Два Кузнечика; где добродушные (никогда не обижающие воробьев) коты сонно греются на чугунных пушках старых бастионов и на теплых, брошенных на песке адмиралтейских якорях… Бывает, что Ерошка целыми днями носится с друзьями-приятелями по крепостным дворам и заросшим откосам. Приходит к вечеру – в синяках и белых ссадинах на загаре, в колючках и пыли. – Чучело приморского базара, – сурово говорит Еська. – Волосы прилизывает, а нос и локти как у папуаса… И она берет мочалку, наливает в большущий таз горячую воду. – Ма-а!.. – воет Ерошка. – Ну чего она! Опять хочет мойдодырить! – И правильно, – говорит Серафима. – Если бы не Лена, ты зарос бы лишаями. Вообще-то Ерошка и Еська живут дружно. Однако бывают изредка стычки. Или потому, что он неряха, или от того, что не хочет показывать сестре стихи, которые сочиняет. Бывает, что приткнется у подоконника и выводит в тетрадке корявые строчки, а она подкрадется и – зырк через плечо! – Мама! Ну чего она лезет! – Я не лезу! Я только одним глазком! Жалко, да? – Жалка знаешь где? У пчелки в… – Мама, а он выражается! – А ты ябеда! – И у Ерошки намокают глаза. Надо сказать, он характером послабее сестры, даже плаксивее. Но я читал у каких-то педагогов, что в таком возрасте мальчики часто плаксивее девочек. Потом это проходит. К тому же я помню (хотя уже смутно, будто давний сон), как он догонял меня. Хотя на любимой Ерошкиной футболке с кузнечиком и надписью SERAFIMA не осталось ни малейших следов мишени и бурых пятен. Иногда я все же считаю долгом укреплять Ерошкин характер. И говорю: – Что ты скандалишь, как девчонка. Будешь так себя вести, ухи накручу. Ерошка не оспаривает отцовское право накрутить ему «ухи». Но тут же делает финт: – Ладно, накрути… А за это возьмешь меня с собой на шхуну! Ну, па-а… Дело в том, что я готовлюсь к путешествию. Шхуну «Томас Манн» недавно передали местному обществу журналистов-географов и я собираюсь в плавание – до Панамского перешейка, потом через канал, вдоль берегов Южной Америки, мимо мыса Горн, в Австралию и дальше до Владивостока. Что делать, раз книжка издана и продается, а я еще не ходил в море. Кто-то перепутал корпускулы времени на темпоральном векторе, и теперь надо исправлять положение, чтобы в мире, где живет Город, не было путаницы. Впрочем, я ничуть не жалею. Путешествие будет замечательным. Я беру с собой клеенчатую тетрадь с листами в клеточку. Может быть, именно она станет заветной тетрадью, которую я безуспешно искал во многих своих снах… Капитан шхуны Станислав Язвицкий и боцман Жора неторопливо и тщательно готовят судно к долгому рейсу. Не спеша, внимательно подбирают экипаж. Предусмотрительный Жора заранее заказал в мастерской треугольный парус-кливер из ярко-синей парусины. Катерную пристань в Малогде Жора оставил на Танкиста. Говорит, что якобы тот за последнее время поумнел и обрел кой-какое трудолюбие. Ох, не знаю… Впрочем, ну его, Танкиста. Мне хватает проблем с Ерошкой. Ерошка то и дело пристает, чтобы я взял его в плавание. Конечно, это бред! Серафима тоже так говорит. И даже Еська. Но Ерошка все равно канючит каждый день. – А школа! – говорю я тоном самого рассудительного папаши на свете. – Я буду читать учебники самостоятельно! Каждый день по шесть часов! – Тебя и на полчаса за уроки не усадишь, – напоминает Еська (ей-то совсем не хочется в плавание; она занимается в детской студии «Волшебная кисть» и собирается стать дизайнером). – Это здесь не засадишь! А там… – А там ты свернешь себе шею, – сообщает Серафима. – В книжке что написано! «Ерофей был неугомонен и то и дело забирался на верхушку фор-мачты…» – Не «фор», а «фок»! – голосит Ерошка. – И не на «верхушку», а на «клотик»! И не я это вовсе, а корабельный кот! – Ты же сам говоришь, что кота завали Томас, – напоминает Серафима. – Это на верфи был Томас! А на шхуне… Сама ничего не помнишь, а сама говоришь! Или ты нарочно, да?! – Ты как с матерью разговариваешь! – считаю я необходимым возвысить голос. Ерошка обижается всерьез. И уходит жить к любимой бабушке. К моей маме. (Я до сих пор содрогаюсь, вспоминая дурацкие сны, будто мамы нет на свете). Бабушка жалеет Ерошку. Ей конечно тоже не хочется, чтобы любимый внук уходил в моря-океаны (страх такой!), но еще больше не хочется, чтобы он ронял слезы. Мама звонит нам и укоряет за бесчувственность к ребенку. Еська начинает печалиться. Мы с Серафимой тоже. Сперва не подаем вида, но к вечеру печаль и муки совести делаются сильнее педагогических принципов. И мы отправляем за Ерошкой Травяного Зайца. Тот, поворчав, садится на Шоколада и едет на Шестую Бастионную, к моей бабушке. Привозит несчастного «изгнанника». – Хватит уж дуться-то, – говорю я Ерошке. – Стыдно, честное слово. Не маленький уже… – Ладно… А возьмешь на шхуну? Ну, что тут делать? Начинать все снова? Приходиться сказать: – Посмотрим на твое поведение. – Ура!! – Ерошка встает на голову и стоптанной «лёпой» сшибает с полочки разноцветную Еськину гуашь. Еська – ради всеобщего мира – делает вид, что это пустяк. Вот так и живем… Ерошка, уже уверенный в будущем, для пущей готовности к плаванию записался в отряд юных моряков-парусников. Ходит в серой рубашке с погончиками и с шевронами, с золотистым якорем на рукаве. Сыплет корабельными терминами, будто трясет морской справочник. Поверх рубахи Ерошка носит шелковистый треугольный галстук. Вроде пионерского, как у меня в детстве, только не красный, а ярко-синий. Когда Ерошка завязывает его, в душе у меня возникает легкая опаска. Но ничего не случается. Ерошка поглаживает узел и говорит, что называется он (этот узел) «шкиперский шиш». Серафима вздыхает. А в общем, все идет как надо. Лишь один неразгаданный вопрос временами досадливо скребет меня: кто же такой Альберт Гавриков (или Тавриков)? Есть он на свет или нет его? С одной стороны, вроде бы все-таки есть. А с другой… А может быть, он из тех непрошеных глупых снов, что до сих пор иногда (правда, все реже и реже) портят мне настроение? Они не страшные, эти сны, но какие-то унылые, в серо-коричневой дымке. Снится опять, будто я старый писатель с многотомными сочинениями и вечным страхом, что ничего в жизни путного уже не напишу. Будто у меня взрослые дети и внуки… Ну, дети и внуки – это хорошо, это по-настоящему. А вот всякие хвори, что ломают все тело и гнетут душу… А главное – что дальше-то? Заветную тетрадь, где осталась недописанной лучшая повесть, я так и не нашел. Ни в какое плавание мне уже не уйти. Любимые коты (особенно Макс), как и я, сильно постарели. Тряпичный заяц (не Травяной и Песчаный, а другой) целыми днями молчит на подоконнике, вспоминая прежние годы и путешествия. А в мире – бьются самолеты и тонут корабли, взрываются дома и рушатся от землетрясений города. И люди стреляют, стреляют, стреляют. На экранах, на улицах, в полях, в горах… Стреляют с каким-то унылым упорством, словно в этом единственный смысл человеческого бытия… Я выключаю телевизор. Тихо. Только за окном визжит бензопила. Это небритые кретины в грязных фуфайках по приказу других кретинов – в галстуках – снова сводят под корень вековые тополя… А дома никого нет, я один. Один, один, один… Давно уже… Но сон уходит от того, что кто-то бодро колотит в дверь. Это боцман Жора явился ни свет, ни заря – посоветоваться о корабельных делах. Костлявый коричневый Ерошка выскакивает из двери, с размаха впечатывает свою ладошку в крепкую боцманскую ладонь. – Дядя Жора, привет! Скоро «долой швартовы», да? – Это как начальство скажет, – осторожно говорит Жора. Он суеверен, как все настоящие моряки, и не хочет загадывать наперед. Появляется растрепанная спросонья Еська с Томасом на руках. – Дядя Жора, вы смотр и те, чтобы Ерофей не очень там носился по всяким вантам-барабантам… – Это уж само собой, – Жора подмигивает Ерошке. Тот, поглядывая на меня, говорит сладким голосом: – Я буду самый дисциплинированный юнга на свете. – И усаживается на корточках под окном. Еська – рядом с ним. Из кухни выглядывает Серафима. – Жора, здравствуй! На твою долю жарить яичницу?.. Замечательно! – И ребятам: – А умываться кто будет? Травяной Заяц? Ерошка дотягивается до сидящего в углу Зайца, сажает его на торчащее колено. – Травяные Зайцы не умываются. И Песочные… И Морские… – Возьмешь его с собой? – шепотом спрашивает Еська. – Не знаю. Если захочет… Поплывем, Котозай? – Видно будет, – почти неразличимо бормочет Заяц. И дергает полосатым длинным хвостом. Котенок Томас на руках у Еськи пытается цапнуть этот хвост растопыренной лапой. У Травяного Зайца трудное положение. И в плавание хочется, и Еську оставлять жаль. Потому что сестру и брата он любит одинаково и крепко. Он, кстати, всегда за них заступается, если я и Серафима начинаем «воспитывать» обоих сразу. Ворчит из своего угла: – Ну, чего опять напустились на ребятишек? Будете обижать, пойду и развяжу Синего Треугольника. Мы с Серафимой снисходительно помалкиваем. Знаем, что давно уже Треугольника в ящике нет. Впрочем, если и есть, никакие узлы Травяной и Песчаный Заяц развязывать не станет… А если и развяжет, что за беда? Ничего не случится. Или только одно: я наконец перестану видеть унылые серо-коричневые сны.
Апрель 2001 г.
|
