Владислав Петрович Крапивин 6 страница

– Наверно. Абсолютная пустота в голове…

В Малогде сестра после замужества жила отдельно от нас. Конечно, я не раз бывал у нее, но… хоть убей – не помню. Кто-то слизал адрес из памяти, как безжалостным «delete» из компьютера.

Жора посмотрел внимательно: не валяю ли дурака? Поверил:

– Ну ладно. Сейчас дозвонюсь до справочного, найдут адрес по телефонному номеру. И ушел в будку. А я виновато остался на месте. Ерошка и Еська сидели ко мне спиной и, выворачивая шеи, поглядывали с интересом. Из будки сперва слышалась Жорина ругачка с Танкистом, затем все затихло на пять минут. И наконец Жора возник в двери. С недоумением на небритом лице.

– Вот кретины… Утверждают, что такого номера в Малогде нет.

Я не удивился. Ждал чего-то подобного… Ладно, хоть чемодан с собой.

Жора посмотрел на меня, на ребят.

– Вот что, люди. Я вас все-таки спасу. Используя родственные связи… Пойдете по берегу до кирпичной водокачки. Там отрезок рельсового пути, на нем купейный вагон. Это что-то вроде пристанища для командировочных мелкого ранга и отставших от пароходов разгильдяев… Вообще-то туда пускают лишь с направлением из пристанской конторы, но вы скажете хозяйке: «От Жоры». Хозяйка эта, тетя Кнопа, моя… ну, вроде как двоюродная тетушка. Меня уважает…

– Знаешь, Жора, ты проводи ребят, а я лучше в гостиницу…

– В гостинице тебя обдерут как липку. К тому же, в вагоне детей одних не поселят. А мне с ними некогда, скоро два вечерних катера подойдут. Не Танкиста же посылать с ребятишками…

Ерошкина одежда была еще сырая, он скатал ее в муфту. Обулся, надел ремешок аппарата на голое плечо. Взял меня за рукав и шепотом сказал:

– Ну вот. Никуда ты от нас не денешься…

Как-то затеплело у меня внутри. «Чудо ты костлявое, бесприютное…» Я взлохматил ему непросохшие, приглаженные волосы. Еська, так же как брат, взяла меня за рукав. За другой. «Еще одно чудо беспризорное…»

Был уже вечер, около восьми часов. Правда, солнце не спешило к горизонту – лето же – только еще больше пожелтело. И сильнее, прохладнее, запахло речным песком.

 

Мы попрощались с Жорой и пошли вдоль воды, мимо вынесенных паводком бревен. И минут через пятнадцать добрались до красной будки-водокачки (явно заброшенной). Здесь и правда был кусок рельсовой дороги, с двух концов ограниченный полосатыми брусьями на подпорках. На брусьях торчали разбитые фонари.

И вагон был – обшарпанный, с облезлым советским гербом на зеленой стенке.

И тетя Кнопа (вот имечко!) оказалась на месте. Грузная, весьма пожилая, с двумя похожими на черные бобовые зерна бородавками у нижней губы. Услыхав про Жору, отнеслась к нам ласково, лишних вопросов не задавала. Отвела в купе.

– Вот электричества только нету… А постель стоит по червонцу за комплект.

Я взял три комплекта. И потом оказалось, что зря: брат и сестра заявили, что лягут на одной полке, чтобы разговаривать ночью (столько времени не виделись!). Я попробовал внушить им, что это неловко.

– Да чего неловко-то? – хихикнул Ерошка. – Мы с рожденья в одной коляске спали.

– Мы ведь близняшки, хотя и не похожие, – добавила Еська.

– Я не про то. Свалитесь же, узкая полка-то.

– Мы тоже узкие, – рассудил Ерошка, развешивая мокрый костюм на поручнях под багажными сетками.

Они решили устроиться на нижней койке. Я развернул свою на верхней, наискосок от их «лежбища». Но ложиться было, конечно, рано. Солнце из-за реки косо светило в широкое окно без шторок.

Судя по тишине в вагоне, жильцов здесь, кроме нас, нынче не было.

Я пошел к тете Кнопе в служебное купе. Спросил, нет ли в вагоне или поблизости продуктовой лавочки.

– Нету, голубчик, – завздыхала тетя Кнопа. – Наверху, на берегу, есть хлебный киоск, только он до семи. А у нас вон только будочка в кустах, это если надо по своим делам. Потому как вагонный санузел в стоячем режиме не работает…

Узел-то узел, а как быть с ужином? Ладно, я потерплю, а ребятишки? Связался с младенцами, значит, должен заботиться…

– Голодные, что ли, путешественники твои? – понимающе сказала тетя Кнопа. – Сын и дочка, небось?

– Близнецы, – уклончиво сказал я.

– Ладно, ступай к себе…

Я послушался, а тетя Кнопа скоро принесла ржаной каравай, литровую банку с молоком и три стакана.

– Вот, заморите червячка. С этим дотерпите до утра…

– Вот спасибо-то!.. – возликовал я. – Сколько мы вам должны?

– Да чего там «должны». Ешьте-пейте на здоровье… – И она тихо прикрыла дверь.

Мы стали есть и пить. С отменным аппетитом и удовольствием. И ко мне вдруг пришло то ощущение ласковости, какое впервые я испытал в полусказочном детстве, в мастерской Гольдштейнов. И потом испытывал в снах, из которых притащил к себе в дом Синего Треугольника. Это была не просто ласковость, а ощущение покоя и уверенность, что в ближайшее время не случится ничего плохого. По крайней мере, в этот вечер…

Солнце наконец ушло за дальний берег. Мы по очереди прогулялись до будочки и стали укладываться.

Я внушительно предупредил:

– Если будете шептаться, то негромко. Потому что спать хочу.

– Ага, – дружно выдохнули близняшки. И не легли, а уселись на полке рядышком, с ногами. Завернулись в одну простыню. И сразу – шу-шу-шу… Потом Еська деликатно спросила:

– Так – негромко?

– Нет… А что у вас за разговор, если не секрет?

– Не секрет, – объяснила она. – Просто мы рассуждаем: что будет, если вдруг вагон куда-нибудь поедет?

– Куда он поедет, если с двух сторон тупики, – снисходительно сказал я. И сразу уснул.

 

Но вагон поехал. Ночью, сквозь сон, я ощущал потряхивание, колеса знакомо постукивали на стыках. Разлепив на секунду ресницы, я видел, как желтыми бабочками пролетают отблески фонарей. И это меня почему-то не удивляло. Ребят – тем более. Они крепко спали, уткнувшись друг в друга носами. Возможно, мне все это снилось.

А потом приснился сон, который и до той поры я видел несколько раз. И однажды даже записал в своем дневнике.

Пользуясь возможностями мемуарного жанра, я приведу здесь эту запись. Зачем? Сам не знаю. Возможно, потому, что сон этот – в той же тональности, что и события, о которых только что писал. Хотя он и не укладывается в сюжет.

«3.04.97.

Проснулся рано, до шести, удивился, что еще темно, и уснул опять. И увидел сон из многолетнего цикла своих снов, который я называю просто – „Про Город“. И про который знаю, что это не просто сны.

Виделось вот что. Я задержался в отряде, в „Каравелле“. Особых дел там не было, я сидел в одиночестве в кинолаборатории и писал в синей общей тетрадке новую повесть (как всегда во сне, прекрасно осознавал содержание, а проснулся – и забыл). Что-то связанное с мушкетерами, потому что иногда я заглядывал в книгу „Три мушкетера“ – для каких-то уточнений.

Потом меня отвлекли, позвали зачем-то. Я подумал: не забыть бы тетрадку. И все-таки забыл. Вспомнил о ней, когда пришел домой.

Дома была мама. И как это здорово, что она опять со мной – ласковая такая и даже помолодевшая (и теперь – я надеялся! – будет со мной всегда). Только она была грустновата. Я забеспокоился, спросил: не заболела ли опять? Но мама сказала. что все в порядке… Однако радость никогда не бывает полной. Ее, эту радость, стала подтачивать тревога за оставленную тетрадку. Вдруг ребята ее засунут куда-нибудь – не найду потом. И прощай новая повесть!

– Мама, я съезжу в отряд! Я быстро!

Мама не спорила, поняла, что для меня это важно.

Были сумерки. Я надеялся поймать такси или частника, но на улице не было ни одной машины. И тревога росла. Тем более, что я вспомнил: оставил не только синюю тетрадку с повестью, но и книгу „Три мушкетера“ – новенькое издание в золотой „рамке“.

Я пошел пешком. Да, далеко, но что делать!

По дороге вспомнил, что у меня ключ только от внешней отрядной двери, а ведь внутренний тамбур и кинолаборатория наверняка тоже заперты. Надо бы вернуться, взять ключи в ящике. Но я ушел уже далеко от дома. И я решил: ладно, найду, может быть, дубликаты ключей в сенях, в тайнике.

В том, что я найду ключи, уверенности не было, и тревога царапала меня. А ночь сгущалась. Это была уже поздняя ночь. Я долго шел по каким-то полузнакомым пустым улицам. Горели редкие оранжевые фонари.

Город становился иным. Наполовину он оставался Екатеринбургом, а наполовину был уже Тюменью. Я оказался где-то в районе улиц Первомайской и Володарского, недалеко от своей бывшей школы № 25. И вдруг погасли фонари, упала густая тьма. Почему?

„Ах да! – вспомнил я. – Есть же указ городского начальства выключать уличный свет под утро. В целях экономии“.

Но почему выключили, когда еще полный мрак?

Тьма была, однако, не страшная. Мягкая, ласковая, пушистая. До этой минуты стояла холодная весенняя ночь, и вдруг дохнуло летом.

Я, забывая о тревоге и радуясь теплу, прошел в темный квартал, свернул за угол, и сразу наступило утро.

В конце улицы поднималось малиновое солнце. По влажным крышам побежали блики.

Вот что значит настоящая весна! – подумал я. – Как стремительно наступает день!

Я уже не помнил о тетради. Тем более, что она осталась в Екатеринбурге, а теперь была явная Тюмень. Но не просто Тюмень, а Город из снов – мой Город. И я знал, что мне нужно отыскать улицу Внуковскую, дом десять. Там какой-то детский клуб, куда я обещал зайти, чтобы договориться о встрече с читателями.

Я повернулся спиной к солнцу и вышел на длинную улицу, которая называлась Пушкинская (на самом деле такой улицы я в Тюмени не помню). Глянул вдаль и увидел высокую башню. Судя по всему – церковную колокольню.

„Откуда? – подумал я. – Ведь раньше в этом районе не было храмов“. И тут же сказал себе: „Но ведь теперь повсюду восстанавливают старые, давно разрушенные. И строят новые…“

Видимо, это был новый храм. В колокольне сочетались традиционные элементы (наверху – купол-луковица) с необычными. Башню опоясывал винтовой выступ. Он, видимо, повторял очертания идущей внутри колокольни винтовой лестницы. Детали были слегка размыты, башня виделась в утренней дымке.

Зато дом а были видны отчетливо. Одноэтажные и двухэтажные, деревянные – и все же не просто дома, а скорее дворцы. С высокими окнами и во всем великолепии тюменской резьбы. Словно кто-то выставил на этой улице все лучшее, что в позапрошлом и прошлом веке создали в Тюмени самые замечательные резчики по дереву.

Дерево было потемневшим, коричневато-серым, но без трещин, без поломок и старческой кривизны карнизов. Все дома стояли строго, прямо, как на выставке. И плотно друг к другу, без перемычек из ворот и заборов.

Было в этой улице (с густыми, уже распустившимися кленами, которые, однако не заслоняли домов) и в невиданной раньше колокольне скрытое величие и… какое-то особое дружелюбие. И обещание радостных открытий.

Господи, почему я не бывал здесь раньше? Как же плохо еще я знаю свой Город!

Я пошел по правой стороне. Увидел деревянный домик поплоше, постарее других, кривой и с забором. На жестяном щитке с лампочкой, на котором обычно пишут номер и название улица, были облупившиеся буквы: В эт… доме ост…ся А.П.Чехов.

Ну да, Чехов же был в Тюмени, проездом на Сахалин! Почему я раньше ничего не знал про этот дом?

Я перешел на левую сторону. Ну и тепло! Я распахнул куртку, сунул в карман вязаную шапку.

Господи, какое же счастье, что уже лето!

И когда оно успело наступить? Вчера еще всюду были подтаявшие сугробы, а сейчас клены помахивают листьями.

„Конечно, сон – подумал я. – Такое уже бывало в снах про Город. И дом а с такой чудесной резьбой уже снились мне, только чуть по-иному, на других улицах“.

Но разве во сне можно видеть такие подробности, такие детали резьбы? Все эти деревянные кисти, гроздья винограда, узоры. И эти листья кленов с бликами утреннего солнца. Вот один качается прямо у меня перед носом – узкий, зубчатый, похожий на лист одуванчика. Блестит и пахнет влажной зеленью. Неужели его нет на свете и он только плод моего работающего во сне воображения?

И эти ребятишки с рюкзачками и ранцами, бегущие мне навстречу! Видимо, спешат в школу… Откуда они узнали, что сегодня с утра настоящее лето? Бегут в одних рубашонках… А вот один, белобрысый, в майке с мультяшным тигренком на груди, с зелеными лямками рюкзачка на плечах, катит в тележке-сиденье на двух колесиках малыша лет трех-четырех. Видимо, должен завести его в детский сад по дороге в школу…

– Мальчик, где здесь улица Внуковская?

– Ой, я не знаю… – И заспешил дальше.

Я опять вспомнил про синюю тетрадку с повестью, но уже без тревоги, Куда она денется! Главное, найти детский клуб.

Теперь я шагал вдоль сквера с изгородью из частой проволочной сетки. Сквозь дыру в этой сетке стали пролезать на тротуар мальчишки в серых форменных рубашках и синих галстуках. „Наверно, скаутский отряд“, – подумал я.

Где Внуковская улица, они тоже не знали.

Я свернул за угол, налево. Здесь улица была уже обыкновенная, с панельными домами. Она полого шла вверх, тротуар – тропинка, прыгающая по бугристому подъему.

Попалась навстречу девочка лет четырнадцати, славная такая, с конопушками.

– Ты не скажешь, где тут улица Внуковская?

– Да вот она и есть!

– Спасибо.

Слева был дом номер пятнадцать. Пятиэтажная хрущовка. Число было написано большими черными цифрами на обшарпанном жестяном квадрате.

„Значит, дом десять недалеко, только с другой стороны“, – подумал я. И сразу проснулся. В тот момент, когда был уверен уже, что вокруг не сон, а явь. Вот досада…

Но все равно хорошо, что я увидел это.

Не может быть, что все это – просто сон. Не может быть, что вовсе нет на свете этой девочки, этого мальчишки с малышом в тележке, этого темно-зеленого листа, что качался у моего лица.

И, кроме того, я опять видел маму…

И тетрадка с недописанной повестью тоже где-то есть…»

 

А сейчас, в вагоне, кроме этой истории про путешествие до улицы Внуковской мне снилось еще многое. И тоже хорошее. Но что именно, не помню…

 

Я проснулся от ветерка. От частых встряхиваний расшатанная рама со стеклом осела, и в окне была широкая щель. В нее вместе с холодком летели луговые запахи. Луга и кустарники, проплывавшие за окном, росисто блестели под утренним солнцем.

Ерошка и Еська спали порознь, каждый на своей полке. Видать, наговорились ночью и решили не тесниться. Оба завернулись в простыни с головой – значит, утренний холодок достал их, как и меня. У Ерошки торчала из-под простыни коричневая нога со светлой ступней и чистой розовой подошвой. «Как у обезьяны», – подумалось мне. Я усмехнулся – вспомнил Ерошкины стихи про макаку.

Я прислушался к себе: нет ли удивления от того, что вагон катит куда-то, хотя вечером стоял на рельсах, отрезанных от других путей? Удивления не было. Было ощущение, что все идет по заранее намеченному сюжету. Кто его сочинил, этот сюжет? Синий Треугольник? Встревожиться бы, как разумному человеку. Но и тревоги не было. А было ощущение хорошего утра.

Спал я не раздеваясь. Теперь прыгнул на пол и сразу вышел из купе. Коридор был пуст, в открытые окна врывался встречный воздух. И широко светило в них еще невысокое, с малиновым отливом солнце. Мимо вагона резво бежал березняк. Я мельком отметил про себя, что в листве у него мелькает желтизна. Странно. До осени еще далеко…

Умыться бы… Теперь, на ходу, санузел, возможно, «функционирует»?

Да, дверь туалета была отперта, кран работал. Я умылся, вытерся висевшим на крючке очень чистым вафельным полотенцем (сервис!). А когда шел обратно, навстречу попалась молоденькая проводница.

– Доброе утро. Меня зовут Катя… – и улыбнулась. Не дежурной улыбкой стюардессы, а как-то по-домашнему. Она была круглолицая, с редкими конопушками, светлыми косами. Не красавица, но… исходил от нее какой-то уют.

– Доброе утро, Катя… А тетя Кнопа спит?

– Она осталась в Малогде. Я ее сменила, перед тем, как поехали.

Спрашивать, почему поехали, как попали из тупика на рельсовую магистраль, не было смысла.

И все же я сказал:

– Неожиданно как-то поехали. Стояли, стояли и вдруг…

– Ну, отчего же неожиданно? – улыбнулась она. – Вам ведь надо в Ермильск? Ну и вот…

Мне вовсе не надо было в Ермильск. Но… видимо, кому – то это было надо. И я не заспорил, спросил только:

– А скоро Ермильск?

– Через сорок минут. Вы будите ваших ребятишек, я чаю принесу…

Я растолкал Ерошку и Еську, погнал умываться. Сказал между делом:

– Вас не удивляет, что мы катим куда-то?

– Не-а, – беспечно отозвался Ерошка.

– Как теперь домой-то попадете?

Еська глянула на меня из-за плеча и сообщила с неожиданно взрослой ноткой:

– Так и попадем. Все рельсы к дому ведут… – Потом пригрозила Ерошке: – Будешь мазать волосы слюнявой лапой, опять устрою головомойку.

– Вот воспитательница на мою голову, – обрадованно сказал он.

Пока они умывались, я побрился в коридоре, там в розетке было напряжение. Тем временем проводница принесла три стакана с чаем и пачку печенья.

– Спасибо… Дети, нашу хозяйку зовут Катя.

– Здрасте! – разом просияли они умытыми улыбками. Я полез за бумажником.

– Нет-нет, – замахала руками Катя. – Это угощенье от тети Кнопы…

Кусты сменились длинной постройкой с готическими окнами, острыми арками и башней, украшенной большущими черными часами. Вспомнился сон про золотисто-рыжего Ванечку (который отобрал у меня и Леонида коньяк). Тогда за окнами вагона проплывало похожее здание. Затем началась обычная окраина – с деревянными кварталами, среди которых кое-где торчали типовые пятиэтажки. Было много больших деревьев (и я опять заметил в листве желтизну). Заглянула Катя:

– Скоро вокзал…

Еська расчесала на косой пробор Ерошкины волосы невесть откуда взявшимся гребешком. Он с удовольствием жмурился. Я подумал опять, что такая прическа для курносого скуластого пацана – как шелковый бантик для беспризорного котенка. Но ничего не сказал.

 

Вокзал оказался небольшой, двухэтажный, но не старинный, как в Малогде, а новый, из современных конструкций, с большущими стеклами. Двухметровые буквы над крышей не оставляли сомнения, что это и правда – ЕРМИЛЬСК. Они, эти буквы, резко белели в очень синем и совершенно безоблачном небе. Синева отражалась в лужицах на асфальтовом безлюдном перроне.

Поезд, едва мы сошли, укатил дальше. Мы были одни. Зачем нас принесло сюда?

Утро, несмотря на солнечный блеск, было свежее. Зябкое даже. Еська терла себе острые локотки. Ерошка переступал журавлиными ногами. Кстати, костюмчик его не был уже столь балахонистым, как вчера. Наверно, сел после стирки. То ли у ткани было такое свойство, то ли подействовали растворенные в воде химикаты. Я подозрительно (и даже с опаской) глянул на буквы. Было как накануне: CICIROMA. Но кенгуренок был теперь похож на кузнечика – вроде тех, что на Ерошкиных носочках.

– Друзья мои, – начал я тоном умудренного взрослого. – Прежде всего надо отыскать кассу и взять билеты обратно до Малогды. Это самое разумное…

– Нет, – быстро оглянулась на меня Еська. – Самое разумное – это скорее пойти в парк Судостроителей, на аттракционы. Они сегодня работают последний день.

– Почему же последний? – бестолково заспорил я. – С чего ты взяла?

– Потому что закрытие летнего сезона.

Я досадливо сказал:

– Какое закрытие! Начало июля.

– Ну да… Вон, погляди, – хмыкнул Ерошка. Вытянул руку к левому крылу вокзала. Там на стене белел громадный макет отрывного календаря. И что я увидел? «30 августа. Среда».

– Елки-палки… Как это получилось?

– А вот так… – Ерошка зябко потер коленки, которые остро торчали ниже мятых, заметно укоротившихся штанов. Глянул на меня, не разгибаясь и вывернув шею. – Помнишь девочку с красным мячиком? Я же говорил – настукает чего-нибудь…

– Ну, идемте же скорее, – нервно поторопила Еська. – А то все лошадки разбегутся!

«Что за лошадки?»

– Ну… пошли. Только оставлю чемодан в камере хранения.

– Ни в коем случае! – испугался Ерошка. – Потом не найдешь!

– Ни в коем случае! – подтвердила Еська.

Они понимали происходящее гораздо лучше меня. Вернее, я совсем ничего не понимал.

«Еська, Ерошка, кто вы?…»

Ладно, чемоданчик был не тяжелый…

Мы пошли по привокзальной улице (тополя, киоски, невысокие дома с магазинами и аптеками). Солнце стояло уже высоко и грело теперь ощутимо. От зябкости не осталось следа. Все же лето еще… Еська шла со мной рядом, Ерошка, пританцовывая, шагал впереди (иногда машинально трогал прическу). Футляр с аппаратом висел у него на ремне через плечо. Никелированный замочек отбрасывал колючие лучи. Ерошка оглянулся:

– Дядя Слава, вспоминаешь Ермильск?

Я ничего не вспоминал. Да и что вспоминать? Улицы были такие же, как в Малогде. Даже монастырь над обрывом, когда мы вышли к реке, показался знакомым. Словно не уезжали. Вот только желтизна в кленах и тополях…

Еська и Ерошка шагали уверенно. Еська сказала:

– К воротам не пойдем, там билеты брать надо, это ого сколько стоит…

Ерошка деловито поддержал ее:

– Да, зайдем с тыла! Там в решетке дыра.

– А если поймают? – опасливо сказал я.

– Кто поймает? – удивился Ерошка. – Это законный бесплатный вход.

Мы двинулись глухими переулками, где бродили белые утки и сохли на заборах сплетенные из лоскутков половики. Потом – через пустыри, извилистыми тропинками среди высоченных сорняков с пушистыми головками и подсохшими листьями. Звенела сухая, со стрекозами, тишина. Пахло полынью и пасленом. Наконец тропинка уперлась в изгородь, сваренную из толстых арматурных прутьев (с некоторой претензией на орнамент). В одном месте прутья были разорваны и отогнуты. Дорожка вела именно к этой дыре.

Мы пролезли. За решеткой стояли кусты боярышника, их пробивала по прямой линии узкая аллея.

Чем дальше, тем больше было похоже на парк. По краям аллеи появились бетонные вазоны с настурциями. На лужайке мы увидели гипсовую скульптуру: могучий дядька в рыбацкой шляпе держался за колесо с рукоятками, а рядом стоял пацан ростом с Ерошку. Лицо мальчишки было не тупым, как у гипсовых пионеров моего детства, а довольно живым, с просьбой: «Дай порулить»…

Ерошка оглянулся опять.

– Дядя Слава, а у вас на «Томасе Манне» были юнги?

– Я же объяснял: это придуманное судно..

– Ну, я как раз про это: ты не придумал ни одного юнгу?

– Как-то не пришло в голову.

Ерошка отвернулся. И, кажется бормотнул: «Эх ты…» Я почему-то ощутил виноватость и досаду. И насупленно сказал шагавшей рядом Еське:

– Ну, а где они, ваши аттракционы?

– Скоро придем.

На аллее и вокруг было по-прежнему пусто, только воробьи да бабочки. Но вдали уже слышались голоса и музыка. И наконец мы вышли на садовую площадь – с качелями, каруселями, киосками и разноцветными тентами над столиками. На дощатой эстраде играл оркестр – несколько труб, контрабас, барабан и блестящие тарелки. Народу оказалось не очень много, не толпа. Взрослые в основном сидели у столиков, пестрая ребятня взлетала на лодках-качелях, ездила по извилистым рельсам на игрушечных паровозиках, вертелась на карусельных лошадках.

В общем-то самые заурядные развлечения, довольно старомодные даже. И чего это Еська с Ерошкой так сюда стремились?

Я решил, что дам им денег на катанье, а сам сяду неподалеку с бутылочкой пива. С момента отъезда в Малогду я не пробовал никакой жидкости, кроме воды и чая. «Послезавтра будет четвертый день, как я не брал в рот ничего спиртного…»

Увы, планы мои полетели кубарем.

– Дядя Слава, сюда! – Ерошка и Еська с двух сторон ухватили меня за руки. Потянули к самой большой карусели.

– Братцы, мне-то сюда зачем? Катайтесь одни!

– Постой, постой!.. Дядя Слава, сейчас будет интересное!..

Штакетник вокруг карусели обступали десятка два мальчишек и девчонок. Видно было – ждут чего-то. Карусель замедлила верчение. Остановилась. Те, кто сидел на лошадках, соскочили, встали среди ожидавших. Радиоголос из середины карусели (этакая тумба с большущими портретами клоунов) торжественно сообщил:

– Дорогие дети и взрослые! Наш аттракцион завершил работу в этом сезоне! Попрощайтесь с лошадками до весны! Сейчас мы начнем демонтаж карусели!

Я решил, что ребята кинутся обнимать и гладить деревянных лошадок (довольно примитивных, но с милыми мордами). Но никто не двинулся. Появились пятеро дядек в синих робах и с громадными гаечными ключами. Каждый подступил к лошадке, заработал ключом и… вот деревянные скакуны уже у них в руках. Рабочие разом повернулись (кажется, это был отработанный ритуал), зашагали на край площадки, и там, в траве, поставили лошадок шеренгой.

И тогда ребятня с радостными воплями кинулась к игрушечным скакунам. Меня отшатнуло в сторону. Я увидел, как пятеро счастливчиков, успевшие первыми, вскочили в крашеные седла.

Ерошка и Еська оказались в их числе!

– Не спешите! Спокойствие! – надрывался радиоголос! – Лошадки будут еще!

Неудачники снова обступили карусель. А пятеро всадников… они растопырили коричневые ноги в кроссовках и сандалетах, откинулись в седлах, натянули веревочные, с бантиками, поводья и вздыбили лошадей! И те привстали на задних ногах, передними поболтали в воздухе и бросились вскачь!

– Ура-а!!

«Куда они? Не свихнули бы шеи!..» – Эта мысль была сильнее изумления от оживших коняшек.

– Ерошка, Еська!..

Они прогарцевали мимо. Ерошка вскинул руку в съехавшем до плеча рукаве.

– Дядя Слава, жди нас здесь! Мы поскакаем и вернемся!

«Поскакаем»! А куда, где? И сколько ждать-то?

Но они уже умчались в одну из разбегавшихся лучами аллей. Не бежать же следом… В этот момент еще пятеро ловкачей оседлали отвинченных лошадок (видимо, всего скакунов было десять). И тоже умчались. Оркестр на эстраде – рослые дядьки в синих мундирах – заиграл марш из фильма «О бедном гусаре замолвите слово». Я постоял, подумал, взял в киоске две бутылки пива «Тайный советник», присел к шаткому пластиковому столику.

В самом деле, чего волноваться? Поскачут и вернутся. Видно, такой здесь обычай.

Бутылок мне хватило на сорок беззаботных минут. А потом вернулось беспокойство. Ни один всадник за это время не вернулся.

Я подошел к рабочим – они уже разбирали центральную тумбу карусели.

– Скажите, а долго они могут так скакать? Когда вернутся-то?

Добродушный дядька, похожий на один из клоунских портретов, почесал за ухом гаечным ключом.

– Когда вернутся? Это теперь от коняшек зависит, а они обратно не хотят, в стойло то, упираются… Пацанята обычно побросают их в кустах, а сами кто куда, чтобы не попало… Ты их лучше не жди, поищи по парку, мил человек…

Ну вот, новое приключение! У меня от нехорошего предчувствия засосало под печенкой. Понимал я: не следует уходить, надо ждать до упора, но тревога была сильнее разума. Подхватил чемодан и пошел. По одной аллее, по другой… Несколько ребят на лихих лошадках попались навстречу, но были они незнакомые. Пронеслись так резво, что я не успел окликнуть, спросить про Ерошку и Еську. Кстати мчались они отнюдь не к карусели.

Тревога моя росла с отчаянной быстротой. То, что я испытывал теперь, было похоже на тихую панику. Я заметался. Попадал в какие-то заросли, в стеклянные галереи с громадными кактусами, на пустыри, где были свалены разбитые статуи и покрытая облезшей краской фанера. И была такая же замороченность, как при бесполезных попытках набрать нужный номер телефона…

Потом, взмокший и потрепанный, я выбрался опять на площадку с каруселью. Вернее, без карусели – ее уже не было. Какая-то тетка в окошке киоска сочувственно сказала мне:

– Вы, небось, тех наездников ищете? Да они уж давно усвистали из парка, на улицах смотреть надо, сюда им теперь дороги нету…

Я пошел к воротам парка, интуитивно угадывая направление.

Ворота были высоченные, с оштукатуренными колоннами и решетчатыми створками. Я спросил у билетерши, похожей на тетю Кнопу:

– Дети на карусельных лошадках не выскакивали? Мальчик и девочка. Он на черно-белой, она на коричневой…

– Да что ты голубчик! – отмахнулась тетушка. – разве будут ребятишки разбегаться через главный выход? Я же их мигом заверну! Они это через дыры в заборе, хитрый народ…

Не надо было уходить с карусельной площадки! Наверняка Ерошка и Еська поскачут, погуляют и вернутся ко мне!.. Или… не вернутся? Зачем я им нужен? Они добились своего, встретили друг друга, и здесь, в Ермильске, у них, наверно, свои планы. Что я знаю об этих непонятных брате и сестре? Кто они?

И все-таки вернуться на прежнее место – самый правильный шаг!

С этой мыслью шагнул я опять в ворота. Тетушка преградила путь.

– Ты куда, милый? Нельзя без билета. Ты ведь вышел наружу, теперь надо платить снова.

– Но я же только что там был, вы видели! Я ребят ищу!

– Да понимаю я, мой хороший! Мне разве жалко? Но не положено, здесь такое нерушимое правило. Без билета ни одна дорожка тебе не откроется и не найдешь ты никого… Да вон касса, три рубля всего билет то…