Владислав Петрович Крапивин 7 страница
Я поспешил к желто-красной дощатой будочке с окошком. – Будьте добры… – Весьма сожалею, но билетов больше нет. Конец сезона. – Кассирша была совсем не похожа на тетушку у ворот. Сухая, седая, напоминала она… да, Нину Адольфовну Кирхгоф! – Но, понимаете, у меня там… – Весьма сожалею, сударь, но от меня ничего не зависит. Здесь незыблемые правила. Могу только посоветовать: обойдите парк. С тыльной стороны есть, по моему, еще бесплатный вход… Я помчался к знакомой дыре в решетке. Взмокший, запыхавшийся, с надеждой и страхом в душе. Казалось, что вся жизнь рухнет, если не найду ребятишек. И конец этой рухнувшей жизни я проведу в отчаянии и безысходной виноватости. Потому что… да, потому что Ерошка и Еська стали за сутки как родные. Сам не ведаю почему. Словно знал я их с рождения… Ну и, кроме того, я же отвечал за них, раз привез в другой город, оторвал от дома… «От какого дома ты их оторвал? И не ты их сюда привез. Само собой так вышло!» «Все равно… Если не отыщу – сойду с ума…» Путь оказался кошмарно долгим. По кривым переулкам, по пустырям, по тропинкам в чертополохе. Сорняки скребли меня по джинсам, по чемодану, который я так и таскал с собой… Ну, вот оно, знакомое место у решетки… Здесь работали дядьки, похожие на тех, что развинтили карусель. Они выпрямили почти все разогнутые прутья, приварили их на прежние места. Сейчас разгибали последний. – Подождите… пожалуйста… Мне надо туда… Черноусый морщинистый мужчина (возможно, бригадир) выпрямился, глянул из смоляных бровей. – А туда уже нельзя, гражданин. Конец сезона. – Я знаю! Но там у меня… ребята остались… Надо найти! – Я понимаю. Но вы теперь никого не найдете, даже если пролезете здесь. Попробуйте через главный вход… – Да пробовал я! Говорят, билетов нет! – Да, без билета никак. Не знаю, чем вам помочь… Белобрысый паренек опустил в лебеду автогенный аппарат, шагнул к бригадиру, что-то сказал ему на ухо. Стрельнул глазами в сторону. – А! – обрадовался бригадир. – Вася правильно подсказывает! Вон, видите дом с лесенкой? Там живет Евдокия Власьевна, круглосуточная смотрительша парка, вдова того шкипера, которому памятник в парке. Может, видели: мужчина со штурвалом и пацаненок? Дак вот, у нее, у Евдокии Власьевны, всегда есть запасные билеты на любые сезоны. Излож и те ей ваши обстоятельства, бабка, думаю, не откажет… И я кинулся к дому «смотрительши».
Дом стоял в конце переулка, отдельно от других. На высоком гранитном фундаменте с отдушинами, среди лопухов и пушистого белоцвета. Стекла в большущих окнах с резными наличниками отражали синее небо. Что-то корабельное было в этом доме – острым углом он врезался в пространство, будто старый тяжелый пароход. Крыльцо с витыми столбиками и навесом напоминало судовой мостик. К нему, по лебеде с покрасневшими листьями, тянулась через пологий косогор дощатая лесенка. Я отметил все эти подробности, несмотря на панику в душе. Пока спешил наверх… В ответ на стук открыла мне сама Евдокия Власьевна. Это оказалась высокая старуха с острым, как у сказочного полумесяца подбородком. С пронзительно синими глазами. Не удивилась ничуть, будто ждала меня. В ответ на сбивчивую просьбу о билете сказала хрипловато, с покашливанием: – Да мне ведь не жалко, я бы хоть дюжину дала. Да не осталась ни одного. Племянница моя, Серафима, как раз в типографию пошла за новыми, мы еще на той неделе заказ им сделали. Вот, глядишь, придет скоро, и тогда уж… Была она, несмотря на суровый вид, ласкова. – Ты проходи, передохни. Поставь чемоданчик в уголке, да ступай в горницу. Я тебе чаек заварю. – Да некогда мне. Искать надо ребят-то! Евдокия Власьевна склонила набок голову. – Да теперь их ищи, не ищи, а скоро не появятся. С коняшками этими дело такое. Пока не наскачутся, не вернутся. – И… сколько же теперь ждать? – А по всякому бывает. Случалось, что иные до новой весны катаются, не устают… Я представил Еську и Ерошку в их летней одежонке среди сугробов и содрогнулся. – Да как же такое может быть?! – А так и может. Для них времечко-то летит неприметно. У нас месяц, у них полчаса… Ну, а получишь билет и тогда, может, пораньше сыщешь. Главное, дождись Серафиму… Я послушался. А что оставалось делать? Оставил у порога чемодан и башмаки, по толстым полосатым половикам прошел в широкую комнату. От зеленых штор стоял здесь уютный сумрак. Тикали ходики. По стенам развешаны были фотографии в рамках. На покрытом клетчатой шалью диване спала серая тощая кошка. Мне сделалось полегче. Не то, чтобы успокоился, но страха стало поменьше, надежды побольше, паника в душе улеглась. В углу я разглядел маленький образ Спасителя в медном окладе. Под ним в стеклянной лампадке шевелился похожий на светлячка огонек. Я мысленно осенил себя крестом. «Господи, помоги мне и защити ребятишек…» Никогда я не считал себя сильно верующим и в церкви был раза три в жизни, по случаю, а тут… вот… Огонек шевельнулся сильнее, мигнул. Неужели погаснет? Нет, не погас. Показалось даже, что стал чуть ярче… Евдокия Власьевна пришла с чайником, чашками и вазочками на подносе. – Ты садись, садись к столу-то. Я чаек с травкой заварила. С такой, что нервы успокаивает, по себе знаю. Как случается, что от Константина, от сына моего долго писем нету, нервы давай ныть да стонать, а выпью травки, и сразу на душе полегче. А там, глядишь, и письмо принесут… Ты уже был в парке-то, памятник видел? Я кивнул. – Это мужа моего, Никиту Юрьевича, там поставили в память про то, как он пассажиров на «Маршале Блюхере» от огня спас. Приткнул гревший пароход к пожарному судну, которое не ко времени на мель угодило. Ну, спасти-то спас, а после того начал сердцем болеть и помер через полгода… А Костюшку нашего мастер вылепил затем, чтобы Никите Юрьевичу не скучно одному было. Костюшка у него любимец был… А теперь он штурман в Архангельске, на теплоходе типа «Река-море»… Чай оказался с чем-то вроде мяты. От него стало еще спокойнее… Кошка пришла от дивана и, муркнув, прыгнула мне на колени. – Ишь ты… – заулыбалась старуха. – Маська не ко всякому идет. А тебя, видать, признала за своего… Я вздохнул, погладил благодарно притихшую Маську. Пришла Серафима. Я как увидел – замигал от удивления. Так она оказалась похожа на проводницу Катю! Как две капли!.. Ну, после пригляделся и увидел, что не совсем «две капли», но все-таки… Такое же круглое лицо, такие же редкие конопушки. И главное – та же ласковая манера в разговоре… – Ну что, Симочка? – засуетилась ей навстречу Евдокия Власьевна. – Тут вот человек томится, билеты ждет. – Да нет билетов, тетя Дуся, – опечалила ее (и меня) Серафима. – Не напечатали окаянные. Говорят, нынешний лимит бумаги кончился, теперь только через месяц. Я говорю: «Да как же так можно? Ведь заказ уже оплачен!» А там один такой нахальный: «Вот и хорошо, что оплачен. Теперь нам куда спешить? А у вас все равно межсезонье»… Я чуть не разревелась. Ходишь, ходишь к ним, а они… Серафима по-девчоночьи шмыгнула носом, виновато глянула на меня. Глаза были серо-зеленые, как у Ерошки (а какие глаза у Еськи, я не помнил). Подумав о ребятах, я опять затосковал. А она: – Это, значит, вам нужен билет? Вот досада… А зачем он вам? Все равно в парке с нынешнего дня все закрыто. Я коротко повторил свою историю. – Вот досада, – снова сказала Серафима. – Конечно, был бы билет, и тогда самое правильное дело дежурить на карусельной площадке… А может, и бесполезное дело… Да вы не переживайте. С теми, кто ускакал на лошадках, никогда плохого не случается. Надо только ждать… – Да сколько ждать-то?! – вырвалось у меня с новым отчаяньем. – А вот это конечно… – вздохнула Серафима и в ее (в Ерошкиных) глазах было понимание и сочувствие. – Спасибо. Пойду… – Я снял с колен Маську, поднялся. – Да куда пойдешь-то? – озабоченно спросила Евдокия Власьевна. – Не знаю… Буду теперь все дни ходить по улицам, искать. Может встречу беглецов… И надо в какой-то гостинице угол найти, не под забором же ночевать… – А на что тебе гостиница-то, – по-свойски, будто давнему знакомому, сказала старуха. – Там одна маята да расход. Живи здесь. У нас угловая комната свободная. В ней Костик живет, когда приезжает, да в эту зиму едва ли приедет, они с женой маленького ждут… Пространство опять перелистнуло прозрачный лист. И мне показалось вполне логичным жить в этом старом доме, недалеко от парка, и ждать окончания событий. Я чуял, что именно здесь меня не оставит надежда разыскать в конце концов Еську и Ерошку. «А зачем они тебе? Боишься, что придется отвечать – увез и потерял?» «Не в этом дело…» «А в чем?» «Не знаю… Я без них не могу. У меня больше никого нет»,
Евдокия Власьевна не брала с меня плату за жилье. Я жил, словно приезжий родственник. Помог отремонтировать в погребе лари для картошки. Починил модель парусника, которую в школьные годы построил Костик. Она, кстати, была похожа на придуманную мной шхуну «Томас Манн», только называлась «Индеец». Чтобы проверить это сходство, я достал из бумажника старый календарный листок (там, у реки, я так и не вернул его Ерошке). А достав, сразу вспомнил: на нем ведь номер телефона, по которому Ерошка звонил Еське. В доме телефона не было. Пришлось купить в киоске карточку для автомата. С колотящимся сердцем я поспешил в ближнюю будку. Вот наберу сейчас 00-22-34 (ой, нет, 200-22-34!) и услышу Еськин голос… Голос оказался другой, хотя тоже знакомый. – Неправильно набран номер… Неправильно наб… – задолдонила механическая девица. – Дура безмозглая, – с великой горечью сказал я. – Сам такой… – тем же голосом ответствовала девица. – А Еське больше не звони. До весны ты ее все равно не найдешь… – И запикало в трубке. Я обалдело постоял с трубкой в руках. И с досадой и… с надеждой все-таки. Ведь наступит же когда-нибудь весна. И, выходит, девица что-то знает? Или не она, а Синий Треугольник… Надо сказать, дни бежали быстро. Пришла зима. Я колол дрова для изразцовой высокой печки и кухонной плиты. Ходил по заданию хозяйки на рынок. Чинил ходики, которые то и дело сбивались с ритма. Поправил покосившийся навес над крыльцом… Часто налетали густые, но не холодные метели. В доме обычно было пусто. Евдокия Власьевна уходила в магазины, к соседкам или в контору паркового хозяйства. Серафимы тоже не было: она работала в той же конторе, в проектном отделе. Только Маська бесшумно ходила по плетеным половикам и терлась худыми боками о мои джинсы. Иногда я читал старые «Огоньки», во множестве накопившиеся на полках и антресолях. Порой разглядывал фотографии на стенах. Это были Никита Юрьевич в разные годы жизни (но неизменно во флотском кителе), Евдокия Власьевна (от молодости до наших дней) и Костик. Костик в пеленках, Костик в школьном костюмчике, Костик в форменке флотского курсанта, Костик с шевронами речного штурмана… Была и Серафима – тоже начиная с малых лет… Иногда мы с Серафимой ходили в типографию: выбивать заказ. Но билеты все не печатали – под разными предлогами. Правда разговаривали работники типографии с каждым разом все виноватее («Мы все понимаем, но войдите в наше положение…»). Тот «нахальный», на которого жаловалась Серафима, со мной держался почтительно. А однажды отвел в сторону и заговорщицки спросил: – Верна ли поступившая к нам информация, что вы автор книжки «Под синим кливером»? – Верна. Ну и что? – Здешнее издательство, к которому я имею некоторое отношение, попросило узнать: не согласитесь ли вы на переиздание? Предложение было заманчивое. Но я сурово сказал: – Сначала билеты. – Понял… Казалось бы, для чего мне теперь билеты? И все же была у меня с ними связана непонятная надежда. А в глубине сознания тупо, без боли, но непрестанно стучало: «Еська, Ерошка, где вы…» Мне нравилось ходить в типографию. Она располагалась в том длинном кирпичном доме с башней и часами, который я видел при подъезде к Ермильску. Только теперь это здание оказалось почему-то не в стороне от города, а среди центральных кварталов. В длинных сводчатых коридорах пахло как в музее. В готические окна проникал пасмурный зимний свет. Желтели в простенках горящие лампы на бронзовых кронштейнах. Коридоры делали плавные повороты и приводили к винтовым чугунным лестницам. Гулко разносились голоса, и порой с башни доносился бой часов. А еще мне казалось, что где-то за стенами порой возникает гул проходящего поезда. Это нагоняло воспоминание об утре, когда мы приехали в Ермильск. И возникало ощущение недосмотренного сна. И ожидание… Странное ожидание, что вот сейчас разнесется стук деревянных ножек и в коридор на всем скаку примчатся Ерошка и Еська… Один раз такое мне даже приснилось. И все было так ясно! Их виноватые рожицы («Не сердись, что мы долго катались…»), капельки растаявшего снега в волосах и на голых ногах, лукавые (хотя и нарисованные) глаза коняшек. Лужицы от их копыт… Когда сон стал угасать, я вцепился в него с отчаянной силой: «Не надо, не уходи! Пусть это будет правдой!» Но сон все же кончился (хотя, как я сейчас понимаю, мог не делать этого). Я открыл глаза. Мутно светила сквозь штору луна. В ногах у меня зашевелился Травяной Заяц. – Ну, хоть ты здесь появился! – обрадовался я. – Придумай что-нибудь! – Мр-р… – сказал Заяц, потому что это была Маська. У меня, как у мальчишки, от горечи намокли ресницы. Я закрыл глаза и почти сразу увидел другой сон. Тот, что снился мне иногда и раньше (правда, не часто). Будто я – старый и хворый писатель, автор многотомного собрания сочинений. (И когда я столько успел написать?) Мне порой приятно смотреть на этот ряд книжек с моим именем на корешках. Но постоянно гнетет тяжесть обрюзгшего тела и груз многих забот и тревог, которых с возрастом почему-то все больше и больше. И, пожалуй, чувствует мое состояние, только рыжий кот, который живет у меня много лет. Он, в переводе на кошачий возраст, такой же старик, как и я. Кот любит меня. Пожалуй даже чересчур назойливо любит. Часто лезет на колени и трется мордой о мой живот, оставляя на рубахе и штанах рыжие клочья. Порой мешает работать. Тогда я сгоняю его с колен; «Не лезь, я занят!» Кот не обижается, но смотрит жалобно. Меня тут же начинает кусать совесть. «Ладно, иди сюда… Эх ты, чучело… Не сердись. Мы с тобой оба старики, неизвестно, кто кого переживет…» Кот с удовольствием устраивается на коленях. Это все, что ему надо для радости жизни. Он не думает о бренности. О ней думаю я. Но больше, почему-то тревожусь за кота, а не за себя. Есть на то основания. Несколько лет назад с беднягой случился припадок. У меня даже сохранилась в дневнике запись. (Не забывайте – это мемуары). Вот она. «…Хорошее настроение вечером было разбито грустным случаем с котом Максом. Он резвился, ловил на полу таракана и вдруг вскрикнул почти по-человечески. Упал на бок, высунул язык, из-под хвоста выпали какашки. Лежал, не мог подняться, дышал очень часто… Началась суматоха, я дозвонился до диспетчера службы „Помощь животным“, она сделала вызов врача и посоветовала дать Максу сердечные капли. Я дал немного валокордина. У бедняги пошла пенная слюна. Но потом он притих, стал дышать спокойнее. Через час приехали две милые девушки, которые возились с Максиком часа полтора – умело, заботливо, ласково: мерили температуру, прослушивали, смотрели глазные яблоки, сделали укол. Сказали, что у него микроинсульт. Выписали много лекарств. Сегодня утром сходил в аптеку, выкупил кучу медикаментов, дал Максу две крошки от таблеток, понижающих давление. Врач утром звонила, справлялась. Максик, вроде бы, оправился, мурлыкал в ответ на ласки, просил есть и ходил в туалет. Сейчас спит в кресле. Кстати, врачебная услуга стоила около сотни, но это, по-моему, совсем не дорого, учитывая то, как девушки возились с беднягой. А Макса, это рыжее создание, я очень люблю. И он меня… Без него мне было бы совсем худо…» Ну и вот, приснилось мне, что у Макса опять приступ. Я проснулся, чуть не подвывая от тоски. И не сразу понял, где я и что со мной. Потом сообразил наконец, что никакого Макса нет, а если и есть, то живет он где-то в ином мире вместе со своим старым хозяином и приятелем Тяпой. А здесь он – просто сон. В этом краю, где Малогда, Ермильск и неизвестно куда канувшие брат и сестра, Ерошка и Еська…
С Серафимой мы подружились. По вечерам она училась на каких-то курсах, там требовали знание компьютера, и она от подруги притащила старенький компьютер к себе домой – чтобы набираться опыта. Я помогал ей осваивать эту технику. Иногда засиживались до ночи. Ну и… Да нет, не было ничего похожего на мои прежние отношения с женским полом. Совсем по-иному было. Спокойно так, тепло. Мы ничего и не говорили друг другу. Иногда только дуну ей в завитки на затылке, а она засмеется, проведет мне пальцем по носу, от лба да губ (как однажды Еська Ерошке). Ну, прямо как у семиклассников, причем не у нынешних, а полвека назад… Дни бежали. Я не помню, как миновал Новый год. Казалось, пошли с Серафимой выколачивать из типографии билеты в декабре, а домой вернулись в середине февраля… Может быть, не цокот деревянных копыт отдавался там, в старинных коридорах, а стук мячика о панели времени?… А в марте Евдокия Власьевна уехала однажды на несколько дней в деревню, к какой-то знакомой. И вечером после «компьютерной школы» Серафима посмотрела на меня более долгим взглядом, чем обычно. Опять провела пальцем по носу. И сказала: – Ну, пойдем… – словно все было решено давно. И мы пошли к ней в комнату… А утром она поцеловала меня и шепотом велела: – Теперь уходи. – Сейчас… Только вот… рубашка где-то… – Ты не понял. Совсем уходи… – Но… – Иди, иди, – повторила она ласково, но непреклонно. – Или не понимаешь? Иначе ничего не выйдет. – Что не выйдет? – Чудо ты гороховое. Ступай, потом поймешь… – Но… куда? Она глянула укоризненно: – Ты что? Все еще не вспомнил адрес сестры? – Но она же в Малогде! А я не могу уехать отсюда! – Какая разница, в Малогде или здесь? – сказала Серафима с потемневшими глазами. – Все равно Город … Улица Запольная, дом одиннадцать… И я сразу вспомнил! Двухэтажный деревянный дом, вроде того, во дворе у которого, в сарае, я оставлял чемодан. И не важно, в Малогде, в Ермильске или еще где. В Городе … – Ступай, – тихо сказала Серафима. – Чемодан я с вечера собрала. – Но я ведь еще приду, да? Можно? – Если все сделаешь, как надо… – Глаза у Серафимы были Ерошкины.
На улице оказалась уже полная весна. Похоже, что начало апреля. Грязный издыхающий снег лежал полосами вдоль дорог и заборов, а на черной земле проклевывалась трава и даже кое-где желтела мать-и-мачеха. Пролетели две бабочки – белая и коричневая. Солнце припекало. Я был в зимней куртке, которую купил, кажется, в декабре. В толстой вязаной шапке, в сапогах на меху. Шапку я сунул в карман, куртку распахнул, а из сапог не выпрыгнешь Не босиком же шлепать по широким лужам. В лужах отражалась якая голубизна с желтыми пухлыми облаками. Где-то горланил петух. Несмотря на печаль расставания, на душе было по-весеннему. Я чувствовал себя медведем, очнувшимся от зимней спячки. Я теперь точно помнил, где Запольная, и знал, как туда добираться. Можно сесть на ближней остановке на автобус и ехать через город. А можно двинуться пешком, напрямик, через пустыри. Их пересекала раскисшая, блестящая от солнца дорога. Я пошел по дороге, по обочине. Там было меньше сырости. Утреннее солнце грело левую щеку. А справа… Мне казалось, что над крышами окраины и подернутыми дымкой тополями плывет среди облаков белая церковь. Та, которую видел я раньше в лугах за Малогдой… Нет, она была даже не белая, а прозрачная. Словно сотканная из искрящейся паутины. Невесомая… Когда я однажды глянул прямо, оказалось, что церкви нет. Но когда стал смотреть перед собой, церковь с правой стороны поплыла в синем воздухе снова. И мне казалось, что это – надежда … Сперва никто не попадался навстречу, только перешли вереницей дорогу белые утки. Потом стали встречаться солдаты. В одиночку и маленькими группами. Странные солдаты. Помятые, небритые, словно вышедшие из окружения. Большинство в незнакомой форме – сизой и коричневатой. Но были и в привычных серых шинелях, в пилотках. Все – без оружия. На обвисших ремнях болтались пустые подсумки. Один солдат – с монгольским лицом, в странной шишкастой каске – спросил с акцентом, нет ли закурить. У меня, конечно, не было. Солдат безнадежно махнул рукой и побрел дальше. Это меня ощутимо царапнуло – тревогой и непонятным укором. Но скоро солдаты перестали попадаться, дорога опять опустела. Я заспешил. Я не столько думал о встрече с сестрой, сколько о телефоне. Ведь у нее в доме есть телефон! Значит, можно будет позвонить по номеру 200-22-34. Вдруг что-то узнаю про Еську? Ведь уже весна! Пустыри кончились, я обошел территорию автобазы, миновал короткую улицу Водителей и оказался в начале Запольной, поросшей высокими тополями. От набухших почек тополя были в коричневатой дымке. Все мне здесь было знакомо. Даже диким казалось, что я мог почему-то забыть адрес! Я словно возвращался домой… Двухэтажный деревянный дом стоял в глубине двора. По скрипучей лестнице я взбежал на второй этаж (пахло старой краской и кошками). Пошарил в тайничке под подоконником. Ключа не было. Значит, кто-то дома. Кулаком поколотил в обтянутую обшарпанным дерматином дверь, поскольку звонка здесь не было ни в какие времена. Сразу послышались легкие шаги. Дверь быстро отошла, отодвинув меня на шаг. На пороге встал Ерошка.
Господи, неужели это он?! Похудевший, с тенями под глазами. Он как-то по-птичьи пискнул, обхватил меня, прижался лицом к моей куртке. Потом сразу отодвинулся. Сказал сумрачно: – Наконец-то… Где ты был? – И сердито потянул меня в прихожую. Там он повторил: – Где ты был? – Я… я был… Подожди, это долгий разговор. – Я взял его за плечо (чтобы не исчез, не растворился, как во сне). – А где были вы?! Куда вы пропали на ваших лошадях? Зачем? Он повесил голову, зацарапал половицу кроссовкой (все еще новенькой, будто вчера купленной). – Мы хотели покататься. А коняшки не стали слушаться, задурили, выскочили из парка. И обратно никак… Разбежались в разные стороны. Еська потерялась. А меня лошадь сбросила в канаву и ускакала… – Он виновато засопел. – А потом? – А потом я хотел вернуться в парк. Но туда уже не пускали. И я пришел сюда. Думал, ты тоже придешь. Куда тебе деваться, если не к сестре?.. А тебя все нет, нет… – Кажется, Ерошка всхлипнул. – Но я же не знал, что ты здесь! И адреса не помнил. Мне его только нынче утром сказали… А ты как его узнал, адрес-то? Ерошка поднял лицо – неумытое, с полосками на щеках. – По-моему, я всегда его знал… – Откуда? Он пожал плечами: – Понятия не имею… Не все ли равно. – Сестра и ее супруг дома? – Нет. Они еще не вернулись из Штатов. – И что же? Ты все это время жил здесь один? – А чего такого? – Он глянул опасливо. – Ну да, несколько раз пришлось в холодильник забраться, так есть хотелось… Попадет за это? – Горе ты мое… «Несколько раз»… Сколько же времени прошло, по-твоему? Сколько дней? Он опять зацарапал половицу. – Я не знаю… Мне казалось, что один длинный день. Иногда только делалось темно. Как при грозе… Я не помню, я печатал фотографии… Я наконец сбросил куртку и раскисшие сапоги, мы вошли в комнату. Мне все еще казалось, что Ерошка может исчезнуть Я посадил его рядом с собой на скрипучую тахту, обнял за плечо. Ерошка был настоящий, острое плечо твердо торчало под трикотажем. А Еська? Я понимал, что Ерошке про нее не известно. И все же спросил: – Про Еську ничего не знаешь? – Не-а… – отозвался он тоном, более беззаботным, чем, казалось бы, диктовали обстоятельства. – А звонить по тому номеру не пробовал? – Да сколько раз! Только никакого проку! То «неправильно набран номер», то вообще одни писки и трески… Может, она все еще скачет на своей лошадке… Я знаешь почему не очень беспокоюсь? Потому что лошадка гнедая, даже коричневая. С теми, кто ездит на таких, никогда ничего не случается… Мне показалось, что Ерошкины глаза чересчур блестят. Уж не жар ли у него? Я как бы случайно тронул его лоб. Он был совсем холодный. Кстати, волосы, несмотря на Ерошкину неумытость, были снова расчесаны на «английский» лад. Ерошка отвел голову. Объяснил чуть виновато: – Я знаешь еще почему не сильно тревожусь? Потому что Еська на фотоснимках всегда улыбается. А раз улыбается, плохого не случилось… – На каких снимках? – Ну, я же говорил! Я печатал их все время! – Ерошка вскочил. – Смотри! В самом дело, на подоконниках, на покрытом клеенкой столе, на полу у плинтусов лежали куски оберточной бумаги с темными оттисками. Некоторые были еще сырые. Я пригляделся к тем, что на столе. Некоторые снимки были знакомые, те, что Ерошка делал на берегу. Я узнал себя и Жору, узнал буксир «Слава». Только на кожухе колеса над названием «Слава» было еще одно слово, поменьше: «Дядя». Я мигнул. Ну да ладно, про это потом. Главное было – Еськины портреты. Не очень четкие, но ясно, что её. И каждый с улыбкой… – С каких же негативов ты ее печатал? – С пятой пластинки. Помнишь, она одна тогда осталась неиспользованная… А здесь мне кто-то будто прошептал: прояви. Я и проявил. А там – она. И каждый раз печатается по-новому… – Дела-а… – только и сказал я. – Да… И лишь один раз получилась без улыбки. Я тогда сразу хотел побежать искать ее. Сунулся на улицу, а там почему-то лютый холод. А у меня ведь только вот… – Ерошка дернул себя за трикотажный рукавчик. Ну да, я лишь теперь сообразил: ничего теплого у него, конечно, нет. Он был в прежней своей одежонке. Хотя не совсем в прежней. Кенгуренок (или кузнечик?) был тот же, и буквы, кажется, те же, но в одежде уже никакого намека на балахонистость и складчатость. Штаны и кофта уменьшились до размеров обыкновенных шортиков и футболки. Сели еще сильнее? Или Ерошка вырос? Нет, он, как и раньше, был мне чуть выше локтя, только выглядел более длинноногим и тонкоруким, чем прежде. – Ты, наверно, стирал тут свой костюм? – Ага, два раза. Потому что один раз опрокинул на него яичницу, а другой раз вымазал вареньем… А он после каждой стирки съеживается. – Ничего, так даже лучше стало. А то похож был на обвисшее чучело. – Может и лучше. Только непонятно… Буквы каждый раз перепрыгивают… Я пригляделся. Да, под белым кругом с кенгуренком было теперь не «CICIMORA» и не «CICIROMA», а «CIROCIMA». Это меня слегка царапнуло: похоже на «Хиросиму». Будто намек какой-то. Вспомнились почему-то бредущие по дороге солдаты. Хотя какое нам до них дело? Они были явно из другого пространства, и видел я их словно сквозь прозрачную стенку. Даже того, который попросил закурить… А Ерошка был вот он, рядышком! И радость от этого опять обдала меня как горячим воздухом. – Наплевать на буквы! Главное, что ты нашелся! – И ты нашелся! – Больше я тебя не отпущу ни на шаг!.. Сейчас найду себе какую-нибудь обувь по сезону и пойдем искать Еську! – Ура! – Ерошка подскочил так высоко, что успел сделать в воздухе ногами несколько «ножниц». – Постой. А ты-то как пойдешь? На улице еще снег кое-где… Сейчас разыщу спортивный костюм Людмилы, сестра у меня худенькая… – Да зачем?! – Ерошка в радостном прыжке опять постриг воздух ногами (волосы взлетели, но он тут же пригладил их). – Смотри! За окном лето! Ну, лето не лето, а конец весны точно. Со второго этажа видно было, как цветет дворе сирень, а на кустах желтой акации проклевываются лимонные клювики…
Похоже было на май, но солнце грело как в июле. Я шагал, конечно, без куртки. На ногах – старые полуботинки Николая, моего зятя (кажется, так называется муж сестры). Ерошка скакал сбоку от меня. Видать насиделся дома, теперь не мог идти спокойно. – Экий ты прыгучий нынче, – одобрительно заметил я. – Ага! Кузнечики пятки щекочут! – Какие кузнечики? – Те, что раньше были на носках. Во время стирки они смылись… Ну, смылись, то есть сбежали. И поселились в кроссовках. – Ерошка в новом скачке дрыгнул ногами. В самом деле, на белых носочках теперь не было кузнечиков. – А ты сочинитель… Он хихикнул: – Есть в кого. – Это в кого же? – Не скажу, – хихикнул он снова. И посерьезнел: – А куда идем-то? – Как куда? Конечно, в парк! Я был уверен, что в решетке теперь опять проделана дыра. Или, в крайнем случае, купим у главного входа билеты. Наверняка уже начался новый летний сезон. И конечно же, в парке вновь работает карусель. Едва мы там появимся, примчится на своем темно-гнедом скакуне-лилипуте Еська. Я был в этом убежден. Потому что нынешним утром события сделали явный разворот к счастливой развязке. Ерошка, однако, поскучнел. Неуверенно глянул сбоку: – Дядя Слава, а надо ли? – Что? – Ну… идти на прежнее место. – А что же еще? Конечно, надо!
|
