Счастливая пастушка, возле вод

на берегу, где Тахо струи вьет, –

ты, не пескам его златым желая

понравиться, а серебру волны –

грудь снежная белее белизны,

одежда белая из горностая, –

ты ветру даришь золотые пряди,

чтоб он в парчовом щеголял наряде.

 

Под старою ольхой,

которая приют тенистый свой

рыдающему соловью дала,

чьи горестные стоны

зеленые посеребрили склоны, –

своих овец в загон ты собрала

и доишь их: белее молока

твоя, пастушка, белая рука,

 

Пастушка, как ты счастлива, любя,

коль сделал верною женой тебя

твой выбор нежный – не чужая воля!

И страус пышноперый

из Африки, в которой

он – царь среди песчаного раздолья,

не нужен горлице, чье упованье –

не перья пестрые, а воркованье.

 

А я, с моею горькою судьбой

и с красотой невечной,

рожденная богатой и беспечной, –

сравнюсь ли я с тобой!..

(Перевод П. Грушко)

 

 

* * *

Повиснуть на кресте, раскинув длани, –

груди копье и в терниях висок –

во славу нашу выплатить оброк

страданьями – геройское деянье!

 

Но и твое рождение – страданье,

там, где великий преподав урок,

откуда и куда нисходит Бог,

закут не застил крышей мирозданье!

 

Ужель сей подвиг не велик, Господь?

Отнюдь не тем, что холод побороть

смогло дитя, приняв небес опеку, –

 

кровь проливать трудней! Не в этом суть:

стократ от человека к смерти путь

короче, чем от Бога к человеку.

(Перевод П. Грушко)

* * *

Моя Селальба, мне примнился ад:

вскипали тучи, ветры бушевали,

свои основы башни целовали,

и недра алый извергали чад.

 

Мосты ломались, как тростинки в град,

ручьи рычали, реки восставали,

их воды мыслям брода не давали,

дыбясь во тьме страшнее горных гряд.

 

Дни Ноя, – люди, исторгая стоны,

карабкались на стройных сосен кроны

и кряжистый обременяли бук.

 

Лачуги, пастухи, стада, собаки,

смешавшись, плыли мертвенно во мраке, –

но это ли страшней любовных мук!

(Перевод П. Грушко)

* * *

О чистая душа текучей глади,

серебряного ручейка покой,

простертого ленивою лукой,

поющего в медлительной усладе!

 

Ты отраженье для моей наяде;

меня тревожа негой и тоской,

она лицо – свой снег и пурпур свой –

в твоей обрящет блещущей прохладе.

 

Теки, как тек: уверенной рукой

хрустальные держи потуже вожжи,

смирив теченья норовистый ход:

 

негоже, чтоб ее красу кривой

узрел, простертый на глубинном ложе,

с трезубцем стылым Повелитель Вод.

(Перевод П. Грушко)

 

* * *

О сумерки, что ясный полдень тмят,

злосчастный смерч из пламени и чада!

О в изумрудном аромате сада

таящийся с ужасным жалом гад!

 

О дьявольский в хрустальном кубке яд,

чью горечь пьет любовная услада!

Дамоклов меч и наважденье ада,

в пылу любовном цепенящий хлад!

 

Сокройся, ревность, в преисподней! Плаха

любви, уйди в глухое царство страха,

коли тебя вместит в себя оно.

 

Но ты и там не сможешь поместиться,

сама себя грызущая тигрица, –

тебя вместить и аду не дано.

(Перевод П. Грушко)

* * *