Очерк современной истории 1 страница

Эдуард Дрюмон

Еврейская Франция

Очерк современной истории

Том I

 

Книга I. Еврейская Франция. 1

Очерк современной истории. 1

Книга II. Евреи в истории Франции. 33

От первых времён до окончательного изгнания в 1З94 году. 33

С 1394 до 1789 г. 45

Революция и первая империя. 74

Реставрация и Июльская монархия. 85

Вторая республика и вторая империя. 94

Правительство 4-го сентября. Коммуна. Третья республика. 100

Книга III. Гамбетта и его двор. 138

 

Книга I. Еврейская Франция

Очерк современной истории

В начале этого очерка мы должны попытаться изучить это особенное существо, столь жизненное, столь отличное от прочих существ — еврея. С первого взгляда задача кажется лёгкою. Ни один тип не отличается более резкими чертами, ни один не сохранил в такой степени чистоты первобытного образа. Собственно говоря, хорошо понимать и изображать еврея мешают нам наши собственные предвзятые идеи, точка зрения, на которую мы становимся и которая совершенно несходна с его точкой зрения.

«Еврей трус», — говорит общий голос. 18-ти вековое преследование, перенесённое с невероятной стойкостью, свидетельствует, что если у еврея нет храбрости, зато у него есть другой вид мужества — упорство.

Когда мы видим, что люди богатые с громким именем служат правительству, которое оскорбляет все их верования, можем ли мы серьёзно считать трусами людей, перенёсших всевозможные страдания ради того, чтобы только не отречься от своей веры?

«Еврей преклоняется перед золотом». Это констатирование очевидного факта, не более, как фраза в устах большинства тех, которые её произносят.

Вот, например, вельможи, благочестивые женщины, обычные посетительницы церквей св. Клотильды и св. Фомы Аквинского из церкви отправляются засвидетельствовать своё почтение какому то Ротшильду, презирающему Христа, которому они поклоняются.

Кто их заставляет идти туда? Может быть приветливый хозяин отличается особенным умом? Может быть он несравненный собеседник или оказал какие-нибудь услуги Франции?

Ничуть ни бывало. Это иностранец, немец, неразговорчивый, своенравный, порой заставляющий своих гостей-аристократов выслушивать грубости за то, что он им оказывает гостеприимство из тщеславия.

Что побуждает представителей аристократии идти под этот кров? Уважение к деньгам. Они идут туда, чтобы пасть ниц перед золотым тельцом. Когда герцог Омальский является с приниженным видом засвидетельствовать своё почтение Ротшильду, который его называет старым унтером, между тем, как ему более подобает сидеть дома и перечитывать славную историю своего рода, — наследник Кондэ тем самым сознаётся, что приобретение большого количества денег сомнительными спекуляциями равносильно одержанию победы при Рокруа: ведь посещают только равных себе, а он бывает у этих людей.

В сущности все эти господа, делающие вид, что презирают деньги, бывают очень довольны, когда те, которые их накопили, позволяют и им попользоваться своим богатством. После своего падения они первые же и смеются над собою.

«Хотите знать, что такое голос крови? — спросил у своих друзей французский герцог, несмотря на слёзы своей матери, женившийся на франкфуртской Ротшильд; смотрите»... Он зовёт своего маленького сына, вынимает из кармана золотой и показывает ему: глаза ребёнка загораются... — Видите, продолжает герцог, семитический инстинкт тотчас сказывается...

Оставим в стороне эти общие места; разберём тщательнее и серьёзнее основные черты, отличающие еврея от других людей, и начнём наш труд этнографическим, физиологическим и психологическим сравнением семита и арийца, этих двух воплощений различных рас, непримиримо враждебных друг другу, антагонизм которых наполнял мир в прошедшем и ещё долго будет возмущать его покой в будущем.

Родовое имя арийцев, от санскритского слова благородный, знатный, великодушный, как известно, обозначает господствующую семью белой расы, индоевропейскую семью, колыбелью которой были обширные плоскогорья Ирана.

Арийская раса сделалась преобладающею в мире, благодаря последовательным переселениям. Ариопеласги (греки и римляне) остановились на берегах Геллеспонта и Средиземного моря, между тем, как Кельты, арио-славяне и арио-германцы направились к западу, обогнув Каспийское море и перейдя через Дунай.

Невозможно, говорит Литре, сомневаться в арийском происхождении римлян; самый верный признак его — латинский язык, которым они говорили. Современная наука признала, не без удивления, но с полной достоверностью, родство латинского языка с греческим, обоих их с персидским и санскритским и поместила их в одну группу.

Все европейские нации связаны самыми тесными узами с арийской расой, которая породила все великие цивилизации.

Семиты, распадающиеся на различные семьи, арамейскую, еврейскую, арабскую, по-видимому, первоначально вышли из равнин Месопотамии.

Конечно Тир, Сидон, Карфаген достигли в своё время высокой степени торгового процветания; позднее арабская империя озарилась кратковременным блеском, но в этих скоропреходящих учреждениях нет ничего общего с плодотворными и прочными цивилизациями Греции и Рима, с удивительным христианским обществом средних веков.

Одна только арийская или индоевропейская раса обладает познанием истины, чувством свободы, пониманием прекрасного.

Как бы семитические цивилизации не казались блестящими, говорит Жельон–Данглар в своей книге «Семиты и Семитизм», это только пустые образы, более или менее грубая пародия, картонная декорация, которую некоторые люди из любезности принимают за произведения из мрамора и бронзы. В этих искусственных обществах каприз и личный произвол составляют всё и только прикрываются осквернённым именем справедливости, которая есть ничто.

Странное, чудовищное заменяет там прекрасное и излишество изгнало из искусства вкус и приличие. Семит не создан для цивилизации оседлого состояния. В пустыне, в палатке в нём есть своя красота своеобразное величие, он идёт своим путём, гармонирует с остальным человечеством.

При всяких других условиях он не на месте; его хорошие качества стушёвываются, а пороки выделяются; семит — хищник в степях Аравии, если хотите даже герой, в обществе делается низким интриганом.

С первых дней истории мы видим арийца в борьбе с семитом. Илион был городом чисто семитическим и та известность, которую приобрела троянская война, объясняется единоборством двух рас[1].

Спор длился в течение веков и почти всегда семит был зачинщиком, а затем побеждённым.

Действительно, мечтою семита, его преобладающим стремлением всегда было обратить арийца в рабство, закрепостить его. Он старался достигнуть этого войною и Литре[2], со своею обычною проницательностью, выяснил характер тех грандиозных нападений, которые чуть не предоставили семитам гегемонию над миром.

Ганнибал, стоявший лагерем под стенами Рима, был очень близок к достижению этой цели. Абдерам, который овладел Испанией и дошёл до самого Пуатье, льстил себя надеждою, что Европа будет ему принадлежать. Развалины Карфагена, кости сарацин, попадающиеся под плугом на полях, где победил Карл Мартел, свидетельствуют, какой урок был дан этим самонадеянным людям.

В настоящее время семитизм уверен в победе. Теперь уже движениями руководит не карфагенянин или сарацин, а еврей; он заменил силу хитростью. За шумным нашествием последовало безмолвное, последовательное, медленное заполонение.

Исчезли вооружённые орды, криком предваряющие о своём приходе, а явились отдельные личности, которые мало помалу соединяются в небольшие группы, спорадически, без шума, захватывают все места, все должности в стране от низших до самых высоких.

Вместо того, чтобы идти на Европу открыто, семиты напали на неё с тылу, обошли её: из окрестностей Вильны, этого vagina judeorum[3], совершаются выселения, которые уже наводнили Германию и Францию. Повторяю, это не грубое, а мирное завоевание, мягкий способ лишать людей сперва собственности, потом традиций, нравов и религии. Но я полагаю, что этот последний пункт и будет камнем преткновения.

И качества и пороки этих двух рас служат предлогом для постоянных столкновений.

Семит — интриган, меркантилен, корыстен, мелочен, хитёр; ариец отличается героическим, рыцарским духом; он энтузиаст, бескорыстен, откровенен, доверчив до наивности.

Семит — сын земли, который ничего не видит далее настоящей жизни; ариец — сын неба, всегда одушевлённый высшими стремлениями; тот живёт, действительностью, этот идеалами.

Семит — купец по инстинкту, у него призвание к торговле, к мене, ко всему, что даёт случай поживиться за счёт ближнего.

Ариец — земледелец, поэт, монах и главным образом воин; война —его настоящая стихия; он радостно идёт навстречу опасности, бросает вызов смерти.

У семита нет никакой творческой способности; ариец, напротив, изобретателен; ни одно изобретение не было сделано семитом[4], он только эксплуатирует, организует и извлекает из изобретения арийца доходы, которые конечно оставляет в свою пользу.

Ариец пускается в путешествия полные приключений и открывает Америку; семит, которому тут представился бы прекрасный случай с достоинством покинуть Европу, избавиться от преследований и показать, что он тоже способен сделать что нибудь, ждёт, пока другие всё расследуют, устроят, чтобы потом обогатиться за их счёт.

Одним словом, стремление человека в неведомые страны, попытки расширить владение на земле — положительно недоступны семиту и особенно семиту-еврею; он может жить только обыденною жизнью, на лоне цивилизации, которая не им создана.

Несчастье семита, — запомните хорошенько это основное замечание на память обо мне, — в том, что он всегда переступает незаметную черту, которую не следует переходить с арийцем.

Ариец — добродушный великан. Он будет счастлив, лишь бы ему рассказывали одну из тех легенд, которых жаждет его воображение, склонное к чудесному. Но приключения во вкусе «Тысяча и Одна Ночь», где певцы открывают сокровища и рыбаки, закинув сети, вытаскивают их полными бриллиантов, — ему не нравятся; он только тогда будет тронут, если среди этих вымыслов будет выделяться самоотверженное существо, вроде Парсиваля, который, невзирая на тысячи опасностей, идёт отвоевывать св. Грааль: чашу, наполненную священной кровью.

Повторяю, с арийцем можно всё сделать, надо только стараться не раздражать его. Он позволит отнять у себя всё, что у него есть и вдруг, ни с того ни с сего, придёт в ярость, если у него захотят отнять розу. Тогда, внезапно пробудясь, он поймёт всё, схватит меч валявшийся в углу, пойдёт рубить без разбору и накажет семита, который его эксплуатировал, грабил и обманывал, таким ужасным образом, что тот будет помнить лет триста.

Впрочем семит ничуть не удивлён. По темпераменту он притеснитель, но терпеть наказания вошло у него в привычку. Он почти доволен, когда всё войдёт в обычную колею, тогда он исчезает, расплывается в тумане, прячется в нору, где придумывает новую комбинацию, которую пустит в ход несколько веков спустя. Напротив, когда он спокоен и счастлив, он испытывает то, что один очень остроумный академик называл nostalgie san-benito.

Ум семита, столь проницательный и гибкий, в сущности ограничен; у него нет ни дара предвидения, ни способности видеть на земле дальше своего крючковатого носа и понимать известные тончайшие оттенки, которые, если хотите, составляют суть жизни.

Ренан отмечает много таких черт. Семитическая раса, по его мнению, почти исключительно отличается отрицательным характером: у неё нет ни мифологии, ни эпопеи, ни науки, ни философии, ни вымысла, ни пластических искусств, ни гражданской жизни[5];

Эта раса, говорит он, самую нравственность всегда понимала совершенно иначе, чем мы. Семит, не знает никаких обязанностей, кроме как к самому себе. Мстить за свою обиду, требовать того, что он считает принадлежащим ему по праву — в его глазах нечто, вроде обязательства.

Напротив, требовать от него, чтобы он сдержал слово или бескорыстно воздал должное, значит хотеть невозможного. В этих страстных душах ничто не может устоять перед непобедимым сознанием своего я. Впрочем, религия для семита является как бы отдельною обязанностью, имеющею очень отдалённую связь с обыденной моралью.

В другом месте он прибавляет:

«Дух семитических народов вообще отличается отсутствием широты и утончённости. Выгода никогда не исключается из их нравственности. Идеальная жена, изображение которой нам даёт книга Притчей, есть женщина экономная, расчётливая, полезная своему мужу, но очень невысокого нравственного уровня.

Самый святой человек у евреев и мусульман не считает грехом совершать ужаснейшие преступления, чтобы достигнуть своей цели.

Врядли найдётся в семитической поэзии хоть одна страница, имеющая прелесть истинного чувства. Если там и выражается любовь, то всегда в форме жгучего сладострастия, как в «Песне Песней» или в форме гаремной вежливости, как в Мултакарах[6].

Всё это, правда, было написано раньше неслыханных успехов семитизма за эти последние годы. Любопытно посмотреть, как Ренан, человек столь богато одарённый с артистической точки зрения, столь низкий по характеру, пресмыкается перед этими победителями.

Он признаёт, в 1862 г. в своей вступительной лекции к курсу древнееврейского языка в Сollege de France, что евреи всюду составляют отдельную расу. В своём реферате, читанном в кружке Сен-Симона в 1883 г., он утверждает, против всякой очевидности, что иудейство — не раса, а просто религия.

Надо прибавить, что если евреям и есть в настоящее время какая-нибудь выгода открыто утверждать, при посредстве Ренана, это ложное положение, то между собою они самым определённым образом объявляют противное. Что может быть яснее следующего отрывка из «Израильских Архивов».

«Израиль есть национальность. Мы — евреи, потому, что мы рождены евреями. Ребёнок, рождённый от израильских родителей — израильтянин, все обязанности израильтянина налагаются на него самим рождением. Не через обрезание мы становимся израильтянами. Нет, обрезание не имеет никакой аналогии с христианским крещением.

Мы не потому израильтяне, что обрезаны, а обрезываем своих детей, потому что израильтяне; мы приобретаем отличительные свойства израильтян самым рождением и никогда не можем утратить их или избавиться от них; даже тот израильтянин, который отрицает свою религию и выкрестится, не перестанет быть таковым; все обязанности израильтянина продолжают лежать на нём».

Прибавим, что израильтянин почти всегда исполняет эти обязанности, служит своему племени в чужом лагере и от этого ещё полезнее израилю. Действительно, обыкновенно христиане выражают ему особое доверие, поверяют ему свои сокровеннейшие надежды.

В своём желании подслужиться евреям, Ренан не смущается подобными мелочами. Некогда он признал, что пресловутые услуги, оказанные цивилизации испанскими евреями, сводятся к нулю, что в средневековой философии евреи играли роль простых посредников; теперь же он вдруг объявляет в собрании «Общества изучения евреев», что евреи — наши благодетели.

Учёный референт, говорят «Израильские архивы» от 31 мая 1883 г., заключил свою речь тем, что будущность принадлежит иудейству. Человечество примкнёт к этой очищенной и избавленной от своих излишеств религии, ибо она одна установит царство справедливости, тот идеал, который так прекрасно изобразили великие пророки израиля.

Современный дух, прибавляет Ренан, и весь мир, склоняясь к идеям свободы, равенства, терпимости, сделался еврейским; но пока он говорит таким образом, между его сжатыми пальцами блестит золотой цехин.

Действительно, Альфонс Ротшильд председательствовал в собрании, чем и объясняется многое; ему приятно было слышать, что истинное равенство состоит в том, что он обладает тремя миллиардами, между тем, как столько французов умирают с голоду. Он улыбается распростёртому перед ними оратору покровительственной и в то же время презрительной улыбкой. «Какой лакей!», — как будто говорит он. Какой несчастный! — скажем мы. Разве он не достоин сожаления?

Все вы, великие и малые, по мере сил, защищающие Голгофскую жертву Бога отцов ваших, наверно чувствуете себя счастливее этого отступника, целующего руку Христова палача из-за горсти червонцев, которую ему бросают с отвращением. Престарелый пастырь, ограбленный Гоблэ, бедный савойский священник, у которого низкий Исаия Левальян отнял скудное жалованье — все эти люди, читающие предобеденную молитву перед куском чёрного хлеба, наверно в душе спокойнее, чем этот богатый академик с хорошим доходом и друг Ротшпльдов.

Недостатки семита объясняют почему естественный антагонизм, существующий между ним и арийцем, длится в течение веков.

Если вы хотите понять историю средних веков посмотрите, что происходит у нас.

Франция распадалась, благодаря принципам 89 г., ловко пущенным в ход евреями. Евреи монополизировали общественные богатства, всё захватили в свои руки, кроме армии. Представители старинных родов, дворяне и буржуа, разделились на два разряда: одни предавались удовольствиям, содержали любовниц-евреек, которые их развращали или разоряли, при помощи барышников и ростовщиков тоже из евреев.

Другие, повинуясь влечению арийской расы к индийской Нирване, к раю Одина, отстранялись от современного движения, предавались созерцанию и почти не жили действительной жизнью.

Если бы семиты имели терпение подождать несколько лет, они бы достигли цели. Один из редких, действительно умных людей из их среды, последователь Филона, представитель еврейской александрийской школы, Жюль Симон сказал им, что надо делать: потихоньку завоёвывать землю и предоставить арийцам переселиться на небо.

Евреи и слушать не хотели; семиту Симону они предпочли семита Гамбету. На том основании, что этот Фонтанароз заставил французов поверить самой чудовищной лжи, евреи его поддерживали, помогали ему деньгами в надежде, что он их избавит от Христа, которого они ненавидят так же точно, как и в тот, день, когда Его распяли.

Франмасонство высказало, а еврейская пресса поддержала это мнение; не щадя издержек, бросали золото, щедро платили полицейским, которые до последней минуты отказывались стать участниками преступления.

Что же случилось? То, о чём мы говорили выше. Ариец раздражённый, оскорблённый в своих прирождённых чувствах благородства и великодушия, покраснел от стыда при виде старцев, вытащенных из их келий грубыми тюремщиками. Он немного подумал, собрался с мыслями. «Во имя какого же принципа поступают таким образом?» — спросил он.

Во имя принципа свободы, отвечали хором газеты Поржесов, Рейнахов, Дрейфусов и других.

— В чём же состоит этот принцип?

Вот в чём: какой-нибудь еврей, выходец из Гамбурга, Франкфурта или Вильны, накопит известное количество миллионов за счёт гоев и может затем всюду выставлять напоказ свою роскошь; его жилище — неприкосновенно.

Напротив, природный француз лишает себя всего, что у него есть, чтобы помочь бедным; он ходит босиком, живёт в тесной, выбеленной известью комнате, от которой отказался бы слуга слуги Ротшильдов; вот он — вне закона, его можно выбросить на улицу, как собаку.

Пробудясь от своей апатии, ариец вполне основательно рассудил, что если таким образом понимают эту пресловутую терпимость, о которой говорят уже сто лет, то лучше наносить удары, чем принимать их; он решил, что настало время вырвать страну из рук этих нетерпимых властителей.

«Если власяница монаха стесняет твой сюртук, то мы снова тебя нарядим в жёлтые лохмотья, мой старый Сим». Таково было заключение этих размышлений. С этого-то времени считается во Франции учреждение антисемитического или, вернее, анти-еврейского комитета.

То, что происходит во Франции, произошло и в Германии. Евреи изо всех сил способствовали культуркампфу, направляли преследования против католиков. Культуркампф окончился и антисемитическая война едва возгорается.

Прочтя этот труд до конца, вы увидите, что этот факт повторяется при тождественных почти условиях во все времена и во всех странах.

Возвращаясь постоянно к поступкам, влекущим его изгнание, еврей как будто повинуется действительно непреодолимому импульсу. Мысль сообразоваться с привычками, традициями, религией других — не приходит ему в голову; вы же, напротив, должны подчинятся еврею, подделываться под его обычаи, устранять всё, что его стесняет.

Заметьте однако, что от старого общества они охотно заимствуют всё то, что льстит их тщеславию; с забавною настойчивостью гоняются они за воинственными титулами баронов и графов, которые так же пристали этим дельцам, как дамская шляпа обезьяне. Нет такого низкого спекулянта или торгаша, состоящего в более или менее близком родстве с израилем, который бы не был, по крайней мере, кавалером ордена почётного Легиона [7].

Но снисходительность их останавливается, как только какой-нибудь из наших обычаев им неприятен, — он должен исчезнуть [8].

Право еврея притеснять других вытекает из его религии; это для него статья закона, возвещаемая в каждой строке Библии и Талмуда.

«Ты подчинишь себе другие народы железным прутом и сокрушишь их как сосуд скудельный» (2-й псалом Давида).

«Он постепенно уничтожит перед вами все народы, — говорит Второзаконие, — ибо вы не могли бы их истребить сразу, из боязни, дабы звери земные не размножились чрезмерно».

«Он предаст их царей в ваши руки; вы уничтожите даже имена их. Ничто не будет в состоянии вам противиться».

Против христианина, неверного гоя, все средства хороши.

В этом отношении Талмуд содержит изречения, которые наши депутаты, столь щекотливые в богословских вопросах, остереглись бы произнести на трибуне, из страха, чтобы у них перед носом не закрыли дверей еврейских банков, с которыми у них есть дела.

«Можно и должно убивать лучшего из гоев. Деньги гоев принадлежат евреям, поэтому позволительно их обкрадывать и обманывать».

Даже социальная эволюция еврея совершенно отлична от нашей. Тип арийской семьи, в цивилизованном состоянии — это римский gens, который за тем обратился в феодальную семью. В течение долгих поколений накопляется жизненная сила и гений, пока дерево, погруженное корнями в почву, выносит на своей вершине знаменитого человека, который является носителем качеств всех своих предшественников.

Для развития такого избранного существа, нужно иногда целое столетие, но зато из самой скромной среды выходят те законченные, привлекательные, доблестные образы героев и учёных, которых так много насчитывает наша история.

У семитического племени дело обстоит иначе. На востоке любой погонщик верблюдов, разносчик воды, цирюльник может заслужить благоволение властелина, и вот он сразу делается визирем, пашой, доверенным лицом государя, вроде Мустафы-бен-Исмаила, который пробрался в Бордо, продавая пирожки, и, по выражению генерального прокурора Дофэна, «оказывал своему повелителю услуги днём и ночью», чем и заслужил от нашего правительства, как известно не отличающегося щепетильностью, крест почётного Легиона.

То же самое и у евреев. Помимо священнических семейств, образующих привилегированный класс аристократии, не существует знатных родов; в некоторых семействах от отца к сыну переходит кредит, но ни в одном из них не передаётся из рода в род слава.

Если обстоятельства благоприятствуют, то менее чем через двадцать лет еврей достигает своего полного развития.

Он родится в какой-нибудь жидовской улице, зарабатывает на первой операции несколько грошей, устремляется в Париж, получает орден при посредстве какого-нибудь Дрейфуса, покупает титул барона, смело является в высший круг и принимает замашки человека, который всегда был богат.

У него метаморфоза почти мгновенна, он не испытывает никакого удивления, положительно чужда известная застенчивость.

Возьмите русского еврея у себя на месте в грязном лапсердаке, с пейсами, дайте ему месяц сроку, чтобы пообчиститься; и он усядется в ложе в большой опере с апломбом какого-нибудь Стерна или Гинцбурга.

Теперь возьмите почтенного французского подрядчика, разбогатевшего честным путём: у него всегда будет немного стеснённый вид, он будете, избегать слишком элегантной среды. Его сын, рождённый при лучших условиях и знакомый со всеми утончённостями жизни, будет уже совсем иной.

Если семья, постепенно возвышаясь, будет оставаться верна правилам чести и религии, то внук уже будет образцом истинного дворянина, у него будет возвышенность мыслей и благородство чувств, которого никогда не будет у проходимца.

Напротив еврей, хотя и сразу приобретает апломб, зато никогда не достигает изящества. За исключением некоторых португальских евреев, которые в молодости отличаются прекрасными глазами, а в старости некоторой восточной величавостью, вы никогда не встретите у них того спокойствия и достоинства, той свободы и утончённой вежливости, по которым всегда можно отличить настоящего французского вельможу, хотя бы он был одет в потёртое платье.

Еврей нахален, но не горд; он никогда не подымается выше той первой ступени, которой, впрочем, очень легко достигает. Несмотря на свои миллиарды, Ротшильды похожи на старьёвщиков, а их жёны, со всеми бриллиантами Голконды, всегда будут напоминать торговок дамскими нарядами, разряженных уж не по-воскресному, а по-шабашному.

У еврея всегда будет недоставать того, что составляет прелесть общественных отношений: равенства. Еврей — заметьте хорошенько — никогда не будет равным человеку христианского племени; или он ползает у ваших ног, или попирает вас пятой. Это явление становится ясным даже после десятиминутного разговора с евреем.

Как только вы с ним отдадитесь той фамильярности, свободе и добродушию, которые придают особую привлекательность сношениям с людьми, он немедленно садится вам на шею, посягает на вашу умственную свободу, старается вас подавить.

Надо его держать на почтительном расстоянии. Говорите ли вы с миллионером или бедняком, ему всегда надо напоминать, кто вы и кто он...

Ещё одна причина делает еврея непригодным для сношений, имеющих целью что-либо, помимо делового интереса, — это монотонность типа; в нём нет утончённой культуры и умственного благородства, составляющих соль всякого разговора; лишь очень редко можно у него встретить те блестящие и химерические теории, остроумные взгляды н забавные парадоксы, которые некоторые говоруны небрежно рассыпают в своих речах.

Если бы у еврея и были подобные идеи, то он не стал бы сорить ими перед собеседниками, а постарался бы извлечь из них деньги; но в сущности он живёт за счёт массы; это монохорд и самый длинный разговор с ним не представляет никаких неожиданностей.

Между тем, как арийская раса являет бесконечное разнообразие организаций и темпераментов, евреи все похожи один на другого; у них нет дарований, а есть только одна способность, применяющаяся ко всему, — прославленная практическая сметка, чудесный и неуловимый дар, который есть и у политического деятеля и у маклера и оказывает им удивительные услуги в жизни.

Чтобы понять цивилизованного еврея, надо видеть еврея первобытного. Пресбурский Шлосберг даёт прекрасное понятие о промежуточном состоянии между отталкивающим галицийским и почти изящным столичным евреем.

Представьте себе, круто извивающуюся по склонам горы, пыльную белую дорогу. Направо и налево лавчонки или низенькие домишки, как на востоке, с решётками в средневековом вкусе.

На улице беспорядочно кишит семи или восьмитысячное еврейское население среди всякого тряпья, железного лома, разрозненной мебели, кучи овощей и груды нечистот.

Там вы увидите стариков, поражающих своим безобразием, и рядом молодых девушек необыкновенной красоты, одетых в лохмотья; однако сюртук преобладает у мужчин, у которых связь с современностью выражается высокими шляпами, а с прошлым — босыми ногами, которые составляют контраст с головным убором.

Общий вид однако скорее возбуждает представление о современной жизни, чем впечатление прошлого. По правде сказать, так и кажется на каждом шагу, что встречаешь знакомые лица, и этот уголок гетто имеет вид маленького Парижа. Разве эти два проходимца с пронырливыми физиономиями, которые возятся около старой декорации, не Дрейфус и Локруа?

Еврей, развалившийся на репсовом диване, прямо на улице, среди груды капусты, имеет разительное сходство со Стерном, посетителем клуба улицы Рояль. Посмотрите на эту костлявую молодую девушку босиком, прикрытую только грязной кофтой и юбкой до колен, — это Сара Бернар в детстве. Вот девица Исаак уплетает за обе щёки кочан кукурузы.

Вглядитесь в эту женщину, которая красуется на пороге своего дома; не напоминает ли она вам одну знаменитую баронессу, которая со своими дерзкими и глупыми ухватками более похожа на зазнавшуюся гусыню, чем на Лагиду «с грациозным и гибким движением лебединой шеи», воспетую Готье.

Оденьте в бархат, бриллианты и приличную одежду всю эту толпу перекупщиков, старьёвщиков и ростовщиков и вы получите театральный зал в день первого представления.

Сами они отлично понимают своё положение и философски ожидают прилива, который вынесет их в город к счастью, к почестям. Они не торопятся и не чувствуют себя несчастными.

В центре этого квартала, полного лохмотьев, возвышается синагога в восточном вкусе, в своём роде чудо; её охотно показывают иностранцу, иногда даже принимают любознательного гоя за какого-нибудь приезжего собрата, желающего уяснить себе положение запоздавших братьев.