Очерк современной истории 3 страница

Если бы купец, писатель, вельможа сговорились, соединились между собою, они бы избегли своей участи, защитили бы друг друга, оказали бы взаимную поддержку — но повторяю, они падают, не видя друг друга и не подозревая даже, кто их истинный враг.

Благодаря этой солидарности, все, что бы ни случилось с евреем в самом отдаленном уголке пустыни, тотчас принимает размеры события. У еврея действительно есть, лишь ему одному свойственная, манера кричать и жаловаться.

Еврейская крикливость всегда приводит на память эпизоды из средневековой жизни, когда несчастный еврей, одетый в желтые лохмотья, избитый за какой-нибудь дурной поступок, испускал страшные жалобные вопли, приводившие в смятение весь гетто.

К несчастью, на свете всегда есть еврей, который кричит и требует чего-нибудь. Чего именно? Того, что у него отняли, что у него могли бы отнять и чем он мог поживиться. Очень часто англичанин, пронюхав о выгодном деле, принимается вслед за евреем испускать свои горловые аое, аoе, которые делают какофонию еще ужаснее.

Кто не помнит еврея Пасифико, которого Тувенель, бывший нашим представителем в Греции в то время, когда наши представители не были ни евреями, ни лакеями евреев — пригрозил повесить на мачте одного из наших военных судов, если он не замолчит.

Кто забыл Мортару, маленького еврея, из за которого вся пресса, подкупленная израилем, осыпала оскорблениями святого пастыря, сказавшего только мальчишке со своею ангельскою улыбкою: «милое дитя, ты никогда не узнаешь, что мне стоила твоя душа».

Отец Момоло Мортара был типичный человек; он эксплуатировал своего сына, как Рафаэль Феликс эксплуатировал Рашель (в своем контракте с американским импресарио она предоставила право показывать ее в гробу мертвую, закутанную в мантию). Как только Мортара-отцу нужны были деньги, он чувствовал, что его скорбь оживает и шел к Кавуру.

Кавур уверявший, что дело Мортара помогло ему освободить Италию столько же, сколько Гарибальди, давал огорченному отцу несколько золотых; французские либеральные газеты, приветствовавшие итальянское единство, как они должны были впоследствии, со своим обычным патриотизмом, приветствовать объединение Германии, затягивали свою воинственную песнь против вечного фанатизма, инквизиции, папского деспотизма и проливали слезы над этим бедным отцом, которого они называли «жертвой духовенства».

Смерть Кавура и занятие Рима итальянцами разорили бедного Мортару, который был отодвинут на второй план, как только оказался не нужен; будучи обвинен в убийстве, он предстал пред судом присяжных в Боленье в 1871 г., и ему удалось быть оправданным только благодаря поддержке франмасонов.

Как только в деле замешан еврей, можете быть уверены, что подымится страшный шум.

Каким образом умер Оливье Пэн? Никто не знает. Друзья его жалеют, но общество об нем не думает. Случайно оказывается, что князь Бисмарк, желая сблизиться с теориями, только что взявшими перевес, и разъединить Францию с Англией, решает, что нужно бы было нанести оскорбление лорду Лионсу, уже много лет бывшему послом во Франции.

Тогда выступает на сцену еврей Гершель Селикович. Это бывший воспитанник школы высших наук, постепенно сделавшейся чем то вроде еврейской семинарии, где с величайшим тщанием воспитывают революционных агентов; он издал брошюру, озаглавленную «Le Scеeol des еebreux et le Sest des Egyptiens». Больше о нем ничего не известно, но за то он знает самые сокровенные тайны; он уверяет честью, что видел как застреливали Оливье Пэна, и объявляет, что это преступление не может остаться безнаказанным.

Ему верят, устраивают митинги для выражения негодования, грубо оскорбляют Англию, королеву, принца Уэльскаго; летят дипломатические ноты; Рошфор клянется, что отомстит на лорде Лионсе смерть Пэна; парижане знают, что памфлетист ограничится тем, что на другой день поставит на скачках пари в несколько золотых, но наивные люди приходят в ужас, английское посольство запирает двери...

Чтобы наделать всю эту суматоху, достаточно было проклятого еврея. Как он ухитрился так взволновать всех? — Не спрашивайте, я и сам не знаю, — это его тайна, ему лишь свойственный дар. Это у него является естественно, как у музыканта в Нума Руместане.

К какой бы стране еврей ни принадлежал, он может быть уверен, что найдет ту же поддержку. Отечество в том смысле, какой мы придаем этому слову, не имеет никакого значения для семита. Еврей, — употребим энергичное выражение «Израильского союза», отличается неумолимым универсализмом.

Я не понимаю, почему евреев упрекают в том что они так думают. Что значить отечество? Земля отцов. Любовь к родине запечатлевается в сердце наподобие имени, которое вырезано на дереве и с каждым новым годом все более углубляется в кору, по мере того, как дерево старится, так что дерево и имя составляют одно целое. Нельзя вдруг стать патриотом: это должно быть в крови.

Может ли вечно кочующий семит испытывать такие продолжительные впечатления?

Конечно, можно переменить отчизну, как сделали некоторые итальянцы во время прибытия Екатерины Медичи во Францию, как сделали французские протестанты после отмены Нантского эдикта. Но для того, чтобы такие пересадки удавались, нравственная почва должна быть более или менее однородна с покинутою, под верхним слоем должна быть христианская основа.

Кроме того первое условие для принятия нового отечества заключается в том, чтобы отказаться от прежнего, а у еврея есть родина, от которой он никогда не откажется, — Иерусалим, священный, таинственный город. Иерусалим торжествующий и преследуемый, ликующий и опечаленный служит связью для всех своих детей, которые всякий год на празднике Рош Гашана говорят друг другу: «в будущем году в Иерусалиме».

Вне Иерусалима всякая страна является для еврея просто местопребыванием, социальным агломератом, среди которого он может себя хорошо чувствовать, интересам которого ему даже бывает выгодно служить временно, но к которому он принадлежит только на правах свободного общника, временного члена.

Здесь мы касаемся вопроса, на который раньше указывали, и к нему нам придется еще возвратиться: это несомненный умственный упадок у французов, постепенное растление, выражающееся неопределенною склонностью любить всех и с другой стороны какою то завистливою ненавистью друг к другу. Нечто подобное бывает с некоторыми помешанными, которые лишают наследства своих собственных детей и осыпают благодеяниями посторонних людей.

Если бы мозг наших сограждан работал так же правильно и нормально, как и у их отцов, то они скоро убедились бы, что у еврея нет никаких оснований быть патриотом.

В самом деле, чем какой-нибудь Рейналь, Бишофсгейм или Левен связан с Францией времен Крестовых походов, Бувина, Mариньяна, Фонтенуа, Людовика святого, Генриха IV и Людовика ХIV?

По своим традициям, верованиям, воспоминаниям эта Франция есть абсолютное отрицание всего еврейского. Если она и не жгла евреев, за то упорно запирала перед ними свои двери, наделяла их презрением, сделала из их имени жесточайшее из оскорблений.

Я знаю, что, по их мнению, новая Франция возродилась из сентябрьской резни, что она очистилась от своей старой славы кровью, которая текла из отрубленных голов стариков и женщин, что революция была, по выражению еврея Сальвадора «Новым Синаем».

Это все звучные, но бессмысленные слова, страна остается тем же, чем была в начале, как дитя, вырастая, сохраняет свою первоначальную природу. Франция, Германия, Англия никогда не будут родиною для евреев и они, по моему мнению, совершенно правы в том, что нигде не делаются патриотами под всеми широтами следуют особенной, личной, еврейской политике.

Наши предки, люди здравые, знали это и защищались. Делайте то же самое, если время еще не ушло, но не удивляйтесь; предоставьте Виктору Гюго, который кончил тем, что доверил своих внуков попечениям еврея, негодующие тирады против Дейца.

В скобках сказать, как прелестен этот, эпизод, как все актеры в нем на своем месте! Вот наследница Бурбонов, бесстрашная женщина арийского племени, с рыцарским духом, уверенная, что все похожи на нее. Кому она доверится? Какому-нибудь сыну честного ремесленника из южан, какому-нибудь Мэро, которого Додэ изобразил в «Королях в изгнании», с его восторженностью и великодушием?

Нет, пустая голова руководит этим бесстрашным существом. Засаленный, пресмыкающийся, отвратительный еврей овладел её доверием; и не нашлось ни одного здравомыслящего француза, который бы сказал матери своего короля: «что вы делаете, государыня? предки этого несчастного подвергались преследованию, изгнанию, сожжению от королей, ваших августейших предков; он вас ненавидит и имеет на то основание».

Тот, с своей стороны, тоже очень интересен, типичен. Он не шутя обещает восстановить трон св. Людовика, который изгонял его единоверцев, алтарь того Христа, которого он считает за самого презренного обманщика. Он даже обращается в христианство, как Бауер, и продает королеву, потому что видит в этом выгоду для своей религии и сверх того рассчитывает — без этой черты характер расы был бы неполон, — на маленькую, совсем маленькую прибыль от этой операции.

Раздаются крики негодования, — он дает пройти грозе с тем спокойствием, которое выказывают его единоплеменники, когда какой-нибудь биржевой крах, какое-нибудь воровство бесстыднее других, навлекают на них ожесточенные проклятия. Кремье принимает торжественный вид и объявляет, что он отказывается защищать этого негодяя, который бесчестит еврейский народ, известный своею честностью. Дейц не шелохнется, — затем, когда шум поутих, он отправляется к Кремье и говорит: «брат, оскорбления всей Европы мало смущают меня, но я дорожу вашим уважением и уверен, что всегда его заслуживал, действуя на пользу израиля».

Кремье, понятно, утвердительно кивает головой и выдает честному Иуде требуемое удостоверение.

Жаль было бы не привести речей, с которыми обращаются друг к другу два Гаспара.

Дейц говорит как честный депутат республиканского единства; он охотно сказал бы вместе со своим единоверцем Гамбеттою: «клерикализм — вот враг».

«Эта записка, говорит он, не есть оправдание, представляемое судьям; он в нем не нуждается, и его совесть самый справедливый и строгий судья говорит ему, что он оказал стране огромную услугу, затушив междоусобную войну, готовую возгореться с новой силой, сохранив кровь стольких великодушных граждан и нанеся смертельный удар этой партии, непримиримому врагу нашей свободы. Я принес в жертву моим убеждениям гражданина, говорит он в заключение, мои интересы человека» [13]

Кремье, будущий покровитель Гамбетты, находит, что все это прекрасно. Способ, каким этот достойный республиканец определяет, что такое намерение, преисполнил бы радостью честного Поля Бера, перед которым бедный Эскобар не более, как ребенок.

«Намерение, говорит красноречивый казуист, есть без сомнения суть невинности или преступления: но намерение не выступает тотчас наружу, а если действия таковы, что сразу возмущают совесть, то в них не ищут намерения, а видят и судят самые действия».

Мы рады, что можем противопоставить двусмысленностям и уверткам Кремье письмо, написанное А. Дюма к г. Норуа 13 марта 1883 г. Сцена, описанная Дюма, поистине драматична и прекрасна. Нам скажут спасибо, если мы приведем письмо целиком.

М. Г. Дело заключается в следующем: у меня был школьный товарищ и близкий друг Анри-Дидье, депутат Ажьера во времена империи, умерший в 1868 г. Он был внуком Дидье, расстрелянного в Гренобле во время реставрации, вследствие бонапартистского заговора, и сыном Дидье, бывшего генеральным секретарем при министерстве внутренних дел, когда произошел арест герцогини Беррийской по доносу Дейца. Этому-то Дидье и было поручено уплатить доносчику требуемые им 500,000 фр. Мой друг рассказал мне однажды, взяв с меня обещание обнародовать этот факт только после его смерти, что в день платежа отец спрятал его десятилетнего мальчика в своем кабинете за драпировкой и сказал ему: «смотри хорошенько на то, что произойдет и никогда не забывай этого. Ты должен знать, что такое подлец, и как его вознаграждают». Анри спрятался и Дейца ввели. Г. Дидье стоял перед столом, на котором лежали 500/т. фр. в двух пачках, по 250/т. в каждой. В ту минуту, как Дейц приблизился, Дидье сделал ему рукою знак остановиться, взял щипчики и подал ими Дейцу обе пачки одну за другою. Ни слова не было произнесено во время этой сцены, которую я вам воспроизвожу так, как она была мне рассказана моим другом, честнейшим человеком в свете. Вот, М. Г., все сведения, которые я могу вам сообщить по этому предмету. Мне тоже неизвестно, когда умер Дейц.

Примите и проч. А. Дюма:

Существует очень распространенное мнение, будто чрезвычайно интересные бумаги, составлявшие дело Дейца, исчезли из национального архива. Во всяком случае франмасон Ферри формально отказался сообщить содержание этих бумаг г. Норуа, как о том свидетельствует письмо, помещенное в Фигаро 19 марта 1883 г.

В ответном письме Ферри объясняет свой отказ тем, что он не хотел оскорблять приличий. Неправда ли, как милы эти слова под пером одного из участников 4-го сентября, которые с лакейскою бесцеремонностью опорожняли ящики в Тюльери и сделали предметом всеобщего любопытства бумаги совершенно интимного характера. Для документов, которым более 50 лет и которые следовательно стали достоянием истории, вопрос должен бы ставиться иначе. Правда, что дело идет о Дейце, единоверце Ротшильда.

Возмущенный таким ответом Ферри, г. Норуа стал наводить справки о Дейце при посредстве Intermediaire; но тут явилось новое осложнение. Г. Фоку, редактор Intermediaire, получил весьма интересные сведения, но отказался сообщить их г. Норуа из весьма понятной щепетильности, а может быть из боязни потерять свое положение в Карнавалэ. Г. Норуа возымел намерение возбудить против него процесс, который бы наверно проиграл.

Достоверно только то, что Дейц не умер в Америке разоренным. Тридцать сребреников, увеличенные пятьюстами тысяч франков, приумножились в его руках. Он оставил двух сыновей, принявших фамилию Гольдемид. Старший погиб во время кораблекрушения, а младший поселился в Лондоне.

Брат Дейца обладает огромным состоянием, приобретенным на бирже; он завсегдатай наших театров и занимает великолепную квартиру в оперном квартале.

Дети не ответственны за проступки родителей; этим тезисом Фоку мотивирует свой отказ г. Норуа сообщить ему требуемые документы. Этот тезис был бы справедлив, если бы дети отказались от денег, добытых преступлением; в таком случае они были бы достойны всякого сочувствия; но желать пользоваться благосостоянием, добытым подлостью отца, и в то же время не желать переносить презрения, заслуженного этой подлостью, противно всяким правилам нравственности. Уровень общественной нравственности так низок, что поведение Фоку многим покажется похвальным.

Повторяю еще раз: не надо судить о евреях по нашим понятиям. Несомненно, что всякий еврей изменяет тому, кто его употребляет орудием. Кавур говорил о своем секретаре, еврее Артеме: «этот человек для меня тем драгоценен, что распространяет то, что я собираюсь сказать; не знаю, как он ухитряется, но едва я успею произнести слово, как уж он меня выдал, не выходя из моего кабинета». Бисмарк, в свою очередь, говорит, что «Бог лишь на то создал евреев, чтобы они служили шпионами».

Седекия отравил Карла лысого; еврей Мейер отравил Генриха III Кастильского; совет десяти обсуждал 9 июля 1477 г. предложение еврея Саломончини и его братьев отравить Магомета ИИ, при помощи врача, еврея Валхо. Еврей Лопец, врач Елизаветы, был повешен за то, что продался Филиппу ИИ. Еврей Льюис Гольдсмит служил Талейрану шпионом в Англии во времена первой империи; еврей Мишель был обезглавлен за то, что выдал России военные документы; другой Гольдсмит украл три года тому назад планы прусского генерального штаба. Известна роль, которую играла Паива перед войною. Кто не помнит попыток еврейки Коллы узнать наши планы мобилизации? Кто забыл Эсфирь Гюимон и ее знаменитый политический салон?

Еврей Густав Клоатц изменил генералу Гиксу, зарезанному вместе со своим отрядом солдатами Махди. Клоатц получил крупную сумму и произведен в генералы. Крашевский доверился еврею Адлеру, который выдал его Пруссии, и старый польский поэт был заключен в крепость.

В виду этих фактов, число которых легко можно бы увеличить до бесконечности, становится очевидным, что дело идет не об единичном случае, который ничего не доказывает, а о призвании, свойственном расе.

Составляет ли это в глазах евреев шпионство или измену? Ничуть не бывало. Они не изменяют отечеству, которого у них нет, а просто обделывают политические и дипломатические дела. Настоящие изменники своей родине те коренные уроженцы, которые позволяют иностранцам совать нос в свои дела; достойны всякого презрения те республиканские министры, которые, не довольствуясь тем, что произвели в кавалеры ордена Почетного Легиона Опперта Бловица, немца по рождению и англичанина в силу случайности, но еще делают его своим доверенным лицом и выдают ему тайну наших арсеналов. А по какому праву вы запретите этому еврею, склоняющемуся попеременно то к одной то к другой стороне, сообщать свои сведения той из них, которая лучше платит?

Понятно, что это очень затрудняет изучение еврея с точки зрения преступности. Как говорит добрейший Кремье, вся суть в намерении. Зло, причиняемое евреями, ужасное, неизмеримое, неизвестное, подходит под категорию преступлений, совершаемых во имя государственных причин. Убить, разорить, ограбить христианина, по их мнению, составляет преступление угодное Богу. Эйзенменгер объясняет в «Разоблаченном Иудействе», что у них это называется сделать «Корбан».

Еврей, который при помощи своих единоверцев доведет до отчаяния или до самоубийства негоцианта-христианина, из желания занять его место, будет по отношению к своим — самым милосердным, услужливым, бескорыстным другом.

Отсутствие всяких серьёзных статистических данных, искусство, с каким евреи, которые все заодно, скрывают свои поступки, окружают почти непреодолимыми затруднениями всякие исследования подобного рода.

В 1847 г. Серфбер Медельсгейм [14] обнародовал несколько интересных, но лишенных основания цифр.

«В 22 главных тюрьмах государства, говорит он, содержится 18000 человек, присужденных к различным наказаниям.

Из этих 18000 осужденных, евреев приблизительно 110 человек.

Так как все население королевства достигает 34 миллионов жителей, то один осужденный на тысячу человек составляет около 1/2%.

Евреев же, напротив, всего около 100,000, и отношение осужденных израильтян составляет более одного на тысячу их единоверцев».

Надо прибавить, что евреи редко совершают жестокие преступления, и, кроме того, благодаря поддержке особого тайного общества, которое Бисмарк называет «золотою интернационалкой, «golden Internationale», они почти всегда ускользают от закона.

В Rewue des Deux Mondes, от 15 июля 1867 г., М. Дюкан сообщил несколько сведений, которые впоследствии, с несколькими изменениями, заняли место в прекрасной книге. «Париж, его органы, отправления и жизнь;» сведения эти вдвойне интересны в том отношении, что в то время евреи еще не успели захватить всех мест, и можно полагать, что факты эти имеют довольно определенную основу. Теперь, когда масонство завладело префектурой, все преступления, совершаемые евреями, сваливаются на шею тех, которые известны за католиков. Если бы вы потребовали каких-либо документов, касающихся израиля, брат Кобэ, состоящий на жаловании у «Союза», немедленно призвал бы еврейских агентов, которые клятвенно засвидетельствовали бы, что они видели, как вы убили вашего отца.

Легко понять, что бесчисленные Леви, Саломоны, Мейеры, которыми кишит префектура полиции, от высших до низших, арестуют своего единоверца лишь в случае крайней необходимости [15].

Вот что писал Максим Дюкан во времена очень отдаленные от нас не столько протекшими годами, сколько совершившимися переменами.

«Осуждение, постигшее семейство Натан: отца, мать, братьев и зятьев, всего четырнадцать человек, представляло собою сумму в двести слишком лет тюремного заключения [16].Предаваясь незаметным, но беспрестанным злодеянием, евреи как бы совершают наследственные отправления. Их надо бояться не за смелость, потому что они редко убивают, а за настойчивость в зле, за ненарушимую тайну, которую они хранят между собою, за терпение, выказываемое ими, и легкость, с которою они находят убежище у своих единоверцев. Воры евреи редко становятся в открытую вражду с обществом, но всегда находятся с ним в глухой и коварной борьбе.

Порой они собираются в шайки и совершают воровства в больших размерах, подобно тому, как ведут торговлю [17]. У них есть свои корреспонденты, свои склады, свои покупатели. Таким образом поступали и Натаны, о которых я только что говорил, Клейны, Блумы, Серфы, Леви. Им все годится: краденые водосточные трубы и платки, вытащенные из карманов. Предводитель шайки обыкновенно называет себя торговым комиссионером и совершает поездки в северную Америку, Германию или Россию. Немецко-еврейский жаргон, на котором они между собою говорят почти непонятен и еще более помогает сбивать с толку преследование. Они первые укрыватели в свете и скрывают свои грабительства под видом постоянного ремесла.

В наше время грабителю Корню, описанному Максимом Дюкан,[18] не пришлось бы заниматься воровством и разбоем; вместо того, чтобы находиться в каторжных работах, он бы был министром общественных работ и черпал бы прямо из первого источника. Натан показал бы Франции, как разыгрывают вельможу; он был бы кавалером Почетного Легиона, как Клеман, и стал бы таким образом товарищем старых воинов, весьма польщенных подобным соседством.

Серф снова принял бы свою немецкую фамилию (Гирш), у него была бы великолепная охота в окрестностях Парижа и наравне, с одною известною вам личностью, он принимал бы избранное общество Жокей-клуба.

Наоборот, если бы Гендле, Кон, Шнерб, Левальян родились на свет тридцатью годами раньше они бы были ворами, взламывающими замки, в одной из тех немецко-еврейских шаек, о которых говорит М. Дюкан; теперь же они префекты. Вы мне, может быть, скажете, что их занятие от этого немного изменилось...

Удивительно, как после этого Максиму Дюкан удалось попасть в академию. Кто бы ни нападал на евреев: Туссенель, поэт-ученый, Капфиг, автор полусотни великолепных книг, даже Гонкур, который едва начинает выходить из тени, — еврейская пресса всегда старалась умалить успехи этих людей, как бы по приказу обходила их молчанием. В том случае, когда враждебный писатель не приобрел известности, служащей ему оплотом, ему просто расставляют ловушку в каком ни будь месте, где дежурным — еврей полицейский и конец делу.

Лучше всего можно изучить еврея по процессу об убийстве часовщика Пешара в Каене. Дело это интересно, как роман; все обвиняемые в нем немецкие евреи, у всех характеристичные физиономии. В особенности выдается Соломон Ульмо, с виду честный негоциант, а на деле принадлежащий к шайке убийц.

Суть процесса и вообще еврейской политики во всех странах и во всех классах общества, не без наивности, высказана госпожою Ульмо, которая ответила председателю буквально следующее: «по нашему закону для нас нет большего удовольствия, как повредить христианину».

Домашняя обстановка этих разбойников самая почтенная; убийство для них такая же спекуляция, как и всякое другое дело, и не исключает семейных добродетелей. Семейство Ульмо было на отличном счету в Шомоне, где, впрочем, живет не малое число евреев. Свидетели заявили, что сын усердно занимался делами, не посещал своих сверстников, никогда не ходил в кафе и слепо подчинялся отцу. Невероятная, скаредность царила в этом семействе, расход которого не превышал 35-45 франков в месяц.

Дело Пешар относится к 1857 г., теперь его замяли бы. При теперешнем правительстве евреев преследуют очень редко и то только, когда положительно невозможно поступить иначе [19].

Если правосудие и делает вид, что занимается евреями, то лишь для того, чтобы оказать им услугу. Два года тому назад группа акционеров привлекла к суду барона Эрмангера, и суд был принужден отложить прения. Излишне говорить, что никто никогда не услышал о результате этого следствия, которое закончилось приказом «оставить без последствий».

С каждым днем на наших глазах увеличивается число доказательств полной безнаказанности евреев. Парижане верно помнят историю бедной маленькой испанской куртизанки, полной жизни и веселья, про которую сочинили, что она бросилась из окна, между тем как ее сбросил с высоты балкона какой-то еврей. При простом освидетельствовании места, ребенок признал бы неправдоподобность этой истории.

В 1882 г. какая-то смирниотка была уличена в краже в большом магазине. Оказалось, что она родственница одной актрисы-еврейки, которая надоедает Парижу шумом своих реклам. Этого было довольно; тотчас объявляют, что воровка страдает клептоманией, может быть оттого, что она приехала из страны клептов. Впрочем, я очень рад за нее и почти готов допустить вместе с доктором Лассег, что все те, которые промышляют воровством в магазинах, психически больны. Представьте себе теперь, что женщина-христианка украдет десятикопеечную вещь из еврейского магазина, и вы увидите, скажут ли, что она одержима клептоманией.

Сара Бернар, возмущенная книгой Марии Коломбье, напала с тремя сообщниками на квартиру своей соперницы, вооруженная хлыстом, который, как говорит Вольф, «был подарком знаменитого воина» и разбила все, что попало под руку. Очевидно, что это было нападение на жилое помещение; а было ли возбуждено преследование?

Если дело генерала Нее осталось невыясненным, то только потому, что в нем была замешана еврейка и кроме того боялись последствий процесса о двоеженстве. Большею частью банкротства еврейских торговых комиссионеров, которые суть ничто иное, как мошенничества, вроде описанных Дюканом, сходят благополучно с рук: гой создан для того, чтобы его обкрадывать.

Вспомним только самые свежие факты: разве мы не видели, что два еврея из Майнца, братья Блох, в 1882 г. поселились в улице Абукир, велели себе доставить всевозможные товары и скрылись в сентябре 1883 г., на кануне платежа в 300 тысяч фр. В августе 1884 г. другой немецкий еврей, Мендель, живший в улице Энгиень, исчез, захватив с собою на 600,000 фр. бриллиантов, взятых у фабрикантов, — попробуйте-ка сделать это в Германии.

Бесчисленные еврейские банкиры, которые наживаются сбережениями бедных людей, работавших всю жизнь, чтобы скопить гроши, преспокойно уезжают, и вероятно сами полицейские агенты несут их дорожные мешки на вокзал, берут им билеты и наказывают обер-кондуктору не будить их ночью.

Еврей Жан Давид, директор «Национального Кредита», украл более 3 миллионов у несчастных, доверивших ему свои капиталы. Тысяча двести человек обвиняют его в злоупотреблении доверием, и наши неподкупные судьи, отказавшие в трехдневной отсрочке, необходимой для собрания акционеров, директорам «Всеобщего Союза», против которых была всего одна и то неосновательная жалоба, позволяют Давиду преспокойно уехать. Только за неявкой он был присужден 11-м исправительным отделением палаты к десятилетнему тюремному заключению, 3000 фр. штрафа и пятилетнему надзору, что для него, поверьте, безразлично.

Когда сделали обыск у этого Давида, то нашли до 200 писем от депутатов. Честный чиновник, хотевший его арестовать в ту минуту, когда он собирался бежать, нашел при нем 40 тысяч фр.; 10 тыс., благодаря чрезмерной снисходительности, были отданы жене негодяя, носящей громкое имя в истории искусств, а 30 000 были взяты в залог. Казна отказалась воспользоваться случаем получить штрафы, причитавшиеся на её долю, и, благодаря проискам политических деятелей, Давид мог спокойно уехать заграницу и наслаждаться там плодами своего воровства.

Конечно, еще встречаются наивные чиновники, которые добросовестно относятся к своему назначению и не колеблясь клеймят презрением мошенников, даже если они евреи. Бюло выказал подобное мужество в деле Брелэ и другого Жана Давида, бывшего одним из клевретов Гамбетты н занимавшего видное место в политическом мире [20]. Но к чему все это ведет? Вы думаете, что Жан Давид склонит голову под заслуженным позором? Какой вздор! Он смеется над этим, как в последствии Рейналь будет смеяться, когда ему напомнят о погибших в Тонкине; он как будто говорит: «моя религия повелевает мне делать то, что вы осуждаете; я не нуждаюсь в вашей оценке». Впрочем, он уверен в своей безнаказанности и, будучи уличен в делах, заслуживающих каторги, отделывается какими-нибудь 500 фр. штрафа, которые наверно не уплатит подобно своему однофамильцу из «Национального кредита».

Послушайте Массэ, когда он рассказывает, как Кобэ отнял у него приказ, полученный им от суда для немедленного исполнения. «Этот человек франмасон вы не приведете в исполнение этого приказа!» Разве может Кобэ отказать в чем-нибудь масонству? Каких преследований он не остановит ради братьев? Несколько лет тому назад, сидя за прилавком своей жалкой лавчонки писчебумажных принадлежностей в улице Сены, он тоскливо прислушивался к жидкому звонку, возвещавшему какого-нибудь брата, который заходил купить «Масонский мир» или номер «Обзора позитивной философии». В настоящее время он получает баснословное жалованье, сделан кавалером Почетного Легиона и, невзирая на устав, держит для своих частных услуг целую толпу служителей, отвлекая их от службы. Он говорит: «Франсуа, велите заложить наших лошадей в нашу карету, чтобы везти наше семейство».

Эта безнаказанность, безмолвно признаваемая за евреями, не только позволяет им отнимать у несчастных их сбережения, но, при помощи барышничества, служит причиною той дороговизны всего, которая так тяжело ложится на бедняков.