Благородный властитель: достоинства и обязанности правителя

 

Отдельный раздел необходимо посвятить власти королей и вождей, ее атрибутам и требованиям, с нею связанным. Несмотря на то, что положение короля (единоличного правителя) и аристократа существенно различаются, их роднит возвышенное положение, связанное с властью над землями и людьми. И король племени, и христианский император, и владелец замка находятся в центре мира и истории.[181]

Правитель считается первым среди знатных, первым среди лучших – это верно даже в сообществах, где правитель избирается для исполнения определенных функций. В мифах и сагах весьма часто именно правитель выступает примером для подражания; роли, которые он исполняет, архетипичны. С.В. Санников в исследовании, посвященном образу королевской власти у германцев, дает следующий перечень архетипов-функций правителя: мудрец, защитник, герой, искатель (проводник), праведник, жертва, оплодотворитель.[182] Последний архетип может быть заменен словом «отец», имеющим более глубокое значение. Эти архетипы читаются и в сложившихся позже представлениях о рыцарстве.

На протяжении всего Средневековья представления о короле продолжают носить отпечаток, который наложила на них специфика формирования единоличной власти у германцев и кельтов. Будучи прежде всего военным вождем, правитель у кельтских и германских народов мог получать свою власть по наследству или быть избранным, а также захватить ее силой. Но, так или иначе, свое право на эту власть он должен был подтверждать соответствующими личными качествами и деяниями, среди которых особо выделяются захватнические войны, забота о войске (пиры, распределение богатств) и – в мирное время – исполнение роли судьи.

В мирное время и у кельтов, и у германцев политические и экономические вопросы, касавшиеся всего племени, решались народным собранием (таким, как скандинавский тинг или ирландский оэнах) или советом знатных уважаемых людей. Правители зависели от этих собраний и должны были исполнять порученные им обязанности. По описанию Римберта, у свеев «всякое общественное дело более зависит от единодушной воли народа, чем от королевской власти»^[183] – эти слова можно применить ко многим обществам V-VII вв.

Положение вождя могло быть неустойчивым, и даже зависеть от прихотей его окружения. Прокопий Кесарийский, описывая устройство общества эрулов в «Войне с готами», пишет, что «их король носил это звание только на словах, не имея почти никаких преимуществ сравнительно с любым частным человеком. Все могли сидеть вместе с ним и требовали права быть его сотрапезниками, и беспрепятственно всякий, кто хотел, мог нанести ему оскорбление».^[184] Прокопий приводит этот факт как свидетельство дурных нравов этого племени. Он рассказывает, что одного из своих королей – Родульфа – эрулы «без всякого стеснения бранили… и постоянно приходя к нему, называли его впавшим в изнеженность и ставшим слабым, как женщина, и, насмехаясь и обзывая его другими неподходящими словами, всячески понося, бранили его»^[185] за то, что он три года не вел никаких войн. Другого короля – Оха – они убили безо всякой вины, «не выставляя никакой другой причины, кроме той, что в дальнейшем они хотят жить без царей»,[186] впрочем, затем одумались, потому что жить вовсе без вождя они посчитали невозможным.

Фредегар в своей хронике пишет, что «у готов есть с давних пор обычай: если король их не устраивает, они его убивают».[187] У Снорри Стурлусона бонды обращаются к конунгу со словами: «Если ты не пожелаешь сделать то, что мы требуем, мы восстанем против тебя и убьем тебя. Мы не хотим терпеть немирье и беззаконие. Так раньше поступали наши предки: они утопили в трясине на Мулатинге пятерых конунгов за то, что те были такими же высокомерными, как ты».^[188]

Подобные обычаи существовали потому, что король несет ответственность перед народом, которым управляет, исполняя возложенные на него обязанностей. Его личные достоинства – прежде всего, отвага и щедрость – были опорой в сохранении власти.[189]

Не следует также забывать и о сакральных основаниях власти в представлениях древних европейцев. Эта сторона королевской власти раскрывается, прежде всего, в легендарной истории. «Представление о сакральном характере королевских родов отличалось в германских обществах значительной устойчивостью. Даже в произведении христианского автора Беды Достопочтенного отмечается, что английские конунги Хенгест и Хорса “были сыновьями Витгисля, сына Витты, сына Векты, сына Водена, к которому восходят правящие роды многих провинций”».^[190] Средневековые скандинавские конунги также возводили свой род к богам из рода Асов: «Фьёльнир, сын Ингви-Фрейра, правил тогда шведами и богатством Уппсалы. Он был могуществен, и при нем царили благоденствие и мир».^[191] Прародители ирландских королей – сыновья Миля – были не богами, а героями, но это тоже была разновидность священного родства.

У скандинавов и кельтов бытовало представление о связи, существовавшей между королем и землей, которой он управлял, поэтому от его поступков зависело благополучие живущих на этой земле.[192] В более ярких образах и более подробно эта идея раскрывается в кельтских сагах и законах. Наставления для правителей в ирландской традиции опираются на образ «истинного короля» (firfhlaith) – победоносного воителя, соблюдающего «правду короля».^[193] Сущность «правды» подробно раскрывается в законодательном трактате «Завещание Моранна» («Audacht Morainn»): король должен быть физически полноценен и привлекателен, править справедливо, быть щедрым, удачливым в делах и сражениях, соблюдать особые нормы поведения, выделяющие его среди других людей, в частности, не заниматься физическим трудом.^[194] В «Corpus Iuris Hibernici» указывается: «Тот не король, у кого нет заложников в оковах[195], кому не платят королевскую подать, кому не платят штрафов за нарушения».^[196] За нарушение правды королем на землю и народ, по кельтским представлениям, обрушивались различные беды. «Завещание Моранна» – один из первых образцов жанра «королевского зерцала» в средневековой литературе. Его древнейшая редакция по всем признакам принадлежит языческой эпохе.

Христианский трактат VII в. «О двенадцати проклятиях мира» («Dе duodecim abusivis saeculi») повторяет древние образы: «Для тех, кто хорошо поразмыслит, ясно, сколь полезно для мира Пра­восудие Короля. Ибо оно — мир для народа, охрана страны, безопасность простолюдинов, защита племени, исцеление недугов, радость людей, мяг­кость погоды, спокойствие моря, плодородие земли, утешение бедных, на­следие детей, а для самого короля надежда на грядущее блаженство. Впрочем, пусть король знает, что точно так же, как на троне он поставлен первым среди людей, так ему достанется и первенство в муче­ниях, если он не будет вершить Правосудие».[197]

Трактат ирландца Седулия Скотта «О христианских правителях» («Dе rectoribus christianis»),написанный во второй половине IX в., вдохновлял других средневековых христианских авторов, в том числе и валлийца Геральда Камбрийского, написавшего «Наставление правителям» («Instructio principis»).

В преданиях о Кормаке мак Арте сохранилось самое поэтичное из кельтских наставлений, которое легендарный король дал своему наследнику: «О Кормак, внук Конала, – спросил Койрбре, – а какие обычаи хороши для короля? – Нетрудно сказать, – отвечал Кормак. – Для него лучше всего: твердость без гнева, настойчивость без спора, вежливость без надменности; пусть он охраняет древние науки, вершит правосудие, вещает истину, почитает поэтов, поклоняется всевышнему богу. Ему следует спрашивать совета у мудрого, следовать учениям древности, блюсти законы, быть честным с друзьями, быть мужественным с врагами, изучать искусства, постигать языки, слушать старейших, оставаться глухим к клевете. Пусть он будет нежен, пусть он будет суров, пусть он будет страстен, пусть он будет милостив, пусть он будет справедлив, пусть он будет терпим, пусть он будет упорен, пусть ненавидит ложь, пусть любит правду, пусть не помнит зла, пусть не забывает добро, пусть за столом его будет людей много, а на тайном совете мало, пусть союзы его будут тверды, пусть налоги его будут легки, пусть суждения его и решения будут быстры и ясны. Ибо именно по этим качествам и узнаются истинные короли».^[198]

В ирландских мифах упоминаются три важных качества, необходимые правителю: он не должен «ведать зависти, страха и скупости». «Ведь зависть губительна для судьи точно так же, как страх для воина, а скупость для земледельца. Чем выше статус, тем более строги нормы, которым личность должна следовать, и необходимо отметить, что самый тяжкий грех каждого класса — уступить слабости, присущей нижеследующему классу. Так, подлость простительна для раба, но уже для земледельца она недопустима, мирному земледельцу вполне может быть знаком страх, недопустимый и позорный для воина, чувство зависти, как мы уже видели, простительно для воина, так как может подтолкнуть его к доблести, но оно же способно подорвать беспристрастность, необходимую судье. Король должен обладать всеми добродетелями, вместе взятыми, и не знать при этом ни одной из слабостей».[199]

Нечто, по-видимому, подобное правде короля мы встречаем у Видукинда Корвейского в «Деяниях саксов» под названием «королевское достоинство» (regalem dignitatem). Это определенная модель поведения, подразумевающая милостивое и уважительное отношение к собственным подданным и представителям других германских королевств.[200]

Атрибуты настоящего короля устойчивы и архетипичны, совпадают в описаниях, встречающихся у различных племен Европы. Харальд Прекрасноволосый описывался таким образом: «Он был всех статней и сильней, очень красив с виду, мудр и мужествен».^[201] Именно сочетание внешней привлекательности, военных навыков и силы с мудростью делало человека идеальным правителем. А вот описание Олава Трюггвассона: «Олав конунг очень любил повеселиться и пошутить, был приветлив и прост в общении, горячо за все брался, был очень щедр, любил выделиться своей одеждой и в битве превосходил всех храбростью».[202] На эти же качества обращают внимание автор «Беовульфа», Павел Диакон в «Истории лангобардов» и другие авторы.[203] Акцентировать внимание на привлекательной внешности, храбрости, доблести и мудрости короля характерно и для кельтских поэтов. Правитель должен был укреплять свое положение захватническими войнами, дающими возможность получать и распределять дары.^[204]

Пожалуй, наиболее занимательным и важным примером будут восхваления Христа, выдержанные в традиционном духе, в уже упомянутых в данной работе переложениях Евангелия или поэмах вроде произведения ирландца Блатмака (VIII в.): «Он лучше пророка, сведущей любого друида, король, что был епископом и совершенным мудрецом <…> форма его совершенней формы любого человека, сильней его отважная сила, чем сила любого мастера; мудрей, чем любая грудь под небесами, справедливей любого судьи <…>. Он был приветлив, добр в обхождении; перед лицом несчастья Он никому не отказывал и никого не прогонял от себя».[205]

Важность фигуры короля иллюстрирует произведение Иордана «О происхождении и деяниях гетов». «Произведение Иордана сохранило важнейшие свидетельства о врожденных и приобретенных качествах, приносивших успех претенденту на королевскую власть. В числе данных факторов Иордан упоминает благородное происхождение, выдающиеся физические качества, внешность, интеллект, а также личную доблесть, подкрепленную успехами в сражениях. Данные свидетельства позволяют сделать вывод о том, что королевская власть у германцев в течение значительного периода времени представляла собой харизматический тип лидерства, будучи лишь частично подкрепленной лидерством традиционного типа, основанным на принадлежности к королевскому роду».^[206]

Уделяя много внимания качествам одного из основных своих героев – Аттилы – Иордан также указывает, насколько зависят судьбы народов от пороков своих правителей. Он описывает позорную смерть Атиллы от чрезмерных возлияний и ставит последующие раздоры между племенами, им покоренными, в зависимость от «распущенности его похоти», из-за которой наследников у него насчитывались «чуть ли не целые народы».^[207]

Иордан противопоставляет короля тирану, высказывая негативное отношение к правителю, захватившему или узурпировавшему власть. «Теодерид-победитель пощадил побежденных и не дозволил зверствовать вне битвы; он поставил над покоренными свавами своего клиента по имени Агривульф. Но тот через короткое время, под воздействием уговоров со стороны свавов, вероломно изменил свое намерение и стал пренебрегать выполнением приказаний, возносясь скорее наподобие тирана; он полагал, что получил провинцию в силу той доблести, с которой он некогда вместе с господином своим ее покорил».^[208] В этом отрывке клиент Теодорида полагает проявленную им доблесть достаточным основанием для полновластного правления свавами, пренебрегая верностью. Но Теодорид и его воины ставят верность господину выше: «Узнав об этом, Теодорид сразу же направил против него отряд, который должен был изгнать его, [лишив] захваченной власти. [Воины] явились без замедления, в первой же стычке одолели его и потребовали соответственной его поступкам кары».^[209]

В «Житии святого Колумбана и его учеников» автор – Иона из Боббио – представляет примером короля Хлотаря, который «был истов в любви к мудрости».[210] Хлотарь хорошо принимал святого и внимательно прислушался к его наставлениям: «Колумбан обличал его за некоторые пороки, которых не должно быть при королевском дворе, и пообещал Хлотарь, что все будет исправлено в соответствии с повелением человека Божьего».[211] Хлотарь представляется как король, стяжавший удачу в военных делах и обретший добрую славу, не в награду за заботу о Колумбане, а как следствие благоразумия и внимательности к словам и пророчеству святого. Противник Хлотаря Теодорих представлен и как его «моральная противоположность». Поначалу проявив интерес к учению св. Колумбана, он начал дальше чинить ему препятствия, показав себя при этом человеком недалеким, подверженным дурным влияниям.[212]

Конечно, помимо образцов средневековые авторы дают нам и анти-образцы, описывая, в чем заключается неправедность правления, и презрительно именуя недостойных или мелких государей. «Завещание Моранна» приводит четыре типа правителя, где помимо истинного короля, выделяются король разумный, король-захватчик и «бычий король» (который бьет и получает удары, притесняет и терпит притеснения, нападает и терпит нападения). Иордан явным образом проводит различие между правителями, деяния которых описывает, называя одних уважительно rex и princeps, других именуя «царьками» (regulus) или вовсе «тиранами» (tyrannum).[213] Такое описание Иордан дает вождю вандалов Гейзериху: «...был он невысокого роста и хромой из-за падения с лошади, скрытный, немногоречивый, презиравший роскошь, бурный в гневе, жадный до богатства, крайне дальновидный, когда надо было возмутить племена, готовый сеять раздор и возбуждать ненависть».[214] Снорри Стурлусон приводит образец ярла, который имел дурной, жестокий характер, но был уважаем за выдающиеся качества правителя: «Вражда к Хакону ярлу была так велика у жителей Трёндалага, что никто не смел называть его иначе, как Злым Ярлом. Это прозвище долго потом сохранялось за ним, но если говорить правду о Хаконе ярле, то о нем надо сказать, что он соединял в себе многое, что нужно в правителе: во-первых, высокое происхождение, затем ум и уменье править державой, мужество в битвах, а вместе с тем и удачу в войне и сраженьях с врагами».[215]

Несмотря на важность личных качеств и выборность правителя у германских и кельтских племен, идея родовой королевской чести, а также идея особой удачливости и святости представителей определенного рода, «поставляющего» правителей, тоже получила развитие еще в те времена, когда германцы и кельты не были христианами, а династическое правление еще не утвердилось. Иордан выказывает особое отношение к роду Амалов. Не только само положение короля делает его особым человеком, сакральность и легитимность его власти находят основание в происхождении от божественного рода. Справедливо считать, что эта идея развивается постепенно для утверждения положения определенной династии. «Правители по-настоящему могущественные происходят только из родов, отмеченных свыше, ибо только эти роды владеют тем таинственным благополучием, которое Иордан называет quasi fortuna; именно в этом свойстве, а вовсе не в талантах того или иного военачальника видели народы истинную причину военных побед».^[216] То, что короли – люди особые, проявляется в сопутствующей им удаче, которая иногда выступает знаком легитимности правителя, или в особых королевских свойствах: например, способности исцелять болезни.[217]

Подобным образом через легендарное происхождение аристократы и вожди утверждали свои права. Но дело тут не только в политических механизмах. И христианское, и языческое мышление предполагали, что особые дарования, особая благодать или, напротив, несчастье передаются из поколения в поколение. Один род мог быть благословен, другой – проклят. Отдельный человек не обладал независимостью, он был достоин того, чего достоин его род в целом, нес на себе историю своих предков и следовал тропой, которую они проложили, при этом имея возможность изменить судьбу всего рода. Добившись власти и богатства, средневековый человек не считал этот успех принадлежащим себе одному. Его намерения так или иначе оказывались обращены к его роду: это могло выражаться в присваивании или подтверждении знаков особого высокого происхождения, либо в том, чтобы его удача, знания и положение передавались в потомках.

Переход от язычества к христианству уничтожил представление о божественности короля, но не лишил его священного ореола. Особая роль властителя утверждалась теперь через обряд помазания и обращение к ветхозаветным образцам (особенно к царю-священнику Мелхиседеку).^[218] Поэтические образы псалмов стали новой формой описания идеала властителя, а со временем этот идеал стал предписываться и аристократам. «Этика Давида», как назвал библейские предписания Д. Крауч,^[219] стала одной из основ европейской аристократической этики, а точнее, того идеального образа, который представал перед глазами средневековых читателей.

Главной добродетелью «этики Давида» была справедливость: покровительство слабым и справедливый суд. Государь должен был подражать Господу, Который «хранит пришельцев, поддерживает сироту и вдову, а путь нечестивых извращает» (Пс.145:8–9). Царь Давид стал несравненным образцом истинной теократии, идеалом поэта, мудреца, воина и господина, полностью преданного Богу, оступающегося, но исправляющего свои ошибки. Апостол Павел пишет о власти: «Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти противится Божию установлению. А противящиеся сами навлекут на себя осуждение. Ибо начальствующие страшны не для добрых дел, но для злых. Хочешь ли не бояться власти? Делай добро, и получишь похвалу от нее, ибо [начальник] есть Божий слуга, тебе на добро. Если же делаешь зло, бойся, ибо он не напрасно носит меч: он Божий слуга, отмститель в наказание делающему злое. И потому надобно повиноваться не только из [страха] наказания, но и по совести. Для сего вы и подати платите, ибо они Божии служители, сим самым постоянно занятые. Итак отдавайте всякому должное: кому подать, подать; кому оброк, оброк; кому страх, страх; кому честь, честь. Не оставайтесь должными никому ничем, кроме взаимной любви; ибо любящий другого исполнил закон» (Рим.13:3–9).[220]

Немаловажную роль в формировании образа идеального христианского правителя в раннесредневековую эпоху сыграли латинские политические трактаты, раскрывающие и осмысляющие идею власти и обязанности королей (rex). Сидоний Аполлинарий, представляя образ будущего империи, рассуждает и о характере власти у варварских народов. Он создает образ императора-гражданина, противопоставленный тирану. «Под пером Сидония Аполлинария германская королевская власть делает первые шаги из эпохи героической и воинственной, чтобы войти одним из важнейших элементов в новую политическую и социальную систему.

В своих письмах Сидоний Аполлинарий произносит одно из важнейших ключевых понятий – civilitas. Сидоний Аполлинарий, говоря о civilitas Теодориха II, хочет специально подчеркнуть, что вестготский правитель уже доказал свою принадлежность к римскому миру».^[221]

Ценность римской традиции для становления государств и развития культуры осознавали и сами правители. Королю Теодориху приписывается выражение: «Римлянин жалок, подражая готу, готу же полезно подражать римлянину».[222]

Авит Вьенский, прилагавший много усилий к обращению королей в христианскую веру, в своих письмах раскрывает новый облик, который приобретает власть, утверждаемая на новых религиозных основаниях. Новый образ короля – это princeps christianus, который должен разорвать связь с национальным и идеологическим прошлым. В рассуждениях Эннодия Павийского в «Панегирике» и «Жизни Епифания» король должен обладать присущими ему от рождения (как сыну короля) неотъемлемыми природными качествами, развивать и реализовать доблести и достоинства, необходимые властителю. Он обладает не только военной властью, не только представляет интересы народа, но исполняет и религиозную роль, как защитник и покровитель Церкви, служитель Бога. У Кассиодора законным властителем является не тот, кто избран или унаследовал свое положение, а тот, кто должным образом правит.^[223]

Сколь бы ни были воинственны германцы, как бы ни восхваляли они доблесть своих государей, устойчивым типом похвалы у них являлись слова о мирном правлении. Следуя римской традиции, биографы восхваляли королей за их государственные дела, обеспечение порядка и цивилизованности, устроение развлечений для всего народа.[224]

В качестве примера, характерного для IX-X вв., приведем образ Карла Великого, представленный Эйнхардом. Значительная часть жизнеописания отведена изложению завоеваний и походов короля. Важным королевским делом Эйнхард (будучи сам архитектором) представляет заботу об «украшении и благоустройстве королевства»^[225], т.е. строительстве церквей, мостов и дворцов. Эйнхард упоминает законодательную деятельность Карла Великого и много внимания уделяет его достоинствам и хорошим обычаям: он восхваляет привлекательный и мужественный облик, любовь к родным, внимание к образованию детей и любовь к книгам, умеренность в удовольствиях, благочестие, милосердие к бедным и великодушие.^[226]

Законы Альфреда Великого интересны для нас тем, что с идеологической точки зрения практически уравнивают короля и глафорда, требуя почитать всякого правителя как Самого Господа, создавшего и освящающего земную власть. Закон отражал материальную разницу между королем и лордом (их вергельды различны), но суть положения и происхождение их власти были одними и теми же. «В осмыслении положения правителя, следовательно, для короля Уэссекса важнейшее значение имело не столько освящение его Богом, сколько параллель между всеобъемлющей властью Господа и теми полномочиями, которыми он наделил светских лордов».^[227] Следовательно, Христос становится первым примером для королей.

Альфред считал мудрость первейшей из добродетелей, знания – лучшим, что есть в человеке.^[228] Король должен заботиться об образовании своих подданных, двор должен быть местом привлечения ученых.

В переводах текстов папы Григория I он в некоторых местах переводит латинское rector или praepositus («правитель») как lareowas («учитель»).^[229] Мудрость не противостоит богатству и власти. В своих трудах Альфред представляет нам иерархию ценностей, систему, в которой главнейшей задаче просвещения народов (и в светском, и в религиозном смысле) подчинены все средства, которыми располагает человек. Если же этот человек – правитель, то он должен обладать материальными богатствами, чтобы щедростью поддерживать верность своего народа, расширять границы королевства и приобщать к мудрости все больше людей. Король должен быть не только образцом четырех добродетелей (благоразумия, справедливости, мужества и умеренности), но и обладателем практического разума и навыков управления.^[230] Уэссекский правитель весьма близко подошел к тому идеалу, который сформировался позднее в рыцарской среде, сочетающему светское и религиозное, материальное и духовное, мирное и военное.

Важной вехой в создании «королевской» этики были постановления церковных соборов. Среди них можно выделить каноны Парижского собора 829 г. Их составитель Иона Орлеанский, дословно цитирующий более ранний ирландский документ «Liber de duodecim abusivis saeculi»,[231] суммирует предписания для королей, которые можно встретить в работах самых различных церковных авторов и богословов, а также в литургических текстах, предназначенных для благословения при восхождении на трон. Король управляет государством, и делать это он должен в согласии с Божьими заповедями. Он должен поручать дела королевства людям справедливым, спрашивать совета у особ воздержанных и рассудительных, мудрых, старых и не доверять колдунам. Он отвечает за тех, кто действует от его имени.[232] «Участвующим в соборе епископам ясно, что нравственность короля – залог успеха, его неправедность предвещает неудачу. Цитируя пророка Даниила, они заключают: набожность, правосудие и милосердие укрепляют царство, а несправедливость и насилие, особенно по отношению к вдовам, сиротам и бедным, ведут его к гибели».[233]

Защита Церкви и защита слабых – главные обязанности королей и магнатов, которые дальше будут вменяться всему рыцарству. Категория слабых (paupers) то сужалась до библейской цитаты об «охранении вдов, сирот и пришельцев», то расширялась до всех безоружных, и даже воинов в момент, когда они заняты мирными обязанностями. Рассуждения на эту тему можно встретить в письмах Алкуина, у Седулия Скотта, Хинкмара Реймсского, Одилона Клюнийского, а также в королевских капитуляриях.[234] Призывы Церкви отвечали насущной потребности времени. Действия властвующих были таковы, что ей приходилось постоянно возвращаться к увещеваниям об удерживании алчности и гнева, о справедливости; напоминать, что вооруженные воины поставлены Богом для защиты, а не для угнетения безоружных. Граница, пролегающая между служителями Церкви и мирянами, углублялась, а их функции все отчетливее разделялись.

Целостный образ христианского монарха представляют обряды благословения на царствование, более или менее сложившиеся в IX в. В основном, они повторяли друг друга: обряд благословения состоял в передаче инсигний королевской власти, вручение каждой из которых сопровождалось произнесением предписания. Ж. Флори называет наиболее передовым в смысле идей Романо-Германский служебник, который утверждает следующие обязательные элементы королевской этики:

- хранить католическую веру, вверенную ему, прославлять и распространять ее, вершить справедливость;

- защищать церкви и церковнослужителей, быть их «опекуном», истреблять врагов веры;

- оберегать королевство, врученное ему Богом;

- защищать вдов, сирот, слабых;

- поддерживать набожных, направлять заблудших, поднимать упавших, принижать гордых и возвышать смиренных, любить справедливость и ненавидеть беззаконие;

При передаче короны объявлялось, что на короля возлагается сакральная миссия, он становится чем-то вроде епископа вне церкви, выполняющего часть епископской службы.[235]

Во времена Крестовых походов король оставался образцом, вдохновителем народа вообще и знати в частности. Несмотря на то, что его обязанность – управлять, судить, создавать законы, в наставлениях и литературе эти королевским делам уделялось часто значительно меньше внимания, чем военным подвигам и описанию личных качеств. Он предстает скорее образцом доблести и благородства, что неудивительно, поскольку функция военачальника вплоть до королей-рыцарей времен Крестовых походов исполнялась европейскими правителями зачастую с большим успехом, нежели административные задачи.

Государственная ученая мысль развивалась и в Средние века, но она более заботила умы монахов и ученых, нежели тех, кто действительно имел власть. Многие короли предпочитали рыцарские идеалы ответственности правителя, а рыцари и хронисты восхваляли такое положение вещей, именно поэтому рыцарские турнирные правила оказывались важнее в битвах, чем стратегические государственные задачи; короли (как Иоанн Безземельный) благородно возвращались в плен.

Предназначение королевской власти, как мы полагаем, наиболее полно было раскрыто и описано именно в Средние века, но вместе с тем есть немало примеров, когда короли пренебрегали своими обязанностями из стремления соблюсти рыцарский этикет. Вероятно, рыцарские правила имели больший приоритет, и нарушение их лишало человека возможности уважать себя, что немаловажно в контексте представлений о связи между благополучием земли и благородством короля. Административные навыки оказывались менее востребованы, нежели доблесть и яркие личные качества; король выступал именно примером добродетели.

Подобную картину можно видеть в жизнеописании св. Людовика, составленном его сенешалем Жаном де Жуанвилем. Биография посвящена в основном Крестовому походу, который Жуанвиль представляет главным королевским деянием. Король Людовик в описании Жуанвиля – святой, его качества соответствуют идеалу святости, а не идеалу благородного человека; точнее, это идеал благородства, в котором акцент делается на исполнении именно христианских заповедей, а не тех социальных и культурных добрых обычаев, которые мы уже приводили в пример. Но это святость человека светского и военного, который всем сердцем любил Бога и свой народ[236], стремился исполнять христианский закон и наставлять в нем, избегал лжи, был умерен в пище и вине. При этом он был храбрым воином и рассудительным государем, не пренебрегавшим советами, образцом хороших манер.^[237]

Несмотря на то, что правитель – это особое социальное положение и его социальная роль отлична от других ролей, в дохристианском и христианском мире между требованиями, предъявлявшимися королям, и идеалом аристократического благородства есть много общего. Наставления, которые обращались к королям, часто представляют последних обязанными быть благороднейшими из благородных (первыми среди равных в том, что касается личных качеств). В Европе правители никогда не занимали настолько обособленного положения, как, например, в странах Дальнего Востока, не были исполнителями безличного ритуала, поэтому личность и поступки короля, напротив, были чрезвычайно значимы.

Интересно, что идеальный образ короля в североевропейском обществе – это сочетание геройства и ответственности. Если северному герою прощалось то, что не прощалось обычному человеку, и более того, его странно-неэтичные поступки могли даже воспеваться,^[238] короля преступление нормы лишало права на власть.[239] С другой стороны, лишало власти и отсутствие выдающейся доблести.

К королям и князьям предъявлялось множество требований, так что редкий человек способен был исполнить их все. Даже короли, почитавшиеся идеалами, не могли следовать всем наставления – по обстоятельствам внутреннего или внешнего характера. Св. Людовик, например, был мудрым правителем и отважным крестоносцем, но плохим семьянином. Складывались отдельные королевские модели поведения, своеобразные королевские архетипы, которые воплощались историческими личностями в том или ином сочетании: просветитель, победитель, чудотворец, защитник веры, законодатель и т.д. Общество отмечало яркие особенности правления и личности правителя в прозвищах. Вершиной идеала благородного короля, соединением сразу нескольких моделей, пожалуй, является король Артур. В его фигуре соединились реальная и легендарная история, образ истинного короля и истинного рыцаря, слились христианские и дохристианские представления. Именно легенды об Артуре были символом рыцарской эпохи, хотя истории о нем корнями уходили в валлийскую мифологию. Артур был знаком эпохи, которую мы рассматриваем: от «Гододдина»[240] (VI в.) до «Смерти Артура» Томаса Мэлори[241] (XIV в.).

Средневековому мышлению был свойственно придавать большое значение данной от рождения судьбе и устоявшемуся порядку. Устойчивость мироздания и течение времени зависели от того, как каждый из людей исполняет свою роль.[242] Средневековье было миром взаимных обязательств, которые были столь значимы, что передавались по наследству.