Ценность семьи и рода в аристократическом мышлении 1 страница

 

Ценность рода – определяющая для аристократического самосознания, в виду этого необходимо подробнее рассмотреть влияние идеи рода на понимание истории, мифа, власти, привилегий; значение любви и брака, положение женщины в обществе.

Трудно найти что-то более значимое для средневекового человека, чем его родство. Общность расширенной семьи была его главной средой, а общение с другими людьми могло ограничиваться серией эпизодов, не имевших большого значения. Человек мог быть собой только благодаря своей семье, которая была залогом выживания, давала не только жизнь, но и бессмертие. Нобилитет отличался от всех других людей своим происхождением, родословием и правом передать по наследству владения и привилегии.

Под «семьей», «родом» нами подразумевается как вереница предков, так и будущий род, который мечтает основать человек, посвященный в рыцарское звание или принятый в свиту правителя. Человек мог занять возвышенное положение благодаря великому деянию или просто службе, а может быть – силой или обманом, но его личная слава забудется, а состояние разберут другие, если он не оставит наследников и не закрепит за ними приобретенные им права.

Род представлял собой большое образование, в котором даже дальние степени родства имели значение, кровное родство почиталось наравне с названным, о родных детях заботились наравне с принятыми на воспитание. Особым образом с родом были связаны клиенты и люди, взятые под покровительство. Сеньория со всеми своими зависимыми и средневековая familia наследуют традиции кельтских кланов и германских родов. Большие знатные семьи включали множество людей и имели много связей с другими семьями, так что в конфликтах часто возникали сложные ситуации, когда один и тот же человек должен был защищать интересы обеих враждующих сторон.[300] Родственные связи определяли судьбу человека на протяжении всего средневековья, от знатности и богатства семьи зависели исходы тяжб, возможность получить должность при дворе или быть принятым на службу, род обеспечивал правильное воспитание. Сама сплоченность родственников различной степени играла огромную роль.[301] Несмотря на возможность получить ранг или титул за службу, на протяжении всего Средневековья бытовало и представление о том, что «знатными не становятся, а рождаются».[302]

Личность являлась продолжением рода, история рода «суммировалась» в конкретном человеке и конкретной нуклеарной семье, и это налагало особую ответственность. Аристократическое «я» не существовало вне контекста рода, будь то предыдущие поколения или потомки, которые становились наследниками обретенной чести. Кажется противоречивым, что предельная индивидуальность рыцарского образа мысли основана на системе рода. В идеале, это мир, из которого человек выходит, чтобы совершить личностное деяние, личный подвиг, найти себе господина и дело по душе, но возвращается, чтобы подтвердить ценность семьи, которую он покидал, продолжить ее бытие и «положить» свои славные деяния «в копилку» рода. И все же именно в лоне семьи или в ощущении связей с ней «я» существует и осознает себя как «я», а не только как функция, носитель статусов и представитель ordo.

Род воспринимался как единое целое. Действительно, создается впечатление, что люди вступали в отношения родами, поскольку каждый человек всегда представлял интересы рода, а род – интересы человека, шла ли речь о торговле, войне, суде или выступлении на тинге.[303] Действия человека в любой момент могли повлечь вмешательство его родственников. Поэтому и привилегии, которые заслужил один человек, распространялись на семью, иное же воспринималось как серьезное ущемление в правах и возможностях. Более того, в некоторых статутах речь шла о привилегиях рода, и не указывались те, кто заслужил их, а обязанности не разделялись по персонам.[304]

Представление средневекового человека об истории так же, как и представление об обществе, сосредоточено на семье и роде. Мифология – это часто история знатных родов. Прошлое для знатных семей могло считаться более важным, чем настоящее. Снорри Стурлусон приводит такое интересное свидетельство: конунг Олав предложил человеку из могущественного и знатного рода звание ярла и получил следующий ответ: «Предки мои были херсирами. Я не хочу носить более высокого звания, чем они».[305]

Право на власть, на земли и имущество в обществе давалось через знатное родство. Во всех случаях, когда семья старалась утвердиться в своих правах, она уделяла особое внимание составлению генеалогии и исторических хроник, указывающих на славу рода. Это породило целый жанр аристократической хроники, популярный в XII в.

Тот факт, что «обитаемый мир» средневекового свободного земледельца и знатного человека был, по большей части, миром его рода, принципиально отличает его мышление от человека современного, поскольку в современном мире значение семьи сужается до нуклеарной, семья является лишь одним из ряда способов становления личности. Человек Нового и Новейшего времени оперирует в самоопределении такими понятиями как сословие, материальный уровень, образование, профессия, выделяя таким образом себя среди других людей (хотя аристократия и по сей день мыслит категориями рода).

Место, с которым связывал себя человек (в том числе и мистически), которое указывал вслед за своим именем, было в полном смысле отечеством – собственностью рода, землей, взрастившей отцов.

В связи с вышесказанным понятие чести – это, прежде всего, родовое понятие, поскольку честь приобреталась через владения и происхождение, и различалась в зависимости о того, каково было это происхождение. Родовые ценности объясняют устойчивость представлений о чести. То, что отдельный человек в каждый момент времени представлял весь род с его правами и заслугами, доказывал его достоинство, делало вопросы чести столь острыми. Вопросы чести стоили жизни, поскольку позор ставил пятно на всю семью и мог лишить ее положения.

Аристократ находился в постоянном диалоге со своим предком: потомок должен постоянно оглядываться на заслуги предшественников, дорожа ими и стараясь преумножить их славу. Зачастую образ поведения, которого придерживался аристократ, был следованием его представлению о том, как вел себя его предшественник, славный предок или иной образец для подражания.

Самыми серьезными преступлениями в обществах языческой Европы были преступления против рода и родни. Нарушение этики могло стать поводом изгнания из семьи, ее разрушения, было препятствием для вступления в другой благородный род. К таким преступлениям относились прелюбодеяние женщины, нарушение клятвы, кровосмешение; самым серьезным проступком было убийство родственника. Интересы рода часто ставились выше клятв, данных королям.[306]

Идеал верности, рассматривавшийся выше в контексте власти и войны, был также связан и с родом, поскольку семья является прообразом социальных, политических и военных структур. Основания верности лежали во взаимных обязательствах родственников, имеюли естественное происхождение в отношениях родителей и детей, братьев и сестер, которые были прообразами взаимоотношений в дружине, в социальных отношениях[307], связей между сеньором и вассалом, государем и подданным.

Отношения между родственниками характеризуются тем, что они являются предельно личными. И в складывающихся государствах христианской Европы социальные отношения воспринимались через призму родовых. Политические вопросы, исполнение должностей при дворе и в войске являлись разновидностью личных и семейных связей. Возьмем в пример франкский двор, который более всего напоминает искусственно создаваемую семью короля. «Королевское окружение состояло из людей самого разного происхождения, имущественного и социального положения, культурного уровня и т.д. <…> Но, прежде всего, двор являлся средоточием представителей социальной элиты. Ведущие провинциальные аристократические фамилии присылали сюда своих малолетних отпрысков для воспитания и обучения».[308]

Государственные обязанности каждого придворного чина тесно связывались с обязанностями чисто семейного назначения (и эта связь сохраняется и в последующие за Средневековьем эпохи): «например, сенешаль, часто исполнявший обязанности стольника, а также чашник отвечали за ведение дворцового хозяйства и лично прислуживали королю во время трапезы. Они же управляли поместьями фиска, следили за развитием доминальных хозяйств и за своевременным снабжением дворца продуктами их деятельности. Кроме того, оба министра вместе с конюшим и мансионарием отвечали за организацию королевского постоя».[309]

Административные полномочия не были разграничены, и определяющее значение имела не должность, а персона, ее отправляющая. Узы личной преданности были важнее «профессиональных» навыков, хотя их наличие и приветствовалось. Иерархия членов этой «королевской семьи» также определялась не должностью, а происхождением придворного. Здесь уместно вспомнить и о том, что советники англосаксонских королей назывались «элдорменами» (eldorman), т.е. «старшими, старыми людьми», и о том, что королевские советы занимались не только политическими вопросами, но влияли и на личную жизнь королей.

Отличительной чертой аристократизма был «семейный» оттенок всякого правления. Власть и сословность могли быть основаны на произволе, захвачены силой, подкреплены богатством (которое тоже являлось, по сути, силой). Но только аристократическое мышление создало идеал, в котором социум был похож на взаимоотношения старших и младших родственников в расширенной семье, где старшие были людьми, достигшими возможной полноты развития, достигшими границ знаний и мастерства, чьи достоинства в рамках данной культуры неоспоримы, а младшие – теми, кому следовало еще расти.

Скажем несколько слов о роли концепции брака. В подавляющем большинстве культур вступление в брак было обязанностью каждого свободного человека, налагаемой его родом, а также статусным событием. Средневековое аристократическое сословие, в какой-то мере было создано посредством браков, поскольку это был основной способ присоединения человека простого происхождения и его семьи к числу влиятельных родов (особенно в тех регионах, где даже в XII-XIII в. высокие ранги не давались за службу).[310]

Этические установки различных культур предполагали различное отношение к единственности брака, к ролям супругов, положению женщины. Брачные отношения в рыцарских семьях высокого Средневековья и, например, скандинавских семьях языческой эпохи имели сходные черты. Германские саги свидетельствуют о взаимном уважении супругов; жены здесь – хозяйки и управительницы, советчицы, наставницы, блюстительницы права и этики, и даже защитницы[311] своих мужей. Роль «подстрекательниц», побуждающих на героические поступки, завоевание, месть, которую исполняют женщины исландских саг, указывают на высокое значение мнения женщины.[312] Оскорбление женщины – дочери или жены – было одним из тяжелейших оскорблений, наносимых роду.[313] Прототипы героинь рыцарских романов – кельтские женщины Мабиногиона, ирландских и валлийских саг, мудрые и многознающие (как порой кажется, гораздо более образованные, чем их спутники), ведающие тайнами, искусные мастерицы, сдержанные и твердые характером. Таков был идеал, и таковы примеры, вызывавшие похвалу. Но был и другой взгляд, представлявший женщин источником бед, а их красоту и колдовские знания опасными для мужчин.

Не однообразен в этом смысле и мир христианской средневековой культуры, и это хорошо известно. Воспевание женщины соседствовало с представлением о ней, как о сосуде зла. Мы встречаем жуткие женские образы, описанные со средневековой страстностью: жена – «буря в доме», «ненасытное животное», «препятствие к исполнению обязанностей», существо морально и физически невоздержанное. Доходило до того, что женщина не считалась созданной по образу и подобию Божию[314].

Вместе с тем имеют место и другие взгляды. Средневековье показывает нам женщину-аристократку активной участницей социальной жизни: она управляет землями и государствами; выступает помощницей и советчицей, защитницей[315], участвует в военных походах. Как бы то ни было, и какие бы негативные слова о женщине и браке ни звучали из уст проповедников, христианство закрепило этику взаимного уважения супругов и наделило их роли высоким достоинством.[316] Важную роль в этом сыграли Отцы ранней Церкви, такие как Климент Александрийский[317], Иоанн Златоуст[318], Василий Великий[319], св. Григорий Богослов.[320]

Св. Людовик в Наставлениях дочери писал, что она должна быть милосердной, любящей, во всем угодной Господу. «Приучитесь часто исповедоваться и избирайте всегда исповедников, ведущих святую жизнь и достаточно образованных, вследствие чего вы будете образованы и наставлены вещам, которых вы должны избегать, и вещам, коим вы должны следовать; и ведите себя так, чтобы ваш исповедник и ваши другие друзья осмелились вас поучать и поправлять. Дорогая дочь, охотно присутствуйте на службе в святой церкви, и когда вы будете в монастыре, поостерегитесь ротозейничать и говорить пустые слова».[321] В этих наставлениях перед нами предстает истинный образ благочестивой средневековой женщины: доброй, смиренной, уделяющей много времени молитве, часто посещающей богослужения; избегающей сплетен, безделья и людей с дурной славой. Эта женщина покорна родителям и мужу, а подчиненных ей наставляет в святости, она избегает излишеств и гнева.

Св. Фома Аквинский в «Сумме теологии» признавал необходимость и благость создания двух полов и утверждал, что для души полов не существует. На физическом уровне мужчины и женщины различны, и представляют активное и пассивное начало, но на духовном уровне это деление не имеет силы, так как и мужчины, и женщины действуют во Христе. Но при этом Фома говорил о том, что мужской пол благороднее женского, и женщины не обладают совершенной мудростью и поэтому не могут учить и должны находиться в подчинении у мужчины[322].

Тема любви между мужчиной и женщиной занимала огромное место в европейской культуре всех времен. Противоречие между долгом и страстью становилось причиной трагедий. В качестве долга выступали различные узы верности, родовой или военной, примерами могут служить ирландские легенды о сыновьях Уснеха, Диармуйде и Грайне, валлийские – о Ланцелоте, Тристане и многие другие. Сила любви считалась столь непреодолимой и достойной сочувствия, что не так часто встретишь осуждение воина, нарушившего верность вождю. Желанию и советам женщин – супруг, нареченных и даже просто встречных (вспомним Персеваля) – придавалось большое значение. Чем ближе к рыцарской эпохе, тем более каждая знатная женщина становилась воплощением Возлюбленной, а любовь к ней возводилась в разряд высших ценностей.

Не менее важное место во всей аристократической культуре занимала концепция чистоты крови и соответствия социальных статусов супругов. С одной стороны, она приводила к увеличению пропасти между аристократами и простолюдинами, закрывала путь «наверх» для достойных и способных людей из низов, приводила и к личным трагедиям. С другой стороны, она способствовала единству и взаимопониманию семьи, упрочиванию положения аристократических слоев общества, передаче и совершенствованию культуры и традиций.

Весьма важную роль в представления о семье сыграло вознесение на пьедестал идеала чистоты и единственности брака. Возведение брака в достоинство Таинства придало особое значение всему, что касается семьи[323]. Всякое Таинство является важным событием для всей Церкви. В богословии семья стала домашней церковью, символом любви Христа и Церкви, поэтому брак приобрел особенную публичность и особенное религиозное значение. Учителя нравственности стремились регламентировать все его стороны, особенно интимные, стараясь подчинить супружескую жизнь вере и обеспечить ее чистоту.[324] Несмотря на вдохновенное и возвышенное учение Отцов Церкви о браке в Средние века сохранялось мнение (распространяемое, например, бенедиктинскими проповедниками), что монашество и вдовство имеют духовное превосходство перед христианским супружеством, представлявшимся вынужденной необходимостью.[325]

Семейная жизнь знатных и богатых людей была всегда в какой-то мере публична, но это новое религиозное измерение как бы дало этой публичности особые основания, а социуму – право наблюдать вмешиваться. Ограничения, налагавшиеся духовниками на проявление чувственности в браке, сыграли свою культурную роль, углубив противоречие между страстными, порывистыми стремлениями средневекового человека и его обязательством проявлять сдержанность.

Отношения в семье могли строго подчиняться рассуждениям проповедников или строиться по древнегерманским обычаям, их члены могли ревностно хранить моральные заповеди или ни во что не ставить их. Здесь, как и во всех сферах средневековой жизни, за идеями стояла жизнь конкретных людей, сложная, интересная и противоречивая.

Семья является главной средой передачи ценностей. Человек Средневековья видел себя обязанным перед своими родными за то, что он достигал положения в обществе, был способен принимать соответствующие этому положению решения, что он был правильно воспитан и умел себя вести. Если же он видел в своем образовании недостатки, это становилось поводом сетовать на свою семью.

Вера и культура передавались в семье; серьезное участие впоследствии принимала в этом и Церковь, которая также воспринималась как большая семья в соответствии со словами Христа: «Кто будет исполнять волю Отца Моего Небесного, тот Мне брат, и сестра, и матерь» (Мф. 12:50). Именно в семье и Церкви естественным образом родилась и утвердилась идея об образовании, которая также стала достоянием аристократии. Образованность восхвалялась в «Круге земном» и «Старшей Эдде», при дворах королей и влиятельных людей. В понятие «образованности» входило владение навыками[326], умение себя вести, поддерживать беседу, интеллектуальные знания, умение рассказывать истории и слагать стихи, магические знания и умение музицировать. Для средневекового аристократа его семья, его замок, были местом, где живут искусства, красота и ученость. То, что мы назвали бы «культурой» – музыка, театр, произведения искусства, танцы, ученая беседа, состязания – для него было связано с родным очагом, а не со специальными внешними по отношению к семье институтами.

Забота о передаче веры и культуры в знатных родах делала аристократов главными носителями этнического сознания своих народов.[327] Укреплению его способствовала и обязанность воевать за определенного государя и определенный этнос. С другой стороны, даже во времена викингов у культуры знати можно заметить склонность к космополитизму и способность находить общее с представителями знати других государств. Космополитизм в низших слоях воинства обусловлен сменой господ, а в высших слоях – общими подходами к образованию и большей мобильности (возможности посещать другие страны, другие дворы, принимать гостей, странствующих рыцарей и поэтов).

Мы полагаем, что средоточие аристократического находится на стыке семейных традиций (ценности семьи) и личностных качеств. Выдающиеся таланты и добродетели отдельного человека могут быть аристократичными, но они остаются его «личным делом», пока он не создаст на их основе традицию. Аристократизм не мыслится вне семьи, вместе с тем, важно и то, что именно передается. «Если непрерывная преемственность под­держивается на протяжении нескольких поколений, что возможно только при наличии определенных гарантий неприкосновенности и беспрепятст­венного наследования частной собственности, то в итоге возникает новая со­циальная группа, которую мы называем аристократия».[328] При этом родовая солидарность и семейные традиции были характерны не только для аристократии.

Все основные вопросы, которые мы затрагиваем, пересекаются, так что нам приходится подходить к одним и тем же утверждениям с различных сторон. Аристократизм, казалось бы, есть лишь концепция социального устройства, в которую включены также и этические элементы, но в действительности все выглядит сложнее. Основными идеалами и ценностями аристократизма оказывается то, что характеризует полноту человеческого в человеке, полноту человечности в обществе. Мы снова подчеркнем, что подлинно аристократической чертой, не присущей другим слоям общества, является сочетание высоких смыслов с практическими. И в семейных ценностях можно увидеть то же самое. Идеал чести обусловлен не только благородными, душевными и духовными мотивами, но и мотивом выживания.

Невозможно не обратить внимания, что столь важные для аристократического мышления категории – богатство, семья, вера, власть, война – не являются их исключительными прерогативами. Можно описать аристократа с опорой на них, но нельзя отделить его от представителя других слоев одной только констатацией значимости этих ценностей для него. Аристократизм определяется первенством во всех социальных сферах (и даже в сфере религиозной), специфически элитарным отношением к этим категориям. Независимо от того, по достоинству ли аристократ обладал привилегиями, он ощущал себя знаком ценности человеческого достоинства и божественного порядка, знаковыми считал и свои привилегии. Материальная сторона (земли, богатства, полезность связей и родства) и знаковая или «почетная» сторона его жизни были тесно переплетены, но первенство чести было значимее.[329] Именно личная честь, опирающаяся на ценность рода или социального статуса, была тем фактором, благодаря которому самый нищий из благородных рыцарей отделял себя от крестьян и горожан. Все религиозные нормы, социальные институты и культурные обычаи призваны обосновать и утвердить право на достоинство, создать среду, в которой человек может существовать с достоинством и будет ощущать ценность своей личности.

Идее чести служила забота о чистоте крови и внимание, уделявшееся родословию. Значение имело также и «идейное» происхождение: таковым можно считать преемство средневековыми королями образа мыслей израильских царей, или то, что средневековые аристократы считали себя наследниками римских нобилей. И, пожалуй, самое важное преемство – преемство от западной христианской империи, которая в сознании средневековых королей и аристократов продолжалась (а точнее – и не прекращалась) только благодаря их усилиям.

Аристократические идеалы Средних веков могут рассматриваться как универсальные, оказывающие влияние на представителей всех социальных слоев, применимые в различных культурах и социальных условиях. Они представляют собой концепцию полноты человеческого бытия. Аристократизм несомненно может пониматься как путь к целостности личности, достоинство которой укоренено в семье, традициях, вере, устремлено к общественному благу, и при этом – к достойному человека существованию.

ГЛАВА II. Аристократические модели периода расцвета Средневековой культуры (X-XIII вв.)

 

2.1. Nobility: положение и самосознание высшей знати

 

Данный раздел посвящен пониманию собственно знатности – наивысшего общественного положения; смыслам, вкладываемым в понятия, означающие «благородство», различиям между рыцарем и магнатом.

Обозначим еще раз две аристократические модели: «родовую» и «служилую». Эти модели характерны не только для древней Европы или Средних веков, они встречаются в разных странах и в различные эпохи. Первых характеризовала полнота социальной востребованности и благополучия, они представляли полноту культуры своего общества; семейные ценности, власть, благородство, мудрость и рачительность находились у них на первом месте. Они владели миром, поскольку владели землей, и являлись носителями царственного достоинства человека, которому Бог сказал в Бытии «плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте над рыбами морскими и над птицами небесными, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле» (Быт. 1:28).

Для служилых аристократов в начале их пути кровное родство и социальное положение могли не иметь никакого значения. Их настоящим, главным родством становилась дружина, а идеи братства, дружбы и верности, доблести пронизывали их жизнь. Их положение зависело от дерзости, отчаянности поступков, солидарности с товарищами, их целью была слава, которая приносила достаток, уважение и богатство. Именно в Средние века воин, несмотря на отсутствие у него земельных владений, все равно воспринимался особо.[330]

Это деление удобно для понимания, но весьма условно и в социальном, и в психологическом плане. Дружинники, рыцари и служилые аристократы могли стремиться к тому, чтобы стать знатными землевладельцами, основателями почтенного рода, а владетельные князья ввязывались в авантюры, участвовали в далеких и опасных походах, забывали о близких. Данные модели принадлежали к одному большому культурному пространству, объединявшему людей разных положений, их нельзя определить как «мирную» и «военную». Благородных людей разного происхождения объединяли причастность к войне, власти и отношениям личной верности. Даже раннесредневековый клир не мог «похвастаться» полной отделенностью от этого класса, непричастностью к мировоззрению аристократов, несмотря на появившиеся запреты на ношение оружия. «Церковные сановники и священнослужители каролингской эпохи, действительные посредники между королем и его народом, те, кто следовал за ним во время войн и вел его дела в мирное время, были людьми совершенно иного склада. Эти люди – плоть от плоти правящего класса, представители знатнейших фамилий. Они выросли в войне и охоте, отнюдь не среди книг и молебнов. Епископы и аббаты, как и светские государи, имели прерогативу призывать под знамена своих «верных» и вести их на поле битвы. И даже, согласно обычаю времени, иметь собственное войско. Семейная солидарность и это право – характерная черта всех представителей правящего класса в королевстве, светских и церковных».[331]

Реальность, стоявшая за словами, обозначающими благородное положение в XI-XIII вв., была весьма сложной. Не существовало ни единой для всей Европы системы наследования, ни единой системы имущественно-земельных отношений. Имя и имущество могли переходить как к старшему в роде, так и от отца всем сыновьям, от отца к старшему сыну, или даже от отца к дочери. В некоторых регионах знатность не могла передаваться по наследству, если незнатной была мать, например в Германии начала XI в.[332] Аристократическое сословие было по факту открытым – нобилем можно было стать, а не только родиться. Что касается землевладения, то если Франция, например, – это классическое феодальное государство, в Швеции знать в земельном отношении не зависела от короля и после XI в. по-прежнему владела аллодами, значит, и отношения между наследниками одальманов и правителями отличались от привычных сеньориально-вассальных.

Вассальное служение повсеместно считалось благородным делом и источником привилегий. Но в Италии, например, понятие vassus не было обозначением, применимым лишь к рыцарям и держателям феодов. Так называли членов общин, подчиненных определенному господину.[333]

С утверждением христианства в Европе идея священного происхождения от богов потеряла свой смысл, поэтому подтверждение заслуг и славы рода все же приобрели особое значение, а понятия благородства – новое звучание. Человек «знатный» – это человек «заметный», тот, кто совершил великое деяние, память о котором сохранилась, кто сыграл важную роль в истории или хотя бы просто верно послужил. Так или иначе, средневековая знатность означала обособленное, высокое положение – в том понимании, которое было характерно для конкретного народа.

Считается, что граница первого и второго тысячелетий – это период формирования классового общества и феодальной системы. Но учеными неоднократно высказывалось замечание, что данным терминам, созданным для облегчения понимания эпохи, придается слишком много значения.[334] Когда термин начинает заслонять от нас живую реальность, наступает необходимость отстраниться от него, чтобы не потерять за термином сам предмет изучения. В Средние века не было общепринятого понятия, которое могло бы обозначить всех людей знатного происхождения или благородного служения всех стран (возможно, начитанным клирикам и монахам, владеющим греческим или латынью, эта задача показалось бы более простой, но та структура общества, которую они создавали на бумаге, тоже была далека от действительности). Недаром международные ныне слова nobility и aristocracy прочно вошли в употребление после XIII в. (и по отношению к более ранним векам мы употребляем их для удобства). То, что до этого времени в различных регионах Европы знатные люди обозначались другими словами, – не просто лингвистический нюанс, которым можно пренебречь. За этим фактом стоят подлинные социальные отношения.

Как уже говорилось выше, рыцарский слой тяготел к большей космополитичности, но при этом его представители были основными носителями этнического самосознания. С одной стороны, аристократы узнавали себе подобных в культурах соседей, они (как и Церковь) были создателями европейской метакультуры с общими идеалами, похожими структурами, модой, обменом искусствами и т.п. С другой стороны, это не мешало им дорожить своими традициями и своими землями, союз с которыми они зачастую ощущали как мистический или даже брачный.[335] То, что владело умами аристократов при столкновении с новыми обычаями или конфликте с представителями других этносов, было очень близко к понятию «национальная идея», хотя этот термин, опять же, неприменим к Средним векам (как и другие идеи Нового времени). Конечно, в действительности, это была не идея нации, а идея рода, родовой гордости и наследия предков. И даже если правителям и воинам случалось пойти на поводу у потребностей спокойной жизни, у заинтересованности «заморскими» идеями (среди которых было и христианство), воззвания к чести рода и предков имели на них большее действие. Филидам (поэтам) удавалось убедить ирландских королей не идти на компромисс с королем Британии, апеллируя к их славному происхождению и родословию.[336] Одальманы препятствовали христианизации, гордясь своим родством с богами, отторгаемыми конунгами-христианами.[337]