Ценность семьи и рода в аристократическом мышлении 3 страница

Жизнь настоящая и жизнь придворная многими разделялись, порой придворная игра имела больше значения, нежели жизнь, и наоборот. Закономерно, что у одного из самых ярких куртуазных рыцарей XIII в. Ульриха фон Лихтенштейна, совершавшего безумства ради суровой дамы своего сердца (но не претендующего ни на что сверх платонической награды «Beiliegen auf Glauben», заключавшейся в том, чтобы провести с дамой ночь, «оставаясь в рамках чистоты и чести»), была любимая и любящая жена, подарившая ему четырех детей.[374]

Однако, как уже было сказано, куртуазные отношения становились смыслом жизни, поэтому не удивительно значение, которое они приобретали. Так, служение Даме некоторыми рыцарями воспринималось как столь же серьезное, что и служение сеньору. В область служения дамам были привнесены те особенности, которые характеризовали феодальные отношения. Даму и ее рыцаря обоюдные обещания связывали в такой же степени, в какой связывали они вассала с его сеньором. Само существование таких обещаний считалось как бы делом чести, и для изменения взаимных отношений необходимо было отречься от них. Правила турниров, поначалу в полной мере служивших полем для тренировок и бывших занятием опасным, приобрели также игровой, театральный вид, и уже в этой форме стали влиять на способы ведения войны и повседневную культуру рыцарства.

Пример куртуазности, противоположный «дворам любви», представляет двор Генриха I Английского (1100-1135), окружение которого формировалось на почве служения, а не развлечения, и который привлекал к себе людей талантливых и рассудительных, невзирая на их происхождение. Подобное общество способствовало выдвижению и становлению глубоко этичного идеала preudomme.

Генрих I поощрял таких людей как Гилберт, шериф Суррея, благочестивого, заботящегося о бедных, безупречно честного, так что считалось, что он способен распознать неискренность в любом человеке. Он был любим и восхваляем всеми придворными, ему покровительствовала королева Матильда. «Все служили ему так, как будто он сам был король».[375] Король ценил административные способности в сочетании с правдивостью, учтивость в сочетании со скромностью, спокойствие и сдержанность.

Взаимосвязь между preudomme и courtesy весьма интересна. Д. Крауч полагает, что восхождение идеала «хорошего человека» объясняется через рассмотрение истории становления куртуазности,[376] поскольку preudomme представляет собой в значительной мере придворного, т.е. того, чье благородство как бы «выступает на сцене двора». Preudomme, как и рыцарственность, – характеристикой человека праведного («не лишенного недостатков, но избавленного от пороков»[377]), сдержанного и честного, обладающего при этом непринужденностью и искренностью. Тот факт, что подобные люди не поддавались придворным искушениям (не ввязывались в интриги, даже затеянные против них самих, не впадали в несдержанность и распущенность), конечно, вызывал удивление, восхищение, возмущение, и это неизменно отмечалось писателями и потомками. Однако, preudomme – это тоже куртуазность, но не ограничивающаяся манерой поведения, а представляющая более глубокий, этический образец.

Так или иначе, благодаря развивающейся культуре дворов правильное поведение, знание культурных норм и умение нести придворную службу (какой бы сферы она ни касалась) стало важной составляющей аристократического и рыцарского образа жизни, а учтивость – обязательным требованием, при несоблюдении которого даже человек с самыми замечательными душевными качествами оказывался в пренебрежении.

Избранность рыцарства и аристократии подчеркивалась в знаках и символах, столь любимых средневековым обществом. В этой среде расцвела геральдика и зародилась мода: одежда, доспехи, украшения оружия, коней и замков становились предметами споров и соревнований. Внешний облик отделял аристократов от остальных людей. Даже святые придавали значение тому, чтобы вид соответствовал достоинству. Ж. де Жуанвиль так передал слова св. Людовика: «В одежде и доспехах должно украшать себя так, чтобы зрелые мужи не говорили, что вы придаете этому слишком большое значение, а юноши - что слишком малое».[378] Аристократы были образцом для подражания, так что даже священники затягивали потуже талию и надевали короткие штаны.[379]

Как уже говорилось выше, семья и двор были средой, в которой процветали культура и образованность, и, несомненно, заинтересованность знати играла огромную роль в развитии искусства, в том числе и церковного. Было престижно строить храмы и монастыри, жертвовать произведения искусства.[380] Для аристократического обихода Средних веков характерно стремление к яркости, контрастному сочетанию цветов и материалов, что, в конце концов, нашло воплощение в готическом искусстве.

Неразделимость духовного и телесного, характерная для аристократических идеалов, прослеживается и в средневековой визуальной эстетике. Внешняя красота вызывала у средневекового человека чувства, возносящие его до небес, заставлявшие его восхищаться Божественным замыслом. Примером может служить описание чувств и мыслей Персеваля, принявшего вооруженных рыцарей за ангелов.[381] Впечатления этого юноши подобны восхищению аббата Суггерия перед славящей Бога нарядностью храмов и реликвий.[382] Такое отношение созвучно представлениям о том, что человек благородный должен быть привлекателен, воспитан и хорошо одет. Св. Бернард, порицая рокошь храмов, свидетельствует, что чем привлекательнее образ святого, изображенный на реликвариях и иконах, тем более прихожане верят в его святость.[383]

Аллегорическое и мифологическое мышление прослеживается и в средневековом эстетическом восприятии, требующем, чтобы внешняя форма обязательно указывала на внутренний смысл, открывала глубинные истины.

 

2.4. Chivalry, chevalerie: рыцарский идеал как воплощение благородства

 

В данном разделе рассматриваются рыцарские добродетели – справедливость, доблесть, великодушие, сдержанность, щедрость, благочестие, целомудрие.

«Социальное рождение рыцарства – и в этом можно согласиться с приверженцами теории феодальной революции – относится ко времени после 1000 г. Оно связано с разрушением раннесредневековой публичной государственности, приватизацией и реструктуризацией отношений власти и собственности. Раньше всего это происходит в западных частях бывшей империи Каролингов».[384]

Эпоха войн, сопротивления язычникам и насаждения христианства сделала воина заметной фигурой в обществе. К концу X в. в большинстве обществ Европы народное ополчение перестало собираться, и военные, таким образом, отделились от общего populus `а. Среди воинов же выделился тяжеловооруженный всадник – именно к тяжелой кавалерии к XI в. стало принадлежать большинство благородных мужчин (некоторые все-таки воинами не были), а кроме того множество тех, кого «приласкала судьба» из простонародья или даже из лично зависимых слуг, вооружаемых господами. Но не только доспехи легли тяжелым бременем на плечи этих людей, но и весь тот культурно-этический комплекс правил, который складывался на протяжении раннего Средневековья из древних традиций и наставлений Церкви.

«Миновала языческая опасность. Необходимо было положить конец и бесчинствам рыцарей. Они защитили Запад, но кто теперь защитит его от этих защитников? Кто, если не кто-нибудь из той же рыцарской среды? Так и случилось, благодаря рождению рыцарской этики, в основу которой было положено стремление достичь на земле «мира Божия». Этому способствовала и Клюнийская реформа Церкви в XI в. Воины, последовавшие своему новому предначертанию, совершили «обращение» – начали с самих себя. Одержав победу над собой, а затем и над своими товарищами, которые отнюдь не были расположены подчиняться новой этике и предпочитали оставаться в роли угнетателей бедняков. Отказавшись следовать новому курсу, воины из рыцарей превращались в «антирыцарей». Теперь для того, чтобы прослыть рыцарем, уже мало было иметь оружие, боевого коня, физическую силу, профессиональное мастерство, личную храбрость. Необходима была воля и дисциплина в следовании нравственной норме, принятие которой обозначалось соответствующим инициационным обрядом – ритуалом посвящения в рыцари».[385]

Несмотря на проповеди мира, Средневековое общество было воинственным, и рыцарям Средневековья не было и не могло быть свойственно отрицание войны в смысле неприятия насилия как такового. Склонность решать вопросы насильственным путем не отличала их от всего остального общества.[386] Рыцарство выделялось другим: подверженностью большему количеству опасностей в виду постоянной военной деятельности, ощущением избранности и специфической этикой. Несмотря на всю поэтизацию войны, в Средние века военные действия все же были не куртуазной игрой, а тяжелым испытанием, несшим реальную угрозу для жизни, поэтому постоянно возникала дилемма между страхом потерь и моральными обязанностями. Отсюда столь существенная роль, которую играли наставления и призывы, подобные словам Диего Переса: «Мы не сможем избежать кончины, которая настигнет нас или сейчас, или потом, так почему же мы так боимся ее? Если же примем смерть [прямо] сейчас, действуя по праву и нормам [вассальной] верности, как сделал бы каждый достойный человек, то обретем великие почести и пойдет о нас честная и добрая слава».[387]

В XII в. начал формироваться более определенный, интеллектуальный и структурированный взгляд на благородство рыцаря. Этот комплекс принятых и распространяемых в обществе добродетелей повсеместно получил название chevalerie (chivalry), что на русский можно перевести и как «рыцарство» (именно с оттенком качества поведения, а не только принадлежности к числу военных) и как «рыцарственность». И вместе с тем, ожидания обычая усложнились и преобразовались в предписания норм, формулируемых и передаваемых уже самими аристократами. Все активнее подчеркивалась важность добродетельности и высокой морали для представителей рыцарства и аристократии, вплоть до того, что некоторые авторы ставили знак равенства между священническим и рыцарским «орденами».

Слова, обозначающие конного всадника, прочно вошли в обиход не только как обозначение знатности всех ступеней, но и как синоним nobility в его первичном значении, рассмотренном выше. Рыцарственность стала синонимом благородства.

Рыцарь приносил торжественную клятву, налагающую на него серьезнейшие обязанности перед его лордом и перед всеми людьми, с утверждением этого обычая рыцарское сословие стало особой группой людей, объединявшихся соблюдением данного свыше порядка. Теперь не только служение короля, но и служение рыцаря обществу описывалось как исполнение божественного предназначения.

Представления о рыцарских добродетелях рассматриваемого периода опирались не только на христианство и древние европейские традиции, средневековые авторы ссылались на Цицерона и Аристотеля, упоминали римскую историю.[388] Некоторые более поздние наставления особенно сильно нагружены отсылками к учению Церкви.

Если понятие preudomme применялось достаточно широко (и к людям низкого происхождения, и к святым), то «рыцарственность» практически не выходит за рамки аристократическо-рыцарской среды. Представление Христа одним из вождей, рыцарем утратило значимость, Он занял место высшего сеньора, принимающего службу всех благородных людей.

Остановимся на основных положениях рыцарской военной этики XI-XIII вв. Прежде всего, рыцарь должен был исполнять все то, что должен исполнять христианин в стремлении к святости. Он должен следовать трем великим (богословским) добродетелям – вере, надежде и любви – и быть образцом четырех основных добродетелей – справедливости, благоразумия, умеренности и мужества. Рыцарь должен был избегать гордости, быть целомудренным, помнить о тленности благ этого мира и о том, что все в своей жизни он получает от Бога. Высокое положение делало его примером и особого прилежания в следовании добродетели. Благочестие и целомудрие были его украшениями. Жан де Жуанвиль писал, что «благородному человеку непристойно разговаривать во время мессы», считая скорую гибель в бою нескольких рыцарей божьим наказанием за неуважение к умершему товарищу и неблагоговейное поведение на поминальной службе.[389] Сам он, не будучи особенным исключением из правил, слушал мессу по возможности ежедневно, и придавал большое значение тому, чтобы никто не заподозрил его в распутстве.[390]

Основное богоданное служение рыцаря – защищать народ и хранить порядок, вершить правосудие. Как и король, он «хранит пришельцев, поддерживает сироту и вдову, а путь нечестивых извращает» (Пс.145:8-9). Мифы о происхождении и избранничестве первых рыцарей, созданные такими авторами как Кретьен де Труа («Дева Озера») и Раймонд Луллий («Книга о рыцарском ордене»), передавали основную идею призвания рыцаря, указывая три его основных обязанности:

- защищать мир и противостоять злым, алчным и жестоким людям;

- защищать слабых (покровительствовать бедным, сиротам и вдовам), оберегать женщин;

- защищать Церковь и веру.

Самая ранняя из дошедших до нас формулировок посвящения в рыцари («Ordinatio militis», XII в.) гласит: «Твой меч – это меч Духа Святого… Следуя этому образу, поддержи же Истину, защити Церковь, сирот, вдов, тех, кто молится, и тех, кто трудится. Воспрянь против тех, кто нападает на Святую Церковь, с тем, чтобы в жизни вечной предстать перед Христом во славе, с мечом Истины и Справедливости».[391] Такая формулировка представляет собой яркий пример попытки оказать благотворное влияние на мышление рыцарей, для многих из которых обряд посвящения был важнейшей вехой в жизни.[392]

Христианское служение обусловливало высокое положение рыцарства: «Без них [рыцарей] мы [клирики] лишились бы власти, нас обворовывали бы и грабили, унося Чашу со Святыми Дарами прямо с алтаря, а наши враги – сарацины, альбигойцы, варвары, воры и разбойники – бросились бы на нас со всех сторон! Именно в силу их приверженности Святой Церкви рыцари должны быть поставлены превыше всех людей, [за исключением духовенства]».^[393] Этот идеал после проповеди св. Бернарда Клервосского[394] стал сердцем рыцарской этики. Призывы к защите веры и мира звучали все чаще, поскольку в действительности следовать этому идеалу для рыцарей оказывалось непросто.

Оружие рыцаря – оружие божественной справедливости, поэтому и сам он порой возводился в столь высокий ранг божественного служителя и обладателя божественного призвания. И ему было необходимо помнить, что за все свои действия он должен будет отчитаться перед Богом.[395]

Доблесть без верности – лишь ярость и сила, лишенные руководства. Добродетель верности заставляла рыцаря придерживаться избранного пути и ощущать свою ответственность перед Богом. Верность – это добродетель, скрепляющая род, украшающая куртуазное служение Даме. Но более всего верность обсуждалась в контексте отношений между сеньорами и их вассалами. «Тот, кто вероломно действует против своего законного господина и совершает проступки, причиняющие ему неприятности и досаду, может быть уверен в том, что он получит заслуженное наказание, тот же, кто служит верно, удостоится великих почестей».[396] Считалось, что совершивший преступление против своего лорда найдет более милости в аду, чем где бы то ни было на земле.[397]

Поскольку многие из рыцарей воспитывались в замке сеньора с детства (а отпрыски знатных семей отправлялись к королям и высокопоставленным аристократам), с сеньором их связывали очень тесные узы. Как и во времена германских дружин, рыцарское окружение аристократа было для них домом и семьей. Наиболее бедные получали от господина содержание и вооружение и полностью от него зависели.[398]

Благородство поведения, оценка рыцарственности союзников и противников играли роль и на поле боя. Многие жестокие случаи обращения с пленными объяснялись тем, что побежденные рыцари проявили трусость (например, сдали крепость), нарушили основное правило служения своему сеньору, поэтому утратили право на милостивое обращение. «Для предателя нет закона», – утверждал Джефри Гаймар.[399]

При всем том, верность рыцаря сеньору не была безусловной. Отказ от службы определенному господину по веской причине не считался чем-то из ряда вон выходящим. Обязательства верности были взаимными: лорды должны сами быть образцами верности, чтобы иметь право требовать ее от воинов своей армии и своих вассалов. Герой «Le Roman de Thebes» (1160 г.), рыцарь Элис в разговоре с другим рыцарем говорит, что вассал должен оказывать военную помощь своему господину и помогать ему во всем, что соответствует его интересам. И в ответ господин должен принимать интересы своего человека, как свои собственные. Но если господин не исполняет этого обязательства: «Пусть идет к дьяволу тот, кто играет со мной и не исполняет обещаний».[400] В том случае, если сеньор оскорблял чем-то честь своего вассала или действовал противно морали, рыцарь мог законным образом не подчиняться ему. Демонстрация пренебрежения с помощью некоторых действий и слов была признаваемым способом разорвать клятву верности.

Смелость и бесстрашие перед смертью – необходимые качества военного человека. Чтобы исполнять свои военные обязанности, он должен был обладать храбростью, психической и физической выносливостью. В идеале рыцарства, в отличие от языческих времен, мужество уже реже воспринималось как самодостаточное качество. В песнях активно воспевались и поиск приключений, и бои, которых ищут ради славы, и войны, затеваемые ради самих войн.[401] Считалось, что благородный рыцарь не может «сидеть, сложа руки», но должен ухватить удачу и самостоятельно найти возможность для подвига – такое рвение описывалось как доблесть.[402]

Была и другая точка зрения, возводившая мужество до уровня истинной христианской добродетели, подававшая это качество в контексте веры, надежды и любви. Мужество, стойкость в таком понимании опирается на воинское пренебрежение опасностью и страхом смерти с глубоким духовным измерением, поскольку привязанность к миру является препятствием на пути к Богу и святости. Жоффруа де Шарни описывал рыцарство как путь духовной аскезы (созвучно идеалам тамплиеров и цистерианцев). Каждый день рыцарь должен воспитывать в себе пренебрежение плоти и мира: он встает рано, трудится весь день, отвергает роскошь. Он способен выдерживать голод, холод и жару, не боится ни ран, ни увечий, ни смерти.[403] Смерть в справедливом бою, в Крестовом походе считалась залогом спасения, так что для некоторых выступала самоцелью.[404]

В контексте жизнеописаний и романов, утверждающих такое понимание, смелость ничего не стоила без сдержанности, благоразумия и справедливости и не считалась без них благородным качеством. «Так, герой “Песни о Гильоме” Вивьен не желает подвергать безрассудному риску своих воинов, делая выбор в пользу sageté и maze [мудрости]. При этом никто не перестает считать его доблестным воином».[405] Здесь безрассудство – это не смелость, воин должен оценивать последствия своих действий и не рисковать напрасно. Быть смелым – значит следовать благородству и чести, ставить их выше собственной жизни, а жажда славы – это проявление гордыни. Слава может быть наградой за рыцарский подвиг, но она не может быть целью благородного человека. Человека, ищущего славы, не за что награждать – напротив, он виновен перед Богом в тяжком грехе. Таким предстает нам идеал рыцарства в немецких дидактиках XIII в..[406]

Так или иначе, рыцарь, лишенный отваги, не проявляющий военной доблести, вызывал презрение. Бертран де Борн обращался с гневными стихами к баронам, которые не оказали ему военную помощь, называя подобным ленивому купцу того, кто не участвует в войнах.[407] Военные действия, однако, могли служить не только проявлению храбрости и благородства, но и напротив, создавать ситуации, когда воины и военачальники шли на сделки с совестью, подобно сыну Генриха I Английского, Генриху Молодому - королю, грабившему монастыри, чтобы заплатить своим рыцарям во время семейных раздоров.

В контексте представлений о доблести необходимо сказать, что рыцарское средневековое общество требовало от своих членов постоянного рвения в проявлении добродетелей, доказательств квалификации. Господа и военачальники должны были «держать лицо», не давая подчиненным повода сомневаться в их высоких качествах. Рядовые рыцари старались продемонстрировать свою храбрость и верность, дабы приобрести заслуженные славу и награду. Особую категорию в этом отношении представляли оруженосцы. «Отличиться в сражении для них означало не только подчеркнуть личную преданность сеньору, но и попытаться добиться столь трудно достижимого рыцарского статуса. Именно поэтому они, вступавшие в бой пешими, возможно — без мощного защитного вооружения (оно не упоминается), лишь с мечами и копьями в руках, стремились в самую гущу битвы и, находясь неотступно рядом с рыцарями, гибли во много раз чаще. В одном из фрагментов хроники приводятся цифры потерь, из которых следует, что оруженосцев, которых было меньше, чем рыцарей, погибло в семь раз больше».[408]

Трактовка добродетелей сдержанности и великодушия приобретала разные акценты в зависимости от того, описывались ли они как требования к военно-рыцарскому или куртуазному образу действий. Благородная сдержанность имела два лица – обычай, сформировавшийся как разумное и милосердное ограничение власти меча, и обычай, поддерживавший порядок в обычном мирном общении.

Призыв к сдержанности на войне – это призыв к сохранению человечности и пониманию ценности жизни и достоинства человека, даже если он является врагом. Это норма, с помощью которой общество боролось с разрушительной военной жестокостью. Слова о военной сдержанности (forbearance), терпении, снисходительности, выдержке часто встречаются в контексте обращения победителя с побежденными. Защищая и удерживая свои земли в сражении, рыцарь и военный аристократ должен был наводить ужас на своих врагов, он мог быть безжалостен. Границы того, что можно было считать несправедливым и неподобающим для лорда, защищавшего свои интересы, в средневековой литературе были размыты, но зато повсеместно звучали призывы проявлять милосердие и человечность тогда, когда сражение было уже завершено, и дальнейшее проявление агрессии не могло расцениваться, как отвага и законное действие, превращаясь в насилие, противное совести христианина. Благородный человек должен был сдерживать порывы военной страсти и алчности и не направлять меч против плененных (уже побежденных) и вовсе лишенных возможности противостоять оружию (крестьян, женщин и детей). Поэтому Томасин фон Церклер называл великодушие (hôher muot, magnanimity – величие души, щедрость) формой возвышенной стойкости[409] перед жадностью, жаждой славы, похвалы и почестей, являющейся контролем человека над своей силой и умением сдерживать властные порывы.^[410]

В постоянной практике сражений обращение с пленными было различным. Жестокое обращение было в порядке вещей, но и примеры великодушия не единичны. Многие рыцари относились к грабежу и насилию как к законному праву завоевателя, они жертвовали жизнью и взамен получали то, что можно было отнять у побежденных. Многие оставались глухи к призывам Церкви и христианской совести, ведь грабеж был средством к существованию рыцаря и способом накопления богатства. Но утверждение идеала благородства приводит к тому, что благородный габитус вытесняет жестокие обычаи. Идеальным отношением, взвешенным с точки зрения политической разумности и морали, могут служить слова, сказанные Раймоном Толстым относительно ирландцев, плененных англичанами в 1170 году: «Если бы убили их в бою, то это подняло бы наш престиж; но коль скоро они попали к нам в плен, то они перестали быть нашими врагами, оставаясь вместе с тем человеческими существами. Это не мятежники, не изменники, не воры, но люди, которых мы победили, когда они защищали свою страну. Будем же милосердными, так как великодушие достойно восхваления. Без великодушия победа – плохое, зверское дело. К тому же выкуп за них нам будет куда полезнее их смерти, так как позволит увеличить вознаграждение нашим воинам и даст пример благородного поведения».^[411] В речах Раймона видно уважение к достоинству человеческой личности как таковой.

Обычай выкупа пленных (сначала благородных рыцарей, а потом и всех прочих), окончательно утвердившийся в XII в., поддерживал распространение этики и подкреплял великодушное обращение материальной выгодой. В конце XI в. уже «рыцарство [в целом] считало отказ от выкупа поступком жестоким и противоречащим уже сложившемуся обычаю», но при этом «отпуск пленного на свободу без выкупа – как акт великодушия, тоже весьма необычного».^[412] В отношении размера выкупа также преобладают вполне разумные нормы обычая, согласно которым было не принято брать сумму, которая ввергала бы рыцаря и его семью в нищету и лишала возможности к дальнейшему занятию военной профессией.

Принцип милосердия к побежденному (не только к плененному) встречается также в текстах XII в. Отказ внимать мольбе о пощаде уже прямо интерпретируется как преступление перед Богом, которое может повлечь за собой проклятие. Благородное отношение к безоружному в духе установлений «Божьего мира» проявляет герой романа «Raoul de Cambrai», который, видя своего врага купающимся в реке, говорит, что «тому, кто перед ним безоружен, нечего бояться», и король Артур в «Le Roman de Brut», требующий от своих рыцарей честно покупать продовольствие на завоеванных ими землях.^[413]

Умеренность и скромность в быту, почтительность и любезность в поведении – иное лицо добродетели сдержанности. Авторы дидактик указывали, что манеры являются проявлением внутренней доброты, а внешнюю, напускную любезность называли злым лукавством. Скромность не подразумевала мягкость и безволие, но считалась возданием должного себе и окружающим, противостоящим гордыне и воспитывающим внутреннюю твердость. Рыцарь должен быть яростен в бою, но уравновешен и вежлив как в кругу семьи, так и при дворе.[414] Пожелания, касающиеся поведения, как правило, носили самый общий характер, акцентировали внимание на душевных качествах и не были похожи на свод правил. Подробные перечни правил этикета стали появляться позже, в XIV в.

Дары, милости, пожертвования и великодушные поступки – это аристократический способ проявления доброй воли, заботы о подчиненных[415] или даже равных. Рыцарь должен был «служить своим имуществом».[416] Щедрые дары должны были показывать величие аристократа, поэтому он должен был иметь состояние, позволявшее ему раздавать подарки достойно своего положения. Порой щедрость принимала чрезмерные формы. «Один рыцарь велел засеять вспаханное поле кусочками серебра; другой употреблял для приготовления пищи вместо дров дорогостоящие восковые свечи; третий сеньор “из самохвальства”, как пишет хронист, сжег живьем тридцать своих коней. Все эти разорительные поступки, разумеется, совершались публично, в присутствии других феодалов и вассалов, и были рассчитаны на то, чтобы поразить их. В противном случае подобная экстравагантность не имела бы никакого смысла. Богатство для феодала – орудие поддержания общественного влияния, утверждения своей чести. Само по себе обладание богатством не дает никакого уважения, наоборот, купец, хранящий несметные ценности и выпускающий из своих рук деньги только для того, чтобы приумножить их в результате коммерческих или ростовщических операций, внушает в средневековом обществе какие угодно эмоции – зависть, ненависть, презрение, страх, – но только не уважение. Сеньор же, без счета растрачивающий добычу и доходы, даже если он живет не по средствам, но устраивает пиры и раздает подарки, заслуживает всяческого почтения и славы».[417]

Однако представление о щедрости не всегда выходило за рамки христианской нравственности, поскольку не было непременно связано с расточительностью, гордыней и роскошью. Напротив, она также интерпретировалась как один из способов утверждения добродетелей, требовавший соблюдения определенных условий, а именно достаточного состояния. Хьюго фон Тримберт пояснял свой призыв к щедрости так: «Не тело или одежда делают его благородным; благородство основывается на благоразумии, и щедрость – способ показать [представить обществу] добродетельность».^[418] Щедрость, по мнению Томасина Цекера, может быть подлинной добродетелью при соблюдении многих условий. Она должна сочетаться с благоразумием и скромностью. Нужно задумываться о том, достоин ли адресат пожертвования, дара или награды. Дарить и жертвовать следует с осторожностью, чтобы они не приносили более вреда, нежели пользы. Не следует дарить больше, чем рыцарь может себе позволить, поскольку нищета может поколебать его репутацию. Жажда богатства – низкое качество, тот, кто управляем этой страстью, не может называться благородным. Награда за службу представлялась Цеклером противоречащей добродетели щедрости, если она едва покрывала самые насущные нужды. Так же он не считал проявлением великодушия даровать то, о чем многажды просили. Если одаривающий лицемерил, показывая свою щедрость публично и скрывая за ней безразличие к тем, кто трудится на него, он должен был быть осужден. [419]

Великодушные поступки и дары были способом противостояния зависти и скупости, неумеренности и роскоши, противоположностью грабежу и жадности тех, кто притеснял безоружных. Наиболее высокое определение щедрости созвучно аскетическому учению Жоффрея де Шарни о доблести: с помощью щедрости рыцарь показывал пренебрежение благами этого мира, и предела его великодушию не должно быть, предел щедрости там, где уже нечего отдать. Рауль де Оденк называл Доблесть и Щедрость двумя основными благородными добродетелями, подчеркивая связь обеих с предельным устремлением к горнему.[420]