Ценность семьи и рода в аристократическом мышлении 2 страница

Становление аристократии в каждом королевстве было в культурном смысле особенным, и оно совпадало со становлением самосознания народов, началом создания государств и институализации общественных структур. Реконкиста создала облик средневековой Испании. Выдвижение саксонских эрлов проходило в борьбе с датчанами. Норманны, завоевавшие Британию в XI в., в свою очередь, боролись с саксонской аристократией. А германцы, расселившиеся в Италии, придавали больше значения римской культуре, чем своей собственной. XI-XIII вв. в Норвегии были эпохой гражданских войн. Вскоре к непрестанным конфликтам, происходившим в Европе, добавились Крестовые походы. В виду всего этого, образ средневековой знати, наслаждающейся богатством, праздностью и удовольствиями, выглядит слишком искусственным.

В первом разделе уже были рассмотрены культурные корни, стоящие за терминами, обозначающими знатность человека в европейских языках высокого Средневековья. В XI-XIII вв. для наименования аристократии по-прежнему использовались слова со значением «человек, мужчина, воин», такие как древнеанглийское beorn. Понятие «свободный человек» оставалось в широком употреблении как указание на аристократа. Среди его вариантов: friherre – в Швеции, freiherr – в Германии, а также широко употреблявшееся слово baron (от лат. baro – «свободный», присутствующее в древневерхненемецком и древнефранцузском), еще не ставшее титулом. Последнее использовалось в Италии, Франции, Британии, Германии, чаще как определение держателей феодов.[338]

Слово nobilité;, употреблявшееся в англо-норманском и старофранцузском языках, означало «известность», «славу», а также «заслугу», «добродетель», «великое деяние» и «мужество», «храбрость».[339] Все эти значения указывали, прежде всего, на поступки, а значение определенного социального положения окончательно закрепилось за этим словом позже.

Слово gentil, эквивалентное noble по употреблению, происходит от латинского gens, означавшего «семью», «род».[340] В Средние века и gentil и noble, таким образом, вполне соответствовали русскому слову «благородство», в котором переносное значение, указывающее на доблести и добродетели, опирается на прямое – происхождение из достойной семьи.[341]

Ирландские слова flath, soer [342] и tigern указывали на власть (такой акцент характерен для ирландского менталитета с его развитой концепцией власти) и независимость правления, и обозначали правителей (ri) и их потомков, принцев, в чем-то соотносимых с nobility. Flath избирался для несения службы, которой являлось управление кланом и его землями, причем земли не считались его личной собственностью. Он избирался благодаря своим личным качествам, и его положение сочетало в себе обязанности и особые привилегии. Поскольку в Ирландии и Шотландии общество делилось на кланы, то и первенствующие изначально были лидерами кланов, происходящими из более влиятельных семейств внутри них.

На благородное происхождение от королей указывали родственные слова aðal, (a)ethel ( древнескандинавский аналог nobilité), aetheling (древнеангл., «потомок благородной семьи»), которое после нормандского завоевания стало применяться только к членам королевской семьи. Aetheling в качестве устойчивого значения так же, как и noble, имело указание на «хорошего, достойного человека».

Шведское понятие frälse означало «свободный от налогов» и определяло положение человека через обозначение данной ему привилегии. По «Уставу Альснё» (1280 г.) короля Магнуса I Ладулоса это освобождение даровалось за предоставление тяжеловооруженных рыцарей (от одного или двух) в распоряжение короля. Оно отделило аристократию от свободных общинников, хотя некоторые из числа последних также посылали воинов, в виду чего назывались frälsebonde. Данная привилегия не передавалась по наследству и, по сути, не была связана с передачей земель во владение. Frälse были противопоставлены skatte (skattebonde, ofrälse).

С военной службой королю связаны такие был наименования как count (англ.), comte (фр. от лат. comes – товарищ, компаньон). Данное понятие употреблялось для обозначения воина из свиты вождя или короля, затем стало ненаследственным военным и придворным рангом, comes получали в управление земли и возглавляли подразделение войск. Англосаксонским и скандинавским аналогом comte был earl (сканд. jarl – «вождь»). В скандинавских странах так же называли суверенных правителей рангом ниже конунга.[343]

Именование duсe, duke (от лат. dux) – означает «командир», «вождь»; оно применялось по отношению к владельцам или держателям земель (duchy), выполнявшим также роль военных командиров. Данное понятие заимствовали в раннесредневековую эпоху у римлян германцы (лангобарды, визиготы), франки, используя его как обозначение высшего ранга после короля, поначалу ненаследственного. В англосаксонской Британии duke употреблялось по отношению к первому из элдорменов, но по-настоящему было введено только в XIV в. Именование ealdormen (др.англ. «старый человек», соответствующее повсеместно распространившемуся лат. senior – «старший, старый») вышло из употребления после X в., его место занял earl. Производный от этого слова эпитет – earlic – mиспользовался для описания достойного, благородного поведения.[344] Рангом ниже эрла в англосаксонской Британи был тэн – thegn («спутник», «слуга», «юноша»).

Нам представляется, что за отсутствием общего понятия нужно увидеть ту значимость, которую сохраняли действия каждого конкретного человека. Каким бы классовым и четко разграниченным ни казался нам социум Средних веков, его структура еще не закостенела, а аристократы придавали еще очень много значения действию, службе, личной заслуге и личным взаимоотношениям, они зависели от перипетий судьбы, а их имена порой ничем не отличались от имен простых людей.[345] Жизнь отдельно взятого аристократа или даже принца гораздо больше зависела от него самого, нежели от заслуг его предков. Поэтому средневековая аристократия выглядит по сравнению со своими потомками столь «беспокойной»: турниры, войны, паломничества, Крестовые походы; постоянная необходимость защищаться или наступать, отстаивать свое или добывать славу.

Средневековые термины знатности далеки от абстракции, которая могла бы определить множество людей самого разного положения в один класс. За всеми этими словами стоят сложные отношения, и даже тогда, когда они обозначают нечто, кажущееся меркантильным, это отношения ценностные. В действительности всех этих людей объединяет стремление к идеалу – идеалу утверждения достоинства человеческой личности, как бы каждый конкретный аристократ это достоинство ни понимал.

Симптомом настоящего классового разделения стало утверждение наследования титулов, закрепление прав и привилегий за определенными семьями, и утверждение термина peer (англ.; per – старофранц. – «равный»)[346] в середине XIII в.

В качестве общих терминов для обозначения средневековых аристократов более всего подходят латинские слова: magnates («важные люди»); principes, primores, primates («первые»); procures («управляющие»); majors («старшие»); illustres, optimates («знатные»).[347] Шведским аналогом «магната» было слово storman.

Положение всех этих людей отличали следующие характерные черты:

1. Землевладение. Магнат не мог быть бедным и безземельным. Накопление богатства и приобретение земель тем или иным образом вводило человека в слой лучших, открывало доступ к рангам, власти и особым правам. Для этого могли потребоваться особые выплаты (как налог «franc-fief», который должны были платить неблагородные держатели фьефов во Франции XIII в.).

2. Особое происхождение, родословие, отделяющее благородных людей от всех остальных социальными границами.

3. Властные полномочия (суверенные или принятые от другого правителя), исполнение судебной и полицейской функций. Судебная роль – существенная деталь, формировавшая аристократическое мировоззрение и бывшая источником этических требований по отношению к нобилям, ведь они судили на основе «чувства справедливости», применяя законы по мере своего опыта и разумения.[348] Поддержание, соблюдение и совершенствование права входило в обязанности аристократии как «лучших» из народа и наиболее могущественных.[349] В этом смысле знать действительно представляла этническое общество и его интересы, даже если она подвергалась искушению властью и уделяла слишком много внимания своей «прибыли» (в широком смысле слова).

4. Участие в королевских советах. Короли сами избирали магнатов в свои советники, и те становились ближайшим окружением (своеобразным «королевским клубом»[350]). Отказ правителя советоваться с благородными воспринимался крайне негативно.[351]

5. Военные функции и ранги.

6. Придворные функции и ранги.

7. Характерные поведение и образ жизни.

8. Душевное благородство.

9. Почтение, с которым относились к знатным людям, и которое видно в наименованиях, их обозначавших. Именно знатные люди находились в центре внимания, именно их действия, рождения и смерти описывали хронисты и писатели, как правило, игнорируя тех участников истории, кто имел низкое происхождение[352].

10. Привилегии – отличительная черта знати: если простые люди, имеющие привилегии, могли быть, то знати без привелегий быть не могло. Привилегии упрочивали иерархию и были важным элементом самоопределения благородных людей. Среди привилегий можно выделить «благородные» (дающиеся в соответствии со статусом и происхождением) и «сеньориальные» (подобающие лендлордам); общие (дающиеся всем представителям определенного ранга) и частные, «обычные» (существующие в силу неписаных традиций), законные и присваиваемые. К привилегиям можно отнести все основные отличительные элементы аристократического образа жизни: право ношения оружия, право землевладения, право осуществлять суд, участвовать в делах управления и т.д. К числу привилегий, более или менее общих, не зависящих от титула, можно отнести право взимать ренту и налоги с жителей своих земель, право охоты, кровной мести, право носить яркую одежду и шелк, иметь герб. Особые привилегии, такие, как освобождение от королевских налогов, давались за службу и были ненаследственными, как и ранги. Основным источником ненаследственных привилегий была военная служба.

В начале XI в. Адемар Шабанский, создавая свою «Хронику» еще отделял principes и nobiles от остальных воинов (miles), призывая их нести всю ответственность за то, что делают их подчиненные[353]. Людовик Святой в своем письме о походе в Египет также разделял баронов и рыцарей[354]. Но в виду значимости военной службы и войны в целом в жизни средневекового общества с XII в., действительно общим обозначением благородных людей всех видов и рангов и, во многом, синонимом noble (в смысле благородства, знатного происхождения и личных достоинств) становится слово «рыцарь»: chevalier (фр.), chivalry, knight (англ.), ritter (нем.), miles (лат.). «Как показал на основе анализа грамот Ж. Дюби в работе по Макону, в этом регионе около 971 г. термин fidelis, vassus заменяется термином miles. К 1032 г. miles – это вообще особый титул, который вытесняет все другие вербальные формы, выражавшие социальное превосходство, а к концу XI в. этим словом обозначают аристократов Макона, семейную группу, а также границу по отношению к rustici».[355]

Слияние рыцарства и нобилитета происходило по-разному в различных регионах. «Так, в течение всего XII в. в Лотарингии и немецких землях noblesse (воплощавшая свободу) противостояла рыцарству (несвободному). Обращает на себя внимание, что обозначение рыцаря в германских землях – kneht, dienstman. Применительно к Германии справедливой кажется дефиниция рыцарства, данная А. Борстом: "рыцарство – это соединение господства и службы". Знать четко отделена от рыцарства, ее представители связаны между собой властью и происхождением; рыцари же являются скорее домашними слугами. Контраст между Herrschaft и Dienst долго сохранялся в Германии. Здесь еще в XIII в. аристократия жила по принципу противопоставления между Herren von geburte fri (свободнорожденные господа) и diensman, riter und kneht (вассал, рыцарь, слуга). Для последних путь наверх был достижим через министериальную службу и браки со знатью. Считается, что слияние рыцарства и знати было затруднено наличием в Империи сильной центральной власти и немногочисленностью шателянств, а также слабым движением Божьего мира». [356]

В то же время во Франции, где процесс политической раздробленности зашел далеко, знать не была жестко отделена от рыцарства. Слуги шателенов возвышались, получая благодарность за службу от господ, привилегии и права рыцарства росли. «Сами шателены становятся графами и герцогами; в XII в. влиятельные семьи старой знати оказываются связаны кровными (брачными) узами с большинством шателенов и виконтов, а в XII–XIII вв. и потомки простых рыцарей за счет браков, заключаемых в результате службы, и приобретаемых в итоге нрав и привилегий вливаются в знать. Если слияние рыцарства и знати происходило во Франции в начале XII в., то в других регионах (Империя) – не ранее XII – начала XIII в. Повсеместно milites в это время воспринимают как аристократию второго ранга, но во Франции рыцарь по статусу все же ближе к сеньору, а в Германии – к крестьянину. Таким видится соотношение знати и рыцарства большинству историков».[357]

Традиция отождествлять рыцарское служение и нобилитет связана и с тем, что в некоторых регионах более именитые профессиональные воины отстранили от военного дела общинников, горожан и крестьян (ополчение)[358], окончательно отождествив высокое общественное положение и военные занятия. Во второй половине XII в. рыцарство становится более закрытым, увеличиваются расходы на воинскую службу, вместе с тем уменьшается число рыцарей.[359]

Рыцарь стал всеобщим идеалом, так именовали не только нобилей, но даже королей. Неверно было бы сказать, что статус рыцаря был тождественен принадлежности к знати или даже личную свободу, но более верно обратное – большинство знатных людей стремились быть или именоваться рыцарями, поскольку не только служба (которую, собственно, не все хотели нести), но и вся культура, с этим связанная, была знаком высокого престижа. Рыцарственность стала идеалом.

Слово nobility в XI-XIII в. по-прежнему сохраняло значение идеала, а не только экономического или политического положения.«Благородным» мог быть не только магнат или рыцарь, и наоборот, каким бы знатным ни был конкретный человек, за свое поведение он мог быть назван «неблагородным». Идеальное содержание благородства также не было единообразным, состояло из многих пластов, различалось у отдельных народов и даже групп, которые могли следовать примеру ярких личностей как в добродетели, так и в пороке.

«Превосходство великих имеет одну достохвальную черту, быть может, более любой иной их привечающую; оно внушает любовь в сердца даже на расстоянии, так что люди более низкого звания усваивают себе добродетели высокородных, чтя примеры достоинства (exempla), которым они не смеют надеяться следовать».[360]

 

2.2. Preudomme: «хороший человек» – внесословная характеристика благородства

 

Рассмотрим понятие, которое не указывало на социальный статус, и не содержало в своем значении отсылок к знатности, власти и особому положению, но характеризовало поведение.

В «Англосаксонской хронике» благородные люди несколько раз были обозначены словом monna (древнеангл. «person», «human being», «человек», которое, наверно, наилучшим образом передало бы русское слово «персона»). Подобным образом употреблялось понятие preudhomme и родственные ему. Значение preudomme несколько раз изменялось в течение Средних веков. Preudomme (preuz, pros, prud’homme, preudome и проч.) – слова, бывшие в ходу в англо- и франкоязычной среде. Эпитет preudomme – предшественник современных английских слов prude, prudent, prud'homme, французского prode – действительно представлял собой некую концепцию, понимаемую средневековыми авторами в одном ключе, несмотря на различность конкретных трактовок. Способ употребления и значение этого понятия меняется от автора к автору, поскольку, перефразируя Джесси Кросланд, значения слов непостоянны как волны прибоя[361].

Корень этих слов встречается во всех романских языках. Prou по нескольким текстам (от позднелатинских жизнеописаний святых до «Песни о Роланде») можно определить как «выгоду, превосходство, добро»[362]. Удивительно, что выражение «хороший человек» (preudhome, prozdom) становится к XI в. престижным. Д. Крауч считает, что более точным эквивалентом этих словосочетаний в современном английском языке будет «likely fellow» или даже «a broth a boy» – «парень что надо»[363].

Изучая характер рыцарства, важно понимать этическую основу этой концепции, которая в то же время была выражением ожиданий общества. Согласно трактовке Д. Крауча, понятие preudomme было знаком времени, предшествовавшего эпохе рыцарских кодексов чести и пышной рыцарской литературы. До того, как подробные нормы сложились (в XII-XIII вв.), будучи в большей мере связанны с конкретным статусом, представление о благородном, достойном поведении, как можно предположить, существовало на уровне обычая, обыкновения, габитуса [364], одобрявшегося и поощрявшегося правителями, рыцарями, знатными людьми и служителями Церкви. Этот габитус не имел четкого названия и правил. Он определял поведение рыцарей, но не описывался в специальных книгах об этикете и морали. Существование его подтверждается устойчивым употреблением в жизнеописаниях, поговорках, анекдотах.

«Человек, обладающий probitas, имеет более прав претендовать на благородство (noble), даже если имеет неприметное происхождение», – писал Андрей Капеллан в своем трактате «О любви».[365] Автор «Песни о Роланде» и Жан де Жуанвиль, создатель жизнеописания короля Людовика Святого, вводили различие между preuz и preudomme, первым словосочетанием называя людей храбрых, а вторым – тех, кто имеет исключительные благородные качества.[366] Дж. Дюби указывает: «Preudomme – это человек доблести (man of prowess), в котором разум и физическая сила уравновешены в совершенстве».[367]

В одной из известных нам мистерий Жана Бодела «Чудо св. Николая» preudomme выступает как нарицательное наименование, подобно «царю», «эмирам», «рыцарям», «ворам». Этот персонаж, по сюжету единственный, кто уцелел из христианского войска в битве с мусульманами, оказывается в их плену и в споре с царем доказывает силу чудес св. Николая, благодаря чему мусульманский царь обращается в христианство. В послесловии Жан Бодел раскрыл характеры персонажей, его preudomme выступает «образцом искреннего благочестия» – «honest piety».[368]

Применение эпитета preudomme к «язычникам», т.е. к мусульманам, показывает, что он выполнял роль почетного «титулования» за благородство и доблесть, и роль этого «титула» в обществе была подобна роли слова «честь» и «рыцарство» (также употреблявшегося в подобных ситуациях).

Из жесты «Гормонд и Изембарт»[369], а также из «Песни о Роланде» можно получить представление о самом широком поле значений понятия на пике его популярности. Preudomme – это человек, в котором сочетаются благородное происхождение, приятная внешность, физическая сила, военное мастерство, благородство характера. Верность оказывается на первом месте среди личных качеств, ему подобающих. К ним также относятся смелость, искренность (прямота, правдивость), мудрость (умение давать совет), умение быть ценным помощником господину, стойкость, надежность, искусность (профессиональные боевые качества), благоразумие, сдержанность в поведении и страстях, почтительность и любезность, умение вести себя при дворе, благочестие. Важность высокой квалификации для этого понятия подчеркивается тем, что оно применяется его не только по отношению к рыцарям, но позже и к искусным мастерам-ремесленникам.

Культурная значимость понятия подтверждается употреблением его в качестве идентификаторов личности (и впоследствии – фамилии), самые ранние из которых отмечены в Англии после 1066 года.

Когда наступило время короля Людовика Святого, термин preudom связывался только с рыцарством и уже означал предел мечтаний, высшую точку рыцарских достижений, верх физического и нравственного превосходства. Он стал также употребляться в значении «святого мужа». Интересно, что одно и то же слово применялось как описание светских и духовных достижений. В середине XIII в. уже встречаются случаи его употребления только в значении высокой духовности и нравственности, и впоследствии смыслы, связанные с политикой, войной и аристократизмом, из этого понятия ушли.

Упрощенное понимание слова обнаруживается в «Poema Morale»[370] (после 1175 г.). В поэме «Жирар де Руссильон»[371] preudom прилагается к крестьянину в значении «хороший человек».

Понятие preudhomme в сознании средневекового человека не было равновеликим слову chivalry, поскольку последнее, с очевидностью, являлось не только утверждением достоинств, но и показателем статуса, в нем был собран воедино весь комплекс значений, весомых для понимания средневекового аристократизма. В то время как preudomme указывал на личные качества человека, но не на его статус – разве что в контексте представления о том, что простолюдины не способны к благородству.

 

2.3. Courtesy: образы придворного мира

 

Идеалы куртуазности и рыцарства часто смешивают, что неудивительно, поскольку смешивали их и средневековые аристократы. Тем не менее, необходимо провести различение между ними и подробнее остановиться на особенностях придворной культуры.

Выделим основные функции, ради которых рыцарей и аристократов приглашали и оставляли при дворах королей и высшей знати:

- военная, административная или личная служба главе двора;

- общение, досуг и развлечения;

- воспитание молодежи.

Чтобы правильно определить место куртуазности в жизни средневекового рыцаря и аристократа, необходимо точно обозначить ее происхождение и корень, из которого она выросла в своих хорошо известных, характерных формах. Ответ на этот вопрос прост, но, как кажется, привлекает к себе недостаточно внимания со стороны исследователей, озадаченных противоречиями между куртуазными привычками и высокими христианскими идеалами. Мы говорим о той роли, которую играл двор в судьбе рыцаря – будь он магнатом, простым воином или исполнителем мелкой придворной службы. Роль эта была огромна, и от того, как человек показывал себя при дворе, могла зависеть его судьба.

Куртуазные правила – это конкретные формы демонстрации аристократических качеств, постепенно принимавшие все более ритуализированный и театрализированный вид. Но рыцарственность не исчерпывалась демонстрацией оной, поэтому мы выделяем куртуазность в особую группу поведенческих моделей средневековой аристократии.

Постепенно к XII в. сложились достаточно высокие требования к культуре поведения придворного и его способностям. Ценность образованности утверждалась именно при дворах, вырастая из простой необходимости уметь быть приятным и интересным человеком в общении с равными себе.

Знание этикета, умение поддерживать беседу, владение искусствами высоко ценились, а «деревенские манеры» могли лишить рыцаря расположения, даже если он обладал прекрасными душевными качествами и рыцарскими навыками. Но единого «стандарта» культуры двора никогда не существовало, поскольку в действительности принятые обычаи и мораль зависели от конкретного правителя, он был законодателем моды в самом широком смысле слова. Порядки одного двора, конечно, могли стать популярны и в других государствах и землевладениях. Однако главную формирующую роль играли конкретные люди и их индивидуальные вкусы. Двор был царством привычек и пристрастий ведущих придворных лиц. Если один воспевал войну, другой мог бороться за мир, кто-то любил пиры и охоты, а кто-то называл такой образ жизни унизительным, как Бертран де Борн в своей сирвенте: «Охотников знаю – всяк кичится богатством: лов для них – показ соколов, соревнованье собак, крики, рога, барабаны; их осознав пустоту, игрища шумных ватаг я обхожу за версту – кто, кроме рыб и зверей, под власть потравщиков нив подпасть ощутит позыв? Я знаю таких вояк, что только копают ров, вооружась до зубов; они не начнут атак, пока не свезут тараны; я притуплю остроту их многочисленных шпаг, разоблачив суету неблагородных затей, – тех к славе влечет порыв, кто радостен, юн, учтив. Турнирных знаю рубак; спустив именья отцов, они слабейших бойцов ищут с бесстыдством деляг, построив ристаний планы: каждый у них на счету вассал, пусть даже бедняк, – ввергнув его в нищету, жить продолжает злодей, расходов не сократив, столь дерзок он и спесив. Богач же не из кривляк с людьми не будет суров, на их откликнется зов, выручит из передряг; чтоб рыцари – не мужланы – сходились к его щиту, осыплет он градом благ, и к празднику, и к посту тем искренней и щедрей наемников наградив, чем более прозорлив».[372]

В сердцах правителей и памяти потомков оставались самые разные люди, мир покровительствовал как развратникам, так и праведникам, поэтому куртуазность невозможно свести к единому образцу. Как известно, Генрих II Плантагенет «разогнал» аквитанский «двор любви» своей супруги Альеноры, забрав оттуда невест и жен, так что взгляды на придворную мораль могли различаться даже в одной семье.

Альенора Аквитанская (1122-1204) и ее дед Гильем IX Трубадур считаются родоначальниками романтической куртуазности, которая стала популярным образом жизни и типом «досуга». Мода на обычаи, введенные Альенорой, собиравшей вокруг себя дворы развлечений и «наставлявшей» молодежь в романтической любви, привечая жонглеров и трубадуров, распространилась во многих дворах. При этом семья Альеноры известна множеством внебрачных связей и разводов, конфликтами с Церковью, а рыцари, принимаемые ради их поэтического таланта, принесли ей немало бед, как, например, ветреный трубадур Бертран де Борн, активно подстрекавший раздоры между сыновьями английской королевы.

Ж. Ле Гофф и многие другие авторы акцентируют внимание на обычаях и идеалах куртуазной любви, полагая ее возникновение бунтом против христианской морали[373], но этот мотив вовсе не определял весь придворный европейский мир. Даже такие «великие грешники» как Гильем IX Аквитанский оставались верующими людьми. Будучи неоднократно анафемствован, герцог искал примирения с Церковью. Мы видим в лице куртуазных влюбленных тех, кто ищет радости и счастья, хочет украсить свою жизнь, тех, кто не нашел успокоения и уверенности в вере, хотя и не сомневается в ее истинности. Служение даме или стремление к славе поэта и победителя турниров – это способ обрести смысл жизни, найти красивую идею, ради которой можно жить и умирать, если идея благочестия и веры по какой-то личной или социальной причине не нашла отклика.

Поиск радости в жизни общества всегда играл огромную культурообразующую роль. Потребность в развлечениях объединяла все слои средневекового общества. Развлечения избавляли аристократов от скуки, а крестьян заставляли забыть о тяготах их труда. Театрализация рыцарского идеала, в какой-то мере, была неизбежна. Рыцарский идеал предполагал подвиг, но жизнь могла не предоставить подходящего случая. Повседневность могла осветить либо высокая идея (поэтому духовно-рыцарские ордена и крестоносцы вызывали такое вдохновение и у современников, и у потомков), либо ей находилось игровое измерение. Куртуазная игра позволяла придворным чувствовать свою жизнь возвышающейся над обыденностью (как одним из лиц пошлости).

Человеческие чувства требуют выхода, а ум и сердце желают найти предмет, которым можно увлечься. Любопытство к отношениям между полами и обыгрывание этих отношений присуще большинству культур. Чувственность всегда находит для себя культурную нишу, даже в самой пуританской среде. Но нужно заметить, что как чрезмерное ограничение на проявление чувств, так и чрезмерная свобода, как правило, приводят к неуравновешенности. Между тем, средневековая куртуазия не выглядит повсеместно столь распущенной и вульгарной, как в последующие века, а давление христианских морализаторов – чрезмерным и неразумным.

Любовь и смерть – это две великие темы, ставшие во главе угла романтической куртуазной культуры, они же увлекали и рыцарство. Но по сравнению с моделью рыцарской, слишком тесно связанной с такой нешуточной реальностью как война, модель романтической куртуазности выглядела гораздо более легкой, а ее проблемы – искусственными, даже если кому-то они и стоили жизни. На поле боя театр и наигранные чувства теряли ценность, оставляя место тому, ради чего стоит умирать – настоящей любви, семье, вере, верности, чести, которые становились поводом для разжигания войн даже между друзьями, супругами, братьями.

Безусловно, куртуазное отношение к женщине – уникальный феномен, порожденный европейским рыцарством. Придворная культура во многом была царством женщины, которая часто не покидала замка и исполняла основную роль хозяйки, привечающей странников, рыцарей и поэтов и принимающей благодарность в виде поэм и восхвалений. Образ далекой, спрятанной в замке женщины будоражил и волновал.