Из воспоминаний А. Дрейфуса об аресте и первом допросе

1894 г.

В понедельник я простился со своей семьей. Мой сын, Пьер, которому тогда было 3 с половиной года, привык провожать меня до двери; и на этот раз, как обычно, он подошел ко мне. Это одно из самых живых моих

с.102 воспоминаний, которое я пронес через все мои злоключения. Очень часто ночами, охваченный горем и отчаянием, я вновь и вновь воскрешал в своей памяти эту минуту, когда я держал на руках своего ребенка в послед­ний раз. Это воспоминание придавало мне новые силы.

Утро было ясное и прохладное, всходившее солнце развеивало туман, все предвещало отличный день. Я пришел ранее положенного времени и поэтому несколько минут прогуливался перед зданием министерства, затем вошел в него и поднялся наверх. У входа в отдел меня встретил офицер Пикар[12], который, казалось, ожидал меня. Он тотчас ввел меня в свой кабинет. Я был несколько удивлен, что не встретил ни одного из своих товарищей по службе, ибо офицеров всегда собирали группами для общей поверки. После нескольких минут банальной беседы Пикар провел меня в секретное управление начальника генерального штаба. Я был в высшей степени изумлен, когда меня встретил не начальник генерального штаба, а офицер дю Пати де Клам[13]. Он был в военной форме. Там находилось еще трое не известных мне лиц в штатском. Позднее я узнал, что это были начальник секретной службы г-н Кошфер, его секретарь и хранитель прото­колов г-н Грибелен.

Дю Пати де Клам подошел ко мне и тихо сказал: „Генерал сейчас при­дет. Пока мы ждем, не напишете ли Вы письмо, которое должен написать я, но у меня болит палец?". Эта просьба была весьма странной, тем не менее я тут же согласился. Я сел за маленький столик, а дю Пати расположился сбоку, рядом со мной. Попросив меня сначала заполнить формуляр, он затем стал диктовать мне текст письма, следя за моей рукой. Позднее я понял, что это письмо содержало выдержки из другого письма, послу­жившего основанием для обвинения — так называемого бордеро. Вдруг дю Пати резко прервал диктовку возгласом: „Вы дрожите!". (Я не дрожал. На военном суде в 1894 г. он так объяснял свое поведение: полагая, что он имеет дело с притворщиком, он-де попытался с помощью окрика поко­лебать мое самообладание.) Эта выходка, так же как и враждебное отно­шение дю Пати, крайне изумила меня. Но я был далек от каких бы то ни было предчувствий, я лишь подумал: он недоволен тем, что я плохо пишу. Поэтому я ответил: „У меня замерзли руки". В самом деле мои пальцы были холодны, ведь на улице было прохладно, а я лишь несколько минут находился в теплом помещении.

Пока я спокойно продолжал писать, дю Пати вновь попробовал поме­шать мне, громко сказав: „Будьте внимательны, это важное письмо". Как ни удивляли меня грубость и необычность всей этой процедуры, я ни­чего на это не сказал и просто попробовал писать старательнее. Из этого дю Пати, как он объяснял это военному суду в 1894 г., сделал вывод, что мое самообладание непоколебимо и что бесполезно поэтому продол-

с. 103 жать эксперимент. (Сцена диктовки была заранее продумана во всех под­робностях, но она не оправдала ожиданий ее инициаторов.)

Когда диктовка окончилась, дю Пати встал и, положив руку мне на пле­чо, громко сказал: „Именем закона Вы арестованы. Вы обвиняетесь в го­сударственной измене". Удар молнии у моих ног меньше поразил бы меня. Протестуя против столь позорного обвинения, для которого ничто в моей жизни не могло послужить поводом, я произнес несколько бессвязных фраз. Затем г-н Кошфер и его секретарь кинулись ко мне и обыскали меня. Я не оказал ни малейшего сопротивления, только крикнул им: „Возь­мите мои ключи, откройте все в моем доме, я невиновен". Затем я доба­вил: „Предъявите мне по крайней мере доказательства моей вины". Они отвечали, что обвинение имеет весьма веские доказательства, но отказались предъявить их мне.

Меня повели в военную тюрьму и поместили в камеру, единственное зарешеченное окно которой выходило во двор, где гуляли осужденные. Меня содержали в строжайшей изоляции, и всякая связь с родными бы­ла мне запрещена; мне не дали ни бумаги, ни ручки, ни чернил, ни каран­даша...

В течение последующих семнадцати дней меня часто допрашивал дю Пати, исполнявший обязанности военно-полицейского следователя. Он всегда приходил поздно вечером... Часто диктовал выдержки из инкри­минированного мне письма или быстро показывал мне отрывки из этого письма, спрашивая, мой ли это почерк. Кроме того, он делал всякого рода таинственные намеки и в конце допроса театрально выходил, оставляя меня в плену неразрешимых загадок. В течение всего этого времени я не знал, в чем меня обвиняют, и несмотря на постоянные требования с моей стороны объяснить, в чем заключается моя вина, я так и не получил разъ­яснений на этот счет.

Несмотря на все старания дю Пати, мой мозг не отказался служить мне в эти бесконечные дни. У меня не было ни пера, ни чернил для записей своих мыслей. Каждую минуту в моей голове проносились обрывки фраз, которые он диктовал и показывал мне. Но какими бы ни были мои муче­ния, мое сознание было ясным. Я понял, в чем состоит мой долг: „Если я умру, то люди поверят в мою виновность. Поэтому, что бы ни случи­лось, я должен жить и громко кричать о своей невиновности в лицо все­му миру".

Только на пятнадцатый день моего ареста дю Пати показал мне фото­копию обвинительного письма. Я не писал его и ни в малейшей степени не отвечаю за него.

Snyder L. L. The Dreyfus Case. New Brunswick (N.Jersey), 1973. P. 10-13.

С. 104