Спас Нерукотворный
(Новгородская икона XII века) По преданию, художник Анания пытался запечатлеть на полотне лик Христа. Это ему не удавалось, и тогда Христос приложил плат к Своему лику и на нём запечатлелся Его образ – Нерукотворенный (Нерукотворный). Здесь есть и условно-каноническое: декоративный абрис волос головы, дуги бровей и ушей, круг, в который заключена голова (изображена только голова, без шеи и плеч – условность, обязательная для иконных образов такого рода). И есть индивидуальное: мягкая прорисовка волос усов и бороды; изысканные линии губ, носа, глаз; взгляд огромных глаз направлен чуть в сторону, чем нарушается подчёркнутая симметрия лица. Так складывается идеальная, строгая и вместе с тем утончённая красота духовного пастыря.
* * * Высокая духовность, которая воплощена в подобных образах, требовала особой нравственной доблести, то есть самоотречения и возвышения над «суетой сует». Один из призывов христианства: «Отряхни прах земной!». В Библии сказано: «Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей; ибо всё, что в мире – похоть плоти, похоть очей и гордость житейская» («нет любви Отчей», то есть нет любви человека к Богу и нет любви Бога к нему). Вот где корень аскезы и отречения от мира. Всему этому более всего отвечало затворничество, монашеское существование. Движение отшельничества охватило весь средневековый мир. Причём оно не требовало для себя непременного пострижения в монахи. Допустим, Тао Юань-мин (жил в конце IV – начале V века), которого в Китае считают величайшим поэтом, и словом, и собственным жизненным примером проповедовал уход от столичной суеты к простой, чистой жизни в садах и полях. Отшельничество означало для него быть нравственным, то есть жить своим трудом, делать добро и располагать духовной независимостью. А духовной независимости можно добиться в любых условиях, только нужно воспитать в себе способность к отрешению – так утверждает Тао Юань-мин.
Я поставил свой дом в самой гуще людских жилищ, Но минует его стук повозок и топот коней. Вы хотите узнать, как добьюсь я того? – Вдаль умчишься душой и земля отойдёт сама. Хризантему сорвал под восточной оградой в саду, И мой взор в вышине встретил склоны далёкой горы. Очертанья горы так прекрасны в закатный тот час, Когда птицы над ней чередою летят… В этом всём для меня заключён настоящий смысл.
«Величайший поэт» – действительно, какая высокая поэтическая культура и какая культура одухотворённого чувства (это опять-таки Восток Средних веков!). Продолжая разговор о божьих людях Средневековья, надо заметить, что аскеза и благочестие чаще всего давались им нелегко, порой через огромное духовное напряжение. Это были воистину страстотерпцы (вспомним Страстную неделю Христа). Возьмём, к примеру, двух очень разных поэтов. Один из них – индийский проповедник Бхартрихри (первая половина VII века). Единственная тема его творчества связана со столь жгучей для средневекового сознания альтернативой души и тела. Автор непрерывно мечется между соблазнами бытия и монашеской аскезой, между восторженным очарованием жизни и горьким разочарованием в ней. На одном полюсе для него – царский двор, богатство и особенно женщины. Он прославляет их красоту, счастье любви, силу страсти, уверяя, что нет иного света, кроме возлюбленной, без неё «весь мир был бы покрыт мраком». На другом полюсе – отрицание чувственных радостей, сплошной скепсис, в том числе и по отношению к женщине, которая уже не подобна нектару, а ядовита, как змея. Поэт опровергает сам себя.
Зачем нам величать лицо – луной, Иль парой синих лотосов – глаза, Иль золота крупинками – частицы, Из коих состоит живая плоть? Лишь истину презревшие глупцы, Поверив лживым бредням стихотворцев, Телам тем женским служат, состоящим Из кожи, мяса и костей.
Вот так, доходя в пафосе отрицания до открытого физиологизма, Бхартрихари заклинает разум не искать «хрупких наслаждений бытия». Только аскеза, отрешённость от желаний, размышления о вечном и бесконечном могут противостоять разрушительной силе времени, которое испепеляет и роскошные города, и могучих царей, и красавиц с луноподобными лицами. Итак, противоядие иллюзиям и тлену как будто бы обретено. Однако итогом сборника с характерным названием «Сто строф об отвержении мира» становится следующая констатация: да, я живу жизнью отшельника, к которой стремился и в которой видел спасение, но…
Да, ем однажды я в день Скудный кусок подаянья, Одеваясь ветхой одеждой Из сотен старых лоскутьев, Холод земли – моё ложе… Но, увы, привязанность к этому миру Не даёт мне покоя.
Ту же тему непреодолимой противоречивости и дисгармонии, однако совсем иначе развивает армянский поэт Григр Нарекац (вторая половина X века). Главная проблема для него состоит в безысходной греховности человека, что воспринимается поэтом с невероятной остротой, сгущённым трагизмом, как зияющая рана больного духа, как сплошная пытка. Этот вопиющий разлад получил свою кульминацию в «Книге скорбных песнопений», одно из которых начинается словами:
Себе кажусь я книгою сейчас. Я – книга воплей, стонов и сомнений.
В экстазе исступлённого покаяния он готов признать за собой любые мыслимые и немыслимые прегрешения. А ведь это был праведник, и могила его на протяжении столетий оставалась местом паломничества. Тем не менее, автор бичует себя яростно, беспощадно, на собственном примере являя христианский лозунг «Распни себя!».
Я сердцем хмур, устами злоречив. Мой слух неверен, взор мой похотлив. Моя рука готова смерть нести, Моя нога сбивается с пути… Я – леность, я – надменность, я – коварность, Бесстыдство, чёрная неблагодарность, Великолепье, жалкое обличьем, Ничтожество, надутое величьем…
Всеми силами доказывая собственное ничтожество – ничтожество человека, безнадёжно погрязшего в грехах, Нарекаци уповает только на Господа.
Тебя молю я, раб Твой неусердный, Моей молитвы в гневе не отринь. Будь милостив, Отец наш милосердный, Прибежище души моей. Аминь!
Таковы свидетельства тех мощных борений духа, которые обуревали подвижников веры во времена Средневековья. И всё-таки чаще всего божьи люди находили для себя утешение, обретали душевное умиротворение. Спасением для них становилось благочестие, смирение и кротость. И ещё – бесстрастие и отрешённость. Именно этому так или иначе посвящена вся культовая музыка Средневековья. В ходе длительной эволюции в католической церкви постепенно сложился большой круг песнопений под названием григорианский хорал. Название это связано с именем папы Григория I (около 540–604) – ему приписывается систематизация свода культовых мелодий. Обозначение хорал подразумевает в данном случае песнопение, предназначенное для хора.
O crux splendidior (Рукопись из Дубровника, XI век) Ансамбль «Hortus musicus» (1.32) Целью такой музыки было служить религиозному культу, то есть настраивать на лад торжественного благочиния и отрешения от плотского, мирского. По-своему этому служил и латинский язык, на котором исполнялись григорианские хоралы – язык высокий и уже «мёртвый» к тем временам, далёкий от живых разговорных диалектов европейских народов. В музыке – молитвенный характер, нейтрализованность выразительности («без радости и печали», плавное, текучее мелодическое движение в размеренном ритме, однотонность, бескрасочность).
Григорианский хорал – основное явление музыкальной культуры западноевропейского Средневековья, и он вполне может считаться олицетворением, художественной эмблемой того времени. Православная церковь создавала свою музыку. Здесь первоосновой стали византийские гимны. Свою зрелость они обрели в песнопениях Романа Сладкопвца (первая половина VI века), который знаменит и тем, что у него впервые в европейской поэзии появилась рифма. Когда он пишет «Об Иуде Предателе», это выглядит так:
Как земли снесли дерзновение, Как воды снесли преступление, Как море гнев свой сдержало, Как небо на землю не пало…
Пафос священного негодования экспрессивно выражен здесь не только в эхообразной рифме, но и в настойчивом повторении вопрошающего как. Традиция византийских гимнов была перенесена вместе с христианством в соседние страны. На Руси она получила самобытное продолжение в формах знаменного распева (от старославянского знамя, то есть знак – знаки, которыми тогда записывали церковные мелодии). В знаменном распеве немало общего с григорианским хоралом, и понятно почему – одно время и одинаковая ритуальная функция, но чувствуется и сугубо русское: раздумчивость, особая степенность (чем-то напоминая былинную манеру – былины на Руси складывались примерно в это же время), нечто почвенное, а в самом типе напевности – ощущение бескрайних просторов.
Знаменный распев А.Юрлов (1.58) Жизнь духа, о которой шла речь, не была чем-то застывшим, омертвелым. В ней были свои ценности, свои отрадные стороны и животворные соки. Возьмём, к примеру, жития святых, которые создавались тогда в обилии. Жития святых – религиозный биографический жанр, прославлявший существование затворников, отшельников, монахов. Может показаться, что то были сугубо назидательные, монотонные, скучные жизнеописания. Ничего подобного! Вот, скажем, «Житие Феодосия» (полное название: Житие преподобного отца нашего Феодосия, игумена Печерского) – об основателе Киево-Печерской лавры (из исходных образцов русской словесности, вторая половина XII века). Автор реконструирует в нём хронику восхождения своего героя к высшей святости. С малых лет став на стезю служения Господу, Феодосий преодолевает все препятствия на пути к осуществлению своего призвания. Об одной из подобных перипетий рассказывается следующим образом (первые фразы приводимого отрывка имеют в виду дьявола).
Искон ненавидящий добро, злой враг, видя, что побеждаем он смирением боговдохновенного отрока, не дремал, помышляя отвратить его от такого занятия. И вот начал он внушать матери Феодосия, чтобы воспротивилась она его подвижничеству. Мать и сама не могла смириться с тем, что все укоряют её сына, и начала говорить ему с нежностью: «Молю тебя, чадо моё, брось ты своё дело, срамишь ты семью свою, и не могу больше слышать, как все смеются над тобой. Разве пристало отроку этим заниматься!» Тогда божественный юноша отвечал смиренно: «Послушай, мати, молю тебя, послушай! Ведь сам Господь Иисус Христос подал нам пример уничижения и смирения. Да и мы, во имя его, должны смириться. Он-то ведь и поругания перенёс, и оплёван был, и избиваем, и всё вытерпел ради нашего спасения. А нам и тем более следует терпеть, ибо этим к Христу приблизимся».
Как видим, изложение сжатое, лаконичное, а слог живой, выразительный, без какой-либо высокопарной напыщенности. Подобная живость и выразительность чувствуется и в некоторых григорианских хоралах.
|
