Сентября 1899.

 

На поденную работу ходят духоборы охотно. Там и помещение дают, сравнительно недурное, и кормят отлично. Но, несмотря на десятичасовой рабочий день, они находят, что работать на поденщине труднее, чем в партии.

Туда, в особенности в первое время, духоборы выбирали из своей среды народ „подюжее", чтобы, так сказать, не оконфузиться перед англиками.

Однажды духоборы сидели в одной из своих палаток, так как шел мелкий дождь, и болтали, поглядывая в отверстие палатки на затуманенную дождем картину „просека".

— О, никак Коновалов с поденщины идет! — сказал кто-то, присматриваясь к темной фигуре, вынырнувшей откуда-то внезапно из-за тумана.

— Ну? Скоро поворотил назад! — отозвались голоса.

— Да куда ему было: вовсе слабый старик...

Фигура в большой соломенной широкополой шляпе, с котомкой за плечами, тяжело шагала, выбирая места посуше. Когда она подошла ближе, я увидел, что это уже пожилой человек, с небольшой, недавно запущенной бородой. Его несколько выпученные карие глаза смотрели так, точно он только-что сделал что-то очень важное, хорошее, и все лицо носило такое выражение, как будто он хотел сказать:

„Что, взяли? Вот мы каковы!"

Убедившись, что это — Коновалов, духоборы, посмеиваясь, переглянулись.

Поздоровались. Коновалов тяжело сел. Все молча рассматривали его, сдержанно улыбаясь.

— Ну, что же, как там? — чуть насмешливо спросил его кто-то из духоборов. Остальные молча рассматривали усталую фигуру старика.

Коновалов резко повернулся в сторону спросившего и, сердито взглянув, сердито крикнул:

— Как? Никак, — вот как!

Кто-то неосторожно хихикнул.

— И чего зубы скалишь, спрашивается, — окрысился Коновалов. — Сказано раз, я по лошадиной части. Потому, как я природный лошадник. Вона и зуба у меня нету, все от лошадок, — ткнул он в черную дыру, зиявшую на месте переднего зуба. — Я из-за лошадей и пошел...

— А тебе что же лопатку дали заместо лошади? — спрашивает кто-то.

— Дадут, коли местов за лошадьми ходить нету слободных...

— А и говорил я тебе, — вступается мягко в разговор пожилой духобор, — не ходи, Гриша: там дело трудное, нам, старикам, неспособное.

Коновалов страдальчески хмурит лоб и упорно разглядывает землю.

— Ну, будя серчать, Гришук, — грех, расскажи лучше, как было...

— А как было, — говорить смягченным тоном Коновалов, обводя всех своими карими глазами. — Очень просто было, да... Дюже пристально англики работают, вот в чем дело... Так пристально, так пристально, просто беда. Я хотел за кучера, ан места нет, ткнули лопатку в зубы, ну и ковыряй. А я тебе ж говорю, что так пристально работают — беда... Разогнуться не дают. Хушь и поздно начинают, слова нет, солнце уже во где будя, ну, а как поел да стал на работу, так тебе не разгибаясь до обеда жарит. Нешто так мыслимо? А чуть разогнешься — сейчас „кадам"[49] кричит. Ну, помаялся я два дня, а более того не хочу. Будь ты турецкий, думаю. Главное, как я по лошадиной части...

— Ну, а как другие наши, тоже убегать будут, али нет?

— Другие, которые ничего, а то все жалеются, дюже скрутно, а главное дело — это „кадам" надоедает...

— И что это за слово за такое, скажи на милость? — спрашивает один из духоборов. — Как дюже осерчает, так сейчас кричит „кадам".

— У них это первое слово — ничего больше — кадам и шабаш.

— А не знаешь, как я расчету добивался? — спрашивает добродушный старичок, недавно вернувшийся из Коуэна. — Покончили это мы работу, там малость в Коуэн поденная была, рельцы сгружать; тут бы нам получить деньги, да и домой. А он не дает, хоть что хошь. Ждали мы день, ждали другой; тут я взял, да и говорю: давай, говорю, братцы за ним ходить да „кадам" кричать... Ен, когда серчает, кричит „кадам", ну и мы, значит, серчаем, когда денег не даешь. Вот и пошли мы. Я говорю ему по-нашему, конечно: так не дашь сегодня расчету? Показал ему руками — получения денег, значит. Вынул трубку, говорит: „Касса Виннипег", и рукой махнул туды.

„Ну, говорю, когда так, так вот же тебе: „Кадам", говорю, тебе. — Тут и все наши загалдели: „Кадам, денег давай, кадам, кадам..." Что ты тут будешь делать? Посмотрел на меня, на другого, на третьего, а мы все „кадам" кричим... Аж рот раскрыл, апосля поднял плечи и развел руками: я, мол, ничего не властен. Телеграм, говорю, бей Виннипег, коль сам не могешь, кадам тебе... Он было пошел, а мы за ним и все кадам кричим. Залез он тогды в будку в свою и сидит. А мы тут же дожидаемся. Как чуть покажется, так мы сейчас „кадам" ему кричим. Уже и смеемси сами промеж себя, кричим хто его знает что. Одначе, видим, вышел, показывает руками, сейчас, мол, телеграм дам. И верно, пошел к телеграфисту, а на другой день уже и касырь приехал и расплатился с нами. „А так, хто его знает, когда бы он нас рассчитал..." Духоборами, как рабочими, англичане очень довольны. Они охотно берут их на фермы и в поденщики, несмотря на то, что незнание языка создавало иногда массу затруднений, в особенности на железнодорожных работах, и сильно уменьшало продуктивность их работ. Цены они получали те же, что и английские рабочие, а если иной раз и меньше, то не на много. Вместо 30 долларов в месяц платили им 25. На поденной же работе, на линии, они получали ту же плату, как и остальные.

Кое-что, впрочем, не нравилось англичанам в духоборских поденщиках, например, их обычай приветствовать друг друга при встречах.

Работают где-нибудь на насыпи. Духоборы работают хорошо, старательно. Надсмотрщики за поденными так доверяют духоборам в их добросовестности, в том, что они отлынивать не будут, что обыкновенно расходятся по своим палаткам, не обращая внимания на работающих духоборов.

Все идет прекрасно.

Но вот по насыпи бредет куда-нибудь мимо поденщиков партия рабочих. Рабочие останавливаются, поворачиваются лицом к поденщикам и, степенно сняв фуражки, кланяются:

— Здорово живете?

Вся партия разом оставляет работу и так же степенно, истово кланяясь, отвечает:

— Слава Богу! Как вы себе?

Проходящие отвечают:

— Спаси Господи. Кланялись вам домашние ваши, — и опять поклон, и т. д.

Все это проделывается неторопясь, чинно.

Сначала англичане не обращают на это внимания. Но вот проходит еще кто-нибудь, опять „здорово живете", опять работа останавливается, опять неизбежные ответы и поклоны.

В конце концов такие проволочки начинают их раздражать:

— Goddamm! — кричать они. — Да что же, разрази вас громом: это все ваши родственники, что ли, ходят?

Но духоборы, с своей стороны, не могли понять некоторое время, чего англики злятся. Меньше всего могли себе они представить, что причиной гнева является исполнение их „христианской обряды".

Когда им перевели в чем дело, духоборы очень просто заявили, что иначе быть не может, и англичанам пришлось уступить. Но каждый раз, когда им приходилось присутствовать при подобных встречах, они, заложив руки в карманы, сердито ворчали сквозь зубы:

— О! опять эти слоны закивали головами...

Однако подобные мелочи не мешают англичанам относиться к духоборам в высшей степени почтительно, с уважением. Их, как я уже говорил, считают прекрасными рабочими и очень дорожат ими. Так как духоборы мяса не едят, то для них, несмотря на большие неудобства, причиняемые этим обстоятельством, варят пищу особенную, без мяса, по их указаниям. Для них компания покупала даже новую оловянную посуду, чтобы не давать той, где уже побывало мясо, хотя, насколько помню, духоборы вовсе и не требовали для себя новой, не употреблявшейся посуды.

Англичане уважают в духоборах чувство собственного достоинства, редкую выносливость, уменье не жаловаться и не роптать при тяжелых обстоятельствах. А вся их выдержка, отсутствие брани, ссор, драк между ними, абсолютное воздержание от спиртных напитков и табаку — все это вместе с их религиозностью чрезвычайно нравится англичанам. Они с удовольствием смотрят на духоборов, когда те, дружно встав перед обедом, творят про себя предобеденную молитву. В эти минуты самые шумные англичане почтительно умолкают, выжидая конца молитвы.

Нужно прибавить при этом, что духоборы по отношению к чужой собственности — идеально честные люди, чем, к сожалению, другие эмигранты, живущие в Канаде, далеко не могут похвалиться.

Особенно можно оценить это отношение англичан к духоборам, если посмотреть на то, как себя ведут те же англичане с несчастными галичанами и буковинцами, работающими тут же, иной раз рядом с духоборами. Их третируют самым возмутительным образом; надсмотрщики обращаются с ними чрезвычайно грубо и позволяют себе даже побои.

Я видел однажды старика-галичанина в числе работавших поденно галичан; старик работал с необычайным напряжением. В каждом его движении чувствовалось такое изнеможение, такая усталость, что казалось, вот-вот он еще раз копнет и свалится. К нему подошел высокий англичанин с трубкой между большими, желтыми, лошадиными зубами и, толкнув его в бок, вырвал лопату и резко проворчал:

— Убирайся отсюда, старая собака, ты не можешь работать.

Старик не возражал. Но его темное исхудалое лицо было так убито, столько горя было написано на нем, что передать это словами немыслимо. Он молча смотрел на надсмотрщика.

— Г-о-он![50] — повторил нетерпеливо, не глядя на него надсмотрщик и кивнув головой в сторону.

Старик знал, что бесполезно говорить что бы то ни было, и поплелся, глядя куда-то вперед. По лицу его, изборожденному глубокими морщинами, струились слабые старческие слезы, а губы беспомощно, беззвучно шептали что-то. Он видел в эту минуту одинокую, заброшенную в диких, чужих степях хижину, жену, детей.

Что теперь будет с ними?

Остальные работавшее тут же галичане не сказали ни слова. Кто-то только заметил робким голосом, что „Войцеха прогнали", и каждый из них еще прилежнее принялся за работу, съеживши плечи, точно защищаясь от ударов судьбы.

Люди эти живут здесь первые годы в ужасной нужде. Поселяются они в разбивку, отдельными семействами на выбранных ими участках, затерянных среди бесконечной степи, без соседей, без всякой общественной помощи, так как нет ничего в их жизни, что могло бы их побудить к соединению друг с другом. Живут в какой-нибудь до смешного маленькой хижине, с одним покривившимся окном, едва пропускающим свет.

Зачастую „хозяин" уходит на целые месяцы куда-нибудь на заработки, а жена с детьми это время сидит дома, стараясь как можно больше вскопать земли, чтобы засадить картофель, который долго еще будет ее единственным питанием.

Когда проезжаешь мимо такой избушки-коробочки, которая вдруг вынырнет шершавым грибом из-за кустов среди необозримых пустынных холмов, и увидишь бледную беловолосую головку ребенка, со страхом и любопытством выглядывающую на лошадиный топот из-за темного, мутного окошечка, невыразимо больно становится за этих людей. А смотришь, тут же неподалеку на клочке черной, вскопанной земли шевелится сухая, скрюченная фигура женщины с заступом в руках. Целый день она ворочает тяжелую, бездушную землю. А вечером она вместе с детишками сядет у окна глядеть бесцветными от горя глазами в далекую степь, не раз принимаясь плакать от тоски одиночества. Поужинав постной картошкой, утомленная тяжким трудом, нуждой и горем, она завалится спать, просыпаясь ночью от бушующего ветра, в котором слышится далекое завывание волков. И, прижимая в страхе детей к иссохшей груди, глядя широко открытыми глазами в темноту, она будет шептать молитву за молитвой до самого рассвета...

Этот несчастный, забитый народ переносит все безропотно, с какой-то отчаянной покорностью. Только у китайских кули видел я такие безнадежные, грустные лица, такие апатичные глаза, такие унылые, придавленные фигуры...

Если вы окажете галичанину хотя бы самую незначительную помощь, то вся его семья и он сам бросаются целовать вам руки. И видно, что такая форма благодарности общепринята между галичанами, видно, что она всосана ими с молоком матери...

Сколько нужно было народу этому перенести унижения, нужды, рабства, угнетения всякого рода, чтобы получились такие забитые покорные лица, такое омертвение всего человеческого!

А между тем люди эти приехали не из диких пустынь Азии, не из Австралии, а из самого центра „просвещенной", „культурной" Европы...

Кто же это сделал их такими?

———

 

 

Фермер с фургоном.

 

КОНЕЦ ПЕРВОГО ГОДА.