Об изменениях характера за шесть дней

Анализируя некоторые утверждения, сделанные охранниками перед началом эксперимента, а затем в ежедневных записях, можно заметить фундаментальные сдвиги в их мышлении. Показательный пример — охранник Чак Барден. Вот что он говорил до, во время и после эксперимента.

До эксперимента: «Я пацифист, я не агрессивен и не могу себе представить, чтобы я стерег и/или плохо обращался с каким-либо живым существом. Я надеюсь, что мне достанется роль заключенного, а не охранника. Я настроен против государственных институтов и часто участвую в политических и социальных протестах. Вполне возможно, что в будущем мне придется сыграть роль заключенного в реальной жизни — и мне любопытно испытать себя в этой ситуации».

После инструктажа охранников перед началом эксперимента: «То, что мы получили униформу в конце встречи, подтверждает игровую атмосферу всего этого. Я не знаю, многие ли из нас разделяют ту „серьезность“, которую демонстрируют экспериментаторы. Я испытываю определенное облегчение, потому что остаюсь в резерве».

Первый день: «В начале эксперимента я больше всего боялся, что заключенные будут относиться ко мне как к настоящему ублюдку, как к настоящему охраннику, хотя я совсем не такой, я не считаю себя таким… Это одна из причин, по которым я ношу длинные волосы, — я не хочу, чтобы люди считали меня тем, кем я не являюсь… Я думал, что заключенные будут смеяться над моей внешностью, и поэтому придумал свою первую стратегию: не улыбаться ничему, что они говорят или делают, ведь это означало признать, что все это — только игра. Я остаюсь „вне игры“ (когда Хеллман и второй охранник, высокий блондин, заканчивают подавать обед, они намного увереннее чувствуют себя в своих ролях, чем я). Я собираюсь с духом, чтобы войти во двор, поправляю темные очки, беру дубинку — которая придает мне чувство определенной власти и безопасности — и вхожу. Я сжал губы и не разжимаю их, я решил не менять выражения лица, что бы ни случилось. Я останавливаюсь у третьей камеры, твердым и резким тоном я говорю заключенному № 5486: „Чему ты улыбаешься?“ — „Ничему, господин надзиратель“ — „Хорошо, тогда прекрати“. Я иду дальше, чувствуя себя дураком».

Второй день: «Я шел от своей машины, и мне вдруг захотелось, чтобы люди заметили мою униформу: эй смотрите, мол, что я делаю… № 5704 попросил сигарету, но я проигнорировал его просьбу, потому что не курю и не испытываю сочувствия к нему… В то же время я сочувствовал № 1037, но решил НЕ разговаривать с ним. У меня появляется привычка бить по стенам, стульям и прутьям [дубинкой], чтобы продемонстрировать свою власть…. После переклички и отбоя мы [с охранником Хеллманом] громко говорили о том, что скоро пойдем домой, к девушкам, и что мы будем с ними делать (чтобы разозлить заключенных)».

Третий день (подготовка к первым визитам посетителей): «Мы предупредили заключенных, чтобы они ни на что не жаловались, если не хотят, чтобы свидание закончилось раньше времени. После этого мы, наконец, пригласили родителей первого заключенного. Я сделал так, чтобы остаться единственным охранником во дворе, потому что это был мой первый шанс проявить ту манипулятивную власть, которая мне на самом деле нравится, — быть заметной фигурой, от которой полностью зависит, что можно говорить, а что — нет. Родители и заключенные сидели на стульях, а я сидел на столе, болтал ногами и запрещал все, что хотел. Это была первый случай за весь эксперимент, когда я по-настоящему наслаждался. Заключенный № 819 ведет себя несносно, и за ним нужно наблюдать… Мы [с Хеллманом] и восхищаемся им, и ненавидим его. Как охранник (актер) Хеллман неподражаем, он по-настоящему вошел в роль садиста, и это меня смущает».

Четвертый день: «Психолог [Крейг Хейни] упрекает меня в том, что я надел на заключенного наручники и бумажный мешок, прежде чем увести его из кабинета (консультанта), и я возмущенно ответил, что это — необходимая безопасность, а кроме того, это моя работа… Дома мне все сложнее и сложнее говорить о том, что на самом деле здесь происходит».

Пятый день: «Я унижаю Сержанта, который продолжает упрямо перевыполнять все команды. Я выбрал его мишенью для унижений — и потому, что он сам просит об этом, и потому что он мне просто не нравится. Настоящие проблемы начинаются за ужином. Новый заключенный [416] отказывается есть сосиски. Мы бросаем его в карцер и приказываем держать по сосиске в каждой руке. У нас — кризис власти; это мятежное поведение может подорвать тотальный контроль, который мы установили. Мы решаем сыграть на солидарности заключенных и сказать новичку, что всем остальным будет отказано в свиданиях, если он не съест свой ужин. Я просовываю дубинку в дверь карцера… Я очень злюсь на этого заключенного, потому что он создает проблемы другим. Я решил накормить его насильно, но он все равно не стал есть. Я размазываю еду по его лицу. Я не могу поверить, что делаю это. Я ненавижу себя за то, что заставляю его есть, и при этом ненавижу его за то, что он не ест».

Шестой день: «Эксперимент окончен. Я очень этому рад, но потрясен тем, что некоторые охранники расстроились не столько из-за денег, сколько из-за того, что они наслаждались этой ситуацией… Говорить во время сессии „детоксикации“ было очень трудно; кажется, все испытывают напряжение и неловкость… Я сажусь на велосипед и еду домой в лучах солнца. Как здорово, что я отсюда выбрался».

Несколько недель спустя: «Абсолютная жестокость этого решения (решения Хеллмана оставить № 416 в карцере на всю ночь) дошла до меня только несколько недель спустя, но, должно быть, она очень поразила Фила [Зимбардо], как и многие другие вещи [в результате он решил закончить эксперимент] ^[164].

Еще одна любопытная трансформация характера произошла с человеком, который лишь опосредованно был связан с нашим экспериментом. Рассказ о ней мы находим в разделе „разное“ журнала начальника тюрьмы. Надеюсь, вы помните того серьезного коллегу-психолога, который стал спорить со мной в тот момент, когда я был поглощен безумными попытками обмануть предполагаемых налетчиков, уверив их, что эксперимент закончен. Он очень хотел знать, какова „независимая переменная“.

В заметках Джаффе сказано, что „доктор Б. пришел во вторник вечером, когда заключенных отвели в чулан на пятом этаже. Б. с женой пошли наверх, чтобы увидеть заключенных. Миссис Б. принесла им пончики, а доктор Б. сделал, по крайней мере, два замечания, высмеивающих заключенных: один по поводу их одежды, другой — по поводу зловония в тюрьме. Такими были первые реакции почти всех посетителей“.

Пока его жена поила участников „чаем и сочувствием“, мой обычно сдержанный коллега неожиданно начал обращаться с этими студентами дегуманизированным способом, и это, вероятно, вызвало у них чувство стыда.

О „маленьком эксперименте“ Хеллмана^[165]

Давайте заглянем в анкету добровольного участника эксперимента, которую заполнил Хеллман за неделю до его начала. Это даст нам представление о том, каким он был до того, как стал охранником. Я с удивлением узнал, что ему всего восемнадцать лет, что он студент-второкурсник и один из самых молодых наших участников. Самый старший из них — его коллега Арнетт. Хеллман вырос в семье ученых, представителей среднего класса, он самый младший в семье, у него четыре старших сестры и брат. Рост — 188 см, вес — 80 кг, у него зеленые глаза и светлые волосы. Это довольно привлекательный молодой человек. Он считает себя музыкантом и „ученым в душе“. В его автохарактеристике сказано: „Я живу естественной жизнью, люблю музыку, хорошую еду и других людей“. Он добавляет: „Я питаю большую любовь к человечеству“.

В ответ на вопрос „Что людям больше всего в вас нравится?“ Хеллман уверенно отмечает: „Сначала люди восхищаются моим талантом и открытостью. Но лишь немногие знают, как хорошо я способен строить отношения“.

В ответ на противоположный вопрос: „Что людям меньше всего в вас нравится?“ Хеллман предлагает нам описание своего сложного характера и даже намек на то, что может случиться, если в его руках окажется неограниченная власть. Он пишет: „Им не нравится то, что я терпеть не могу глупости и совершенно равнодушен к тем, чей образ жизни не одобряю. То, что я эксплуатирую некоторых людей, моя прямота, моя уверенность в себе“. Наконец, вдобавок к этому наш доброволец сказал, что предпочел бы играть роль заключенного, а не охранника, „потому что люди не любят охранников“.

На фоне этого описания характера весьма показательны его размышления о том, как он воспринимал свою роль в этом исследовании, сделанные уже после эксперимента.

Охранник Хеллман: „Да, это было больше, чем эксперимент. У меня была возможность изучать способности людей, подталкивая их к крайней точке и делая это под маской надзирателя. Это было неприятно, но меня влекло к этому непреодолимое желание проверить их реакции. Во многих ситуациях я проводил свои собственные эксперименты“^[166].

„Самой лучшей стороной эксперимента было то, что я, казалось, играл роль катализатора, который дал потрясающие результаты, а ими заинтересовались телевидение и пресса… Мне очень жаль, если я доставил вам больше неприятностей, чем вы хотели, — это был мой собственный эксперимент“^[167].

„Худшей стороной эксперимента было то, что многие стали воспринимать меня всерьез, что я стал для них врагом. Мои слова их задевали, [заключенные], казалось, забыли, что это просто эксперимент“^[168].

Через месяц после окончания исследования этот бывший охранник дал телевизионное интервью вместе с бывшим заключенным Клеем-416, своим „мстителем“. Они оба принимали участие в съемках телевизионного документального фильма о нашем исследовании, в рамках программы Chronolog телеканала NBC — предшественницы программы „60 минут“. Фильм назывался „№ 819 плохо себя ведет“ (829 Did a Bad Thing).

После того как Хеллман описал свое превращение в охранника, Клей стал нападать на него и закончил свою речь пословицей, ставшей девизом того времени: „Что посеешь, то и пожнешь“.

Хеллман: „Как только вы надеваете униформу и получаете роль, то есть работу, и вам говорят: „Ваша работа — следить за этими людьми“, вы перестаете быть тем человеком, которым вы были в обычной одежде и в другой роли. Вы действительно становитесь охранником, как только надеваете униформу цвета хаки и очки, берете полицейскую дубинку и играете эту роль. Это ваш костюм, и надев его, вы начинаете действовать соответственно“.

Клей: „Это больно, прямо сейчас мне больно, это причиняет мне боль“.

Хеллман: „Что причиняло тебе боль? Что причиняет тебе боль сейчас? Сама мысль о том, что люди могут так себя вести?“

Клей: „Да. Это научило меня тому, чего я никогда не испытывал раньше. Я об этом читал, я много об этом читал. Но никогда не испытывал на себе. Я никогда не видел, чтобы люди так себя вели. И при этом я знаю, что ты хороший парень. Понимаешь?“

Хеллман (улыбаясь и качая головой): „Ты этого не знаешь“.

Клей: „Я знаю, я уверен, что ты хороший парень. Ты не плохой…“

Хеллман: „Тогда почему ты меня ненавидишь?“

Клей: „Потому что я знаю, во что ты можешь превратиться. Я знаю, на что ты способен, когда говоришь „Да ладно, я никому не собираюсь делать больно“, „Да ладно, это ведь скоро закончится, всего через две недели““.

Хеллман: „Ну а как бы ты вел себя на моем месте?“

Клей (медленно и тщательно выговаривая каждое слово): „Я не знаю. Я не могу сказать, что знаю, как бы я себя повел“.

Хеллман: „Ты бы…“

Клей (пытаясь убедить Хеллмана): „Я не думаю, я не верю, что я был бы таким же изобретательным, как ты. Я не думаю, что у меня хватило бы для этого воображения. Понимаешь?“

Хеллман: „Да, я…“

Клей (перебивает, кажется, он получает удовольствие от вновь обретенного чувства власти): „Я думаю, что если бы я был охранником, то не смог бы настолько мастерски сыграть эту роль!“

Хеллман: „Я не думал, что на самом деле это кому-то причиняет вред. Это было унизительно, и это был мой собственный маленький эксперимент, я хотел понять, как я могу…“

Клей (недоверчиво): Твой собственный маленький эксперимент? Может быть, расскажешь о нем?»

Хеллман: «Я проводил свои собственные небольшие эксперименты».

Клей: «Расскажи мне о своих небольших экспериментах. Мне любопытно».

Хеллман: «Ладно. Я просто хотел посмотреть, до каких пор можно оскорблять людей, прежде чем они начнут протестовать, прежде чем они начнут отвечать тем же. Но, к моему удивлению, никто не пытался возражать, чтобы меня остановить. Никто не сказал: „Эй, прекрати меня оскорблять, ты переходишь границы“. Этого никто не сказал, они просто принимали то, что я говорил. Я говорил: „Пойди и скажи этому парню в лицо, что он — кусок дерьма“, и они послушно это делали. Они послушно отжимались, сидели в карцере, оскорбляли друг друга, хотя предполагалось, что они должны объединиться. Но они оскорбляли друг друга, потому что я велел им это делать, и никто ни разу не усомнился в моей власти. Вот что меня действительно потрясло. (В его глазах появляются слезы.) Почему никто ничего не говорил, пока я их оскорблял? Я говорил настоящие гадости, а они все равно молчали. Почему?»

Действительно, почему?