Summertime
Оба пропахли акрилом, но это лишь маленькое неудобство, смываемое теплым душем и мягкой губкой в пене. Джерард рисовал портрет Фрэнка с натуры первый раз за много лет, наслаждаясь каждым штрихом. Передавая тона матовыми цветами, он старался не думать о том, что через два дня приедет жена, а Айеро вернется в столицу мировой скорби. И что было болезненней - потерять его тогда или сейчас, едва обретя вновь, пока не ясно. Пока. И в душе будет не Фрэнк. Не его голос будет слышаться сквозь шум разбивающихся струй, и не он будет материться, поскользнувшись на влажном полу. - Ты не устал улыбаться? - Уэй поднял глаза от портрета, сверяясь с оригиналом. - Нет, я тебе улыбаюсь сейчас за все года, так что рисуй спокойно, - Фрэнк улыбнулся еще шире. И он рисовал. Сосредоточенно, одухотворенно, обессиленно от отчаяния. Портрет захватил его эмоции, не давая сознанию воспринимать то, что происходит в реальности. А Фрэнк уже не улыбался. Он тихо пел те песни, которые связывали их когда-то. Одни написаны о нем, другие - для него. Большинство не вошли тогда в полноценные альбомы, потому что были слишком личными для них. Но Conventional Weapons стал сосредоточением истории их так называемых отношений, которых не было официально. Зато были чувства, записанные по паре на каждом выпущенном в серии диске. Эта эссенция, антология всего, через что прошли их сердца. Они почти никогда не исполнялись на концертах, но, когда бывали исключения, звучали душераздирающе искренне. Но была одна. Одна песня, которая разрывала сердце гитариста до сих пор. Песня двойного посвящения, светлого спокойствия и невыполненного обещания. Есть вещи, которые ранят сильней, чем ссоры и гневная правда в лицо. И это - его губы, поющие особенные слова песни. Как будто мало того, что он сам здесь, привет из счастливо-болезненного прошлого, он по аккорду задевает мою душу, открытую для пощечин и самобичевания. - Ты все еще так думаешь? - тихо выговорил Джерард. Он испугался собственной смелости задать этот вопрос. Пытаясь спрятать покрасневшее лицо от Айеро, он склонился над портретом еще ниже. - Что, прости? - натурщик подался вперед, пытаясь увидеть художника. - Нет, ничего. Мысли вслух, - сморщившись, как от зубной боли, Джи покачал головой, смахивая непрошенные мысли. Молчи, пожалуйста, молчи. Еще не хватало сейчас растечься в откровениях о сантиментах, будто не достаточно этого кричащего громче слов портрета. Хорошо, что он не расслышал. Эта фраза могла поменять все. Разрушить построенное, и уже ставшее прочными руинами настоящее, отправляя в неизвестность, настолько переполненную кислородом, что от избытка можно задохнуться. Или разрушить хрупкий мостик, построенный за годы молчания и несколько дней общения. Так или иначе, будет разрушение, и я боюсь, как и тогда. Я всегда боялся. - Джи. Фрэнк смотрит испытывающе, дыша слишком часто для спокойного человека. Пальцы мнут затертый рукав толстовки, и он собирается с силами, чтобы сказать. - Я слышал, что ты сказал. Снова – тишина. Я не могу разорвать ее ни звуком, ни неловким движением. Конечно же, он слышал. Эти уши никогда не пропускали ни одного полутона, ни одного слова. Он слышал меня, когда я шептал во сне или кричал на сцене – всегда. Он слышал даже то, о чем я молчал. - Ты можешь убежать со мной, когда захочешь. Джерард откладывает кисть к палитре и подходит к Айеро. Медленно, боясь спугнуть и услышать отказ от только что сказанных слов. Фрэнк поднимается со стула, и они стоят так близко, что чувствуют дыхание друг друга. Уэй указательным пальцем касается щеки друга, ведя им до подбородка. - Ты скажешь это еще раз? – голос дрогнул. - Давай начнем все заново, Джи. Пойдем со мной. - Но Джамия… - звучит, будто он ищет предлог, чтобы струсить еще раз. - Давно с другим мужчиной. Давай же… Джерард не может сказать ни слова, обнимая Фрэнка. Сердцебиение заглушает собственные слова, сказанные в ответ.
|
