Неудачное приземление

Я лежал на склоне горы, чувствуя всего лишь легкое онемение. Должно быть, я потерял сознание. Макс и Ив, мои друзья по полетам на параплане, приземлились рядом со мной. Макс, который был врачом, вырыл ямку возле моего лица, чтобы я мог дышать, и по рации сообщил на базу об аварии. Я не знаю, почему они не трогали меня. Я разговаривал с ними, мое дыхание было спокойным. Так почему же они продолжают спрашивать меня, могу ли я дышать? Стебли травы щекотали мой нос, я чихнул, потом начал смеяться. Макс с кем-то ругался по рации. Он требовал отправить за нами вертолет из Гренобля[42], не из Шамбери[43], хотя Шамбери был ближе. Ив со мной разговаривал, как с ребенком, и выглядел он очень потрясенным. Я, кажется, был не в состоянии двигаться.

Я провалился обратно в бессознательное состояние, а затем был разбужен страшным шумом. Это был вертолет, пытавшийся удержать стабильное положение при сильном ветре. Врач и пожарный выскочили, затем вертолет поднялся и завис у нас над головами. Я не чувствовал ничего. Они бережно переложили меня на спину на носилки. Я видел небо и вертолет надо мной. Они собирались забрать меня с собой, а мои друзья намеревались остаться. Я обратился к Иву, так как понял, что существует проблема. Я попросил его немедленно позвонить Беатрис и сказать ей, что ничего страшного не случилось, что я люблю ее, она всегда была для меня единственной, что она была светом моей жизни. «Позвони моим родителям скажи им, чтобы были добрыми к Беатрис, чтобы не позволяли ей пройти через все это одной». Они жаловались на мой парапланеризм в течение десяти лет, однажды они даже заявили, что не станут заботиться о моих детях, если со мной произойдет несчастный случай. Беатрис начала плакать. Я должен был сказать что-то, но они были правы. Я был в слезах, говоря с Ивом. Я хотел, чтобы он просил моих родителей заботиться о моей семье. Ив успокоил меня. Я дал ему номер телефона своего секретаря, чтобы она могла отменить мои встречи в тот вечер в Италии, на следующий день в Швейцарии и через день в Германии.

Вертолет опустил трос. Перед тем, как меня подняли, я извинился перед Ивом за испорченный день. Я покачивался в воздухе, поднимаемый на лебедке. Второй пилот наклонился, чтобы схватить меня, и затащил на борт. В салоне ничего не было слышно от грохота винта. На меня надели кислородную маску.

Мы приземлились на крышу больницы в Гренобле. Меня сразу умчали в анестезионную. Лица наклонились ко мне, и мы поговорили. Человек, должно быть, это был хирург, прервал наши любезности, говоря: «И еще, это срочно!» Это были последние слова, которые я слышал за долгое время.

Позже я узнал, какой трудной была эта операция. Беатрис и мои родители сумели добраться до больницы за несколько часов. Хирург, встретивший их, сказал: «Вероятность выкарабкаться у него всего двадцать процентов».

После операции мое тело отказывалось дышать. Врачи ввели меня в искусственную кому на целый месяц, так что аппарат искусственной вентиляции легких мог делать свою работу беспрепятственно, не будучи отвергнут моим телом.

Беатрис провела целый месяц около моей постели, разговаривая со мной, рассказывая мне истории, немало раздражая хирургов, которые думали, что это все – пустая трата времени. Беатрис не останавливалась ни на мгновение, пока не вытащила меня оттуда. Она позвонила Фреду Шендону, моему боссу, и Андре Гарсиа, моему бывшему боссу и другу. Они перевезли меня в больницу Питье-Сальпетриер в Париже. Там я оставался в течение более чем двух месяцев.

Я пребывал в коме несколько дней после прибытия, потом доктор Виар выбрал способ медицинского вмешательства. Оно включало резкую отмену всех лекарств, которые мне вводили, включая суточные капсулы Имована, которые удерживали меня в коме. Это был сильный шок. Целую неделю у меня была температура сорок градусов, от огромного количества лекарств пострадала печень, но постепенно я вернулся в состояние, близкое к сознательному. Я вернулся на землю под пристальным взглядом Беатрис. Я не помню, что она говорила, только выражение ее глаз.

В последующие недели я пребывал в свободном плавании по воображаемому миру. Беатрис возглавляла целую процессию родственников, которые все потом оказывались в овладевающем мной кошмаре. Мои видения были весьма реалистичны, они затягивали в свой сюжет всё подряд.

*

Вот я в небольшой моторной лодке, причаливающей к берегу. На последнем отрезке я подгребаю вёслами и швартуюсь в противоположном конце своей больничной палаты. Потом слышится оглушительный шум, и меня переносит в кабину реактивного истребителя «Мираж», который ведёт испанский пилот. Позже я узнаю, что социальные службы наняли испанца, чтобы сэкономить на расходах. Задача пилота в том, чтобы пикируя, набрать достаточную скорость и перенести меня через звуковой барьер. Это явно за территорией Франции. Я каждый день сажусь в этот самолёт. Возвращаюсь встряхнувшимся, но отдохнувшим. Наконец, самолёт высаживает меня в Египте, к востоку от Александрии.

Больничный санитар берёт меня в загородную поездку. Отвозит меня в кафе, похожее на средневековую таверну. Это большое пространство, отделанное деревянными панелями и обустроенное как многоэтажный универмаг. Там толпы людей. Одни едят китайскую пищу, другие принимают турецкую баню. Прочие, вроде меня, лежат в замкнутом пространстве. Кто-то передаёт нам кальян.

Санитар катит меня в отделанную белым кафелем баню. Над моей головой свистят струи пара. Я пытаюсь приподняться на локтях, но чувствую, что соскальзываю к водосливу в центре помещения. Санитар от меня просто избавился. Я кричу, чтобы меня туда не затянуло, но тщетно.

*

Миражи, иллюзии, фантомы. Когда я открыл глаза, у меня больше не было тела.

*

Здесь моя младшая сестра Александра. Ее что-то страшит – она сбивчиво говорит о чем-то и бледна как полотно. Она уже собирается уходить, когда врывается ее друг Лео с толпой наркоманов. Они смертельно ранят медсестру, набрасываются на аптечку и уходят, прихватив шприцы и лекарства. Скрип каблуков, и все исчезают. Должно быть, мне это приснилось, но на следующий день я слышу по радио о том, что полицейские окружили группу головорезов, которые танцевали и кричали вокруг молодой женщины, заколотой ножом в спину. Они не могут достать дозу для жертвы. «Это Александра!» – кричу я.

Кузен Нун приходил навестить меня каждый день моего заточения. Он, как обычно, рассказывал веселые истории, так что я надрывался от смеха. За ним следовал мой брат-близнец Ален. Щелкнув каблуками, он нагибался над моей кроватью, отдавал военный салют и говорил: «Выше нос, бра-т-тец!» Потом он выпрямлялся и возвращался в свое обычное глухонемое состояние, непоколебимо застыв по стойке смирно. В конце концов, появлялась Беатрис. «Разойдись!» Теплота в ее взгляде говорила мне, что я еще жив. Она дотрагивалась до меня. Она была единственной, кто нагибался, чтобы поцеловать меня, куда только могла дотянуться.

*

Я с Эммануэлем, крестным отцом моего сына и выпускником Политехнической школы, и Мари, его прелестной женой-китаянкой, в саду в Шампани. Темнеет; мы начинаем дрожать, как вдруг до ушей Мари доносятся крики китайских детей. Мари прогоняет их. Эммануэль смущенно улыбается. Он объясняет, что сделал что-то неправильно на компьютере. Теперь компьютеры затеяли мировую войну. Микрочипы-захватчики выпрыгивают с экранов, как блохи, и атакуют машины противника. Эммануэль рассказывает нам последние новости с фронта. Оказывается, что это тибетцы с их маленькими зарплатами начали творить жестокости со своих высоких гор. Мы: Эммануэль, Мари, толпа детей и я – решаем отправиться в Тибет. Все началось, когда простой молодой человек организовал небольшую компанию со своими матерью и женой, чтобы выпускать компьютерные чипы, используя революционный технологический процесс. Китайская армия захватила их в плен, и теперь несчастные работают день и ночь на своих тюремщиков. После невероятных приключений мы выбираемся из Тибета и отправляемся в Нью-Йорк.

Из-за нехватки микрочипов война, кажется, близится к концу, когда в наше здание врывается A. Б. с бандой головорезов. Он на редкость вежлив. Его интересует работа Эммануэля и одного тибетца, который подружился с нами. Позади A. Б. выкрикивает какие-то страшные вещи морщинистая пожилая женщина с сильным испанским акцентом. A. Б. хочет контрольный пакет акций нашей компании. Мы вежливо отказываемся. Они перерезают горло пожилой женщине. Наш тибетский друг, чье имя я не помню, умирает с сочувствующей улыбкой на лице, совершив тибетскую разновидность харакири. Выжившие взяты в заложники. Война снова разгорается.

Я в клетке, подвешенной к потолку комнаты любовницы А. Б. Изабель Дианж. Она окружена молодыми наркоманами; они устраивают оргии, пока протеже А. Б. играет чарующую музыку. Время от времени мою клетку на блоках спускают к кровати Дианж, где она ждет меня, призывно раскинув ноги. Я вхожу в нее из клетки. Господи, как я мог? Иногда они бросают мне арахис. Она любит кого-то другого, непревзойденного певца, А. Б. в ярости, но, более того, он уничтожен.

Внезапно раздается сильный взрыв, за которым наступает гнетущая тишина. Пол завален трупами. Они синие, без видимых ранений, только на их лицах ужасные гримасы. Они умерли от холода. Я нахожу Беатрис, детей, и мы уезжаем на поезде искать тепло. A. Б. сидит напротив нас. На нем толстая шуба, его кожа не кажется замерзшей. Мы едем через пустынную, холодную страну.

Трупы мы выбрасываем в окна. Вскоре Беатрис начинает замерзать – круги под глазами и губы стали лиловыми. Я дергаю стоп-кран и выношу ее на твердый снег. Дети гуськом выходят за нами. Я нахожу землянку, окруженную огромной стопкой бревен. Мы проводим у костра несколько лет. Несмотря на продолжающийся холод, погода улучшается.

Однажды наш сын, у которого уже произошла ломка голоса, видит крошечный белый цветок – подснежник. Мы вынуждены ждать еще три года, пока земля не покроется нарциссами желтого цвета – любимого цвета Беатрис. Затем мы возвращаемся в Париж.

*

Ничего не изменилось. Я снова был на своей больничной койке. Однажды мне показалось, что я заметил Ренье, который пришел в мою комнату, плача. Плакал ли он по мне, по себе или из-за всех этих ужасных вещей, которые происходили с нами? Я так никогда и не узнал – он больше не возвращался.

*

Подробности той аварии возвращаются ко мне.

Что это за мужчина, который похищает Беатрис и увозит ее в замок?

Моя кузина Катрин знакомит меня с двумя исследователями. Они оба худощавы и опечалены до глубины души. Они разработали сложную электронную систему, предназначенную для восстановления клеток костного мозга. Они принесли только часть системы, которая восстанавливает пятки и ступни.

Я хочу немедленно опробовать ее. Они надевают на мою левую пятку белую пластиковую форму. От нее отходит куча проводов, которые они быстро подсоединяют к коробке, похожей на зарядное устройство для аккумулятора. Когда все готово, они ждут моего сигнала. Мне нечего терять. «Приступайте!» – говорю я.

Сначала я не чувствую ничего, затем ощущаю легкое покалывание. Оно усиливается, появляется чувство жжения, потом становится еще хуже – жгучая боль. Как раз когда я чувствую запах горелого мяса, они отключают проводки. Исследователи убирают форму в коробку. Молодая женщина массирует мою пятку с использованием зеленоватой мази. Никто не говорит ни слова. Моя кузина Катрин ошеломлена. Один из пальцев на ноге дергается. Через минуту я могу сгибать все пять пальцев и вращать ступней.

Это чудо!

– Почему же никто не знает о Вашей методике?

– Мы на экспериментальной фазе, – говорит молодая женщина исследователь. – Прототип для парализованных ещё не полностью завершён, но мы должны представить его больничному совету в Париже в течение полутора-двух месяцев.

*

Шло время. Я сказал Беатрис, что обеспокоен отсутствием известий от исследователей. Запасшись терпением, она выведала у меня информацию о том, что я встречался с двумя людьми при посредничестве Катрин. Она вернулась на следующий день и сказала, что Катрин не знает, о ком я говорил.

Я покраснел как в детстве, когда был пойман на лжи. Я не мог дышать. Беатрис пыталась успокоить меня, говоря, что она обсудит всё это с Катрин.

*

Тем вечером медсестра объяснила, что они изменили моё лечение и увеличили дозу прозака[44].

На следующее утро пробуждение было тяжёлым, я чувствовал онемение во всем теле. Даже левая нога больше не слушается.

Беатрис пыталась пробудить мой интерес рассказами историй про семью, чтением газет, переключением каналов на больничном телевидении, но всё было бесполезно.

*

Однажды вечером я пробуждаюсь от своего летаргического сна, увидев по телевизору двух исследователей, горячо спорящих о чем-то; я не сразу понимаю, о чем они говорят. Кажется, передача идет не в прямом эфире, словно вместо обычной передачи показывают видео. Исследователи кажутся еще худощавее, чем прежде. Они выступают с критикой отдела управления парижскими больницами, которое запрещает им говорить. Я пытаюсь получить копию видео у сестры-хозяйки. Она делает вид, что не понимает меня. Хотя мне это не приснилось. Санитар подтверждает мои слова. Он сам только что видел их по телевизору.

Сегодня дозы лекарств снова увеличились. Периоды ясного сознания становятся всё короче.

Исследователи могли исцелить нас, всех нас, кто лежал здесь, дышащих через трубку в трахее, стонущих. Все эти люди, которые вынуждены проводить месяцы в больнице, были бы снова свободны.

Однажды ночью мне стало тяжело дышать. Кислород из аппарата искусственной вентиляции лёгких не проходит через трахею. Нажав на звонок головой, я вызываю медсестру. Никто не приходит. Я продолжаю звонить. Это бесполезно. Я начинаю задыхаться.

Я теряю сознание. Когда я открываю глаза, за окном ранний рассвет – через час будет смена персонала. Я просто должен был продержаться до прихода санитара. Он входит в комнату, сразу бросается ко мне, немедленно понимает, что произошло, и восстанавливает поток кислорода.

Я сплю весь день. Ночью на соседнюю кровать кладут молодую женщину с чёрными волосами. Она кричит в агонии. Кажется, у неё нет ног. Ей делают инъекцию, чтобы упокоить. Свет то зажигается, то гаснет в разных концах палаты. Зажигается первая лампа. Лампы вокруг продолжают зажигаться и гаснуть. Моя лампа гаснет и игра заканчивается.

Я проверяю оборудование, аппарат искусственной вентиляции легких все еще работает. Должно быть, он включен в отдельную розетку. Но молодая женщина с черными волосами и два других пациента мертвы. Это не должно выйти за пределы этого больничного крыла. Я не могу избавиться от чувства, что я жертва заговора. Я чувствую вину каждый раз, когда медперсонал замолкает в моем присутствии. Кажется, что, пусть ненамеренно, я представляю для них угрозу. Они избавились от исследователей, так что теперь я единственный оставшийся свидетель.

Я использовал компьютер, который мой друг настроил для меня, чтобы написать сообщение Беа. Два часа спустя, абсолютно измотанный, я окончил призыв о помощи. Я заснул. На удивление, я спал очень спокойно. Приехала Беа. Я сказал ей, чтобы она взяла дискету с собой и прочитала за пределами больницы, иначе ее могут поймать. Прошел день. Я начал сомневаться, были ли у меня причины для беспокойства. Я задремал.

*

Оглушительный шум будит меня после обеда. Я слышу топот, крики, приказы, грохот передвигаемой мебели, даже, кажется, треск пулемета. Дверь с силой распахивается, в палату врывается отряд и занимает позиции вокруг моей кровати. На всех них нет обмундирования. Всем им, по меньшей мере, по шестьдесят лет.

Последним входит мой тесть. Как бывший префект, он смог быстро принять меры, чтобы защитить меня и позвать коллег из национальной полиции.

*

Беатрис была там. Она рассказывала мне о детях.

*

Мой тесть расставляет людей в коридоре и моей палате. Начинается борьба. Его люди держатся стойко. Посчитав, что так будет безопаснее, они поднимают меня на вершину дуба в саду и кладут меня в гамак. На крыше больницы засели снайперы, и они ранят одного из моих защитников перед тем, как их достает граната. Уже некоторое время прибывают группы журналистов, и теперь они окружили поле боя. По микрофону я объясняю, что происходит, и звоню премьер-министру, чтобы он выступил посредником в переговорах. Он приезжает с огромной свитой и приказывает всем прекратить стрельбу. Я требую, чтобы исследователям дали шанс оперировать меня. Выходит международное обращение. Несколько дней спустя появляется молодая женщина-исследователь, она неузнаваема в темных очках и с окрашенными волосами. Ее поднимают на дуб вместе с ее оборудованием. Она слаба. Снова начинаются стычки, пока она проверяет розетку, выделенную для нее в больнице. Вся дрожа, она заканчивает подключать провода уже после наступления темноты. Вспышки освещают сцену. Перед тем, как она включает аппарат, я целую моего тестя, благодарю его и прошу присмотреть за Беатрис и детьми.

Молодая женщина тянет за рычаг, и я закрываю глаза... Ничего. Ничего не происходит. Потом внезапно появляется ослепительный шар из искр. Я теряю сознание.

*

Я неподвижно лежал в своей больничной кровати. Беатрис была там, она рассказывала мне о детях. Я разрыдался так сильно, что начал задыхаться. Беатрис спросила, болит ли у меня что-нибудь. «Боюсь, у меня нет ответа на твое сообщение, – сказала она, – я что-то сделала не так с компьютером и все стерла с дискеты».

В этот момент все развалилось на кусочки. Я оказался в полной тишине. В конце концов, однажды ночью, снедаемый чувством вины, не в состоянии принять собственное состояние, напуганный подступающим безумием, я решил покончить с собой. Но парализованному трудно совершить самоубийство. Я умудрился обернуть вокруг шеи кислородную трубку, закинул голову назад и потерял сознание. Я проснулся от яркого света. Медсестры, вызванные сигналом тревоги от оборудования, заново подключили меня к аппарату, как будто ничего не случилось. Потом началась настоящая тишина.

Керпап

Я пролежал на спине более года. Беатрис отдавала мне все свои силы до последней капли. Мы были так близки, что я чувствовал, как будто мы стали одним человеком. С нашими истерзанными телами мы были любимцами в Керпапе, реабилитационном центре на побережье Бретани[45]. Она была так красива; я чувствовал себя идущим по воде в мире терпящего кораблекрушение человечества. Море у наших ног убаюкивало нас, умиротворяло наши сны. Анализы крови Беатрис были стабильными, все показатели были в норме; врачи не могли объяснить этого. Она была со мной везде, подбадривала меня во всех моих тренировках. Наши дни были заполнены до предела.

Прошло несколько месяцев, прежде чем я научился сидеть. В Керпапе пациентов кладут на ортостатический стол в комнате с большими окнами, выходящими на Атлантический океан. Врачи ежедневно увеличивают уклон на один градус, пока не наступает торжественный момент, и ты сидишь, привязанный к столу, и, наконец, можешь смотреть в глаза физиотерапевтам и медицинскому персоналу. Больше никакого заглядывания в ноздри! А потом ты сможешь сидеть в инвалидной коляске.

В своей коляске я находился почти горизонтально, кнопки управления были расположены у меня под подбородком. Но совсем скоро я стал асом в вождении коляски и устраивал гонки с детьми, находящимися на лечении в центре, а они-то были бесстрашной компанией. Эти ребята могли ужасно страдать, но они смеялись и оставались беззаботными, и взрослые находили их веселье заразительным. Невозможно было не попасть под влияние духа надежды, который царил в центре. Каждый пациент был уникален. На нижней ступени иерархии были «колени», люди, которые когда-нибудь снова должны были начать ходить. Они всегда были готовы помочь парализованным, которые всеми воспринимались как высшая каста. Потом были люди в гипсовых футлярах с металлическими каркасами, поднимавшимися у них над головой. Они были такими хрупкими, что их приходилось замуровывать в гипс. Один из них, парень-африканец, однажды смеялся так сильно, что опрокинулся назад. Никто не смог его остановить. Он упал на пол целиком. Мы услышали грохот гипса и металла. Однако он выжил.

У Беатрис для всех находилось ласковое слово, и порой она проводила время с людьми, когда им было грустно. Всегда было очевидно, когда кто-то впадал в меланхолию: он не приходил в кафе, предпочитая плакать в своей комнате; тогда она отправлялась узнать, можно ли посетить этого человека. Обслуживающий персонал демонстрировал такую степень доброты и заботливости, которая казалась недостижимой в больнице. Пациенты оставались здесь подолгу, в среднем год. Молодой человек по имени Кристоф жил уже пять. Ребенком он подхватил вирус, и теперь стал парализованным, как я. Ему все время было холодно, и он не отходил от батарей отопления. Даже летом, когда солнце сияло сквозь окна, вы могли найти его приклеившимся к радиатору, истекающим потом, но замерзшим. У паралитиков проблемы с терморегуляцией: температура их тела не регулируется нормальным образом. Несмотря на невропатический жар, снедающий меня снаружи, мои кости часто казались оледеневшими. Я чувствовал себя замороженным стейком, который кинули на сковородку и теперь ели, хотя середина все еще была хрустящей ото льда. Многие люди курят, чтобы согреться. Если им проводили трахеотомию, они курят сквозь отверстие, зияющее у них в горле. Сколько рубашек, штанов, одеял я прожег, ничего не чувствуя, пока – вот уж аромат из ароматов – не ощущал легкого запаха поджаренной плоти?

Мы давали прозвища всем медсестрам: Жажа-Сердце-Моё, Мади-Расскажи-Мне, Кри-Кри, До, Шерстяная Мари, Джо. Не говоря уж об Анник Огненные Поцелуи, Простушке Брижитт, Ароматной Йо-Йо, Блаженной, Рыжей Софи, Сестричке Франсуазе, Луи Друиде, Папаше Жожо, Жоэле-Центнере, Санитаре Жан-Поле и Большом Боссе Бюснеле.

Ангелы, каждый из них.

Пациенты с квадрипегией, параличом четырех конечностей, не могут использовать грудные мышцы. Они с трудом дышат диафрагмой. Потребовались месяцы, прежде чем я приобрел рефлексы, необходимые для такого типа дыхания. Некоторым это вообще не удается. Они навечно связаны с аппаратом искусственной вентиляции легких.

Температуру воды в бассейне поддерживали на уровне около тридцати двух градусов, так что мы не замерзали. Я чувствовал себя астронавтом в невесомости. Ничто не стесняло меня физически. Я мог перевернуться вверх ногами, и ничего не мог бы при этом поделать. Меня поддерживали два кольца у меня под руками и третье вокруг шеи. Моя боль, казалось, уменьшалась. Я держался, как поплавок, вода ласкала мое лицо. Детские крики эхом отдавались вокруг, и я впадал в блаженное оцепенение.

Сильные личности выявлялись во время обедов в столовой, когда смешные истории передавались из одного конца комнаты в другой. Каждый день у кого-нибудь еда попадала не в то горло, и пациент вместо желудка наполнял свои легкие. Это могло быть смертельно. Санитары кидались к пострадавшему; вся комната замирала в ожидании. Когда все приходило в порядок, снова начинался смех, громче, чем прежде. Все знали о своей уязвимости. Каждый уважал страдания других. Между нами возникло подлинное чувство братства. Дважды моя коляска срывалась с места сама по себе, и я не мог ее контролировать. Я таранил стол и вминал его в стену. Были тревожные крики, но никто не пострадал.

Наши дети учились в соседней школе в Лармор-Пляж[46]. Они стали частью большой семьи Керпапа.

Очень грустно, что очень многие из молодых людей, оказавшихся теперь в одиночестве, были влюблены, обручились или даже недавно женились. В основном здесь были женщины, брошенные мужчинами. Но женщины тоже иногда не выдерживали. Между колясочниками возникали романы. Здесь была молодая сильно изувеченная женщина, которую бросил жених. Наверно, половина пациентов центра была влюблена в нее. А она была безгранично печальна.

Мы никогда не гуляли по этажу, на котором находилось отделение черепно-мозговой травмы. Однажды я видел семью с четырьмя маленькими детьми, которая проходила мимо. Внезапно муж начал кричать и метаться, его поведение полностью изменилось. Мать плакала, дети жались к ней. Его пришлось увести. Черепно-мозговая травма ужасна. Внешне больные могут остаться такими же, но внутри это совершенно другие люди.

В больнице я увидел страдания от боли, одиночество калек, узнал, как можно избавиться от старых и бесполезных, увидел, как многие молодые люди прощаются с наивностью. Я был полностью огражден от этих страданий, пока несчастный случай не показал мне их громадность. Некоторые из молодых людей живут по году в таких центрах. У них нет ни телевизора, ни радио, ни посетителей. Они прячутся и плачут в плену страданий, вины и чувства невероятной несправедливости.

Сирил, один из наших пациентов, страдал от прогрессирующей болезни. Он медленно умирал в своей крошечной коляске. Однажды вечером он устроил представление. Аудитория была особенной – только пациенты, и Сирил на сцене. Его шутки заставляли нас плакать от смеха. Судорожно двигаясь из-за хронической усталости, он исполнил стриптиз, во время которого снял не только одежду, но еще и разобрал свою коляску вместе с колесами, потому что их нельзя купить на пособие.

Мы смеялись вместе с Сирилом и остальными до раннего утра. Беатрис свернулась калачиком напротив меня на моей маленькой кровати. Он уснула на моем плече. Мы никогда не чувствовали такого умиротворения. За детьми присматривали друзья.

Мы страдали бы меньше, если бы никогда не проснулись.

*

Беатрис была измотана. Она не отходила от меня шестнадцать месяцев. Ее болезнь, кажется, шла своим чередом. Но это была ловушка. Чем больше энергии она отдавала мне, тем большую цену она должна будет заплатить, когда придет ее время.

Я был счастлив в Керпапе. Беатрис со всеми подружилась. Наши дети разделили между собой пациентов, и каждый ухаживал за своей половиной. Я продолжал работать, принимал решения. Я держал все под контролем. Беатрис надо было отдохнуть. Ей надо было сменить обстановку, чтобы привыкнуть. Она не хотела уезжать, но я настоял. Наконец, она позволила себе провести три недели на Корсике.

Полная катастрофа и для нее, и для меня. Я не сетовал из-за утраты своего тела; я продолжал жить только благодаря ее присутствию. Меня сразу же стала душить депрессия. Я похоронил себя в своей кровати. У меня не было сил говорить.

Психотерапевты пытались помочь мне придать значение несчастному случаю. Боялся ли я, что Беатрис умрет? Жертвовал ли я собой вместо сотен людей, которых хотел уволить, впервые за пятьдесят лет, винодельческий дом Поммери? Меня всегда бросало из крайности в крайность. Была ли это одна из таких же гонок? Хотел ли я быть ближе к Беатрис, разделить с ней ее страдания, понять ее беспокойство? Возможно...

Она была далеко, и меня словно не существовало. У меня не было ни воли, ни желания. Только привычка удерживала меня левитирующим на водяном матрасе. Я хотел спать, но не мог. Меня донимали мысли. Я пытался поддержать ее, улучшить ее самочувствие, но я тоже в ужасе убежал. Как я мог быть таким трусом? Я хотел исчезнуть.

Письма, которые она присылала мне каждый день, были пронизаны ее болью. Она боялась, что не справится. Дети плохо себя вели. Ей было ужасно одиноко в горах Корсики – больше не было нежности. Поцелуи, объятия, нежность рук, детская головка на твоем плече – переживем ли мы опять эти ощущения? Я боялся за нее, одинокую и утомленную. Обретем ли мы опять уверенность? Мы никогда не планируем катастрофы.