ИСКУШЕНИЕ СУЩЕСТВОВАНИЕМ 2 страница

*

Раз уж абсолют соответствует чувству, которое мы не смогли у себя развить, будем бунтовать, а все бунты в конце концов обернутся против самих себя, обернутся против нас... Возможно, именно тогда мы и обретем вновь наше превосходство над временем; если, конечно, желая ускользнуть от катастрофичности познания, мы не опустимся до уровня животных, растений, вещей, если не придем к первоначальной глупости, о которой у нас не осталось ни единого воспоминания.

II. О ВЫДОХШЕЙСЯ ЦИВИЛИЗАЦИИ

Тот, кто органически принадлежит к определенной цивилизации, не может установить природу терзающего ее недуга. Его диагноз нельзя считать объективным: ведь выносимое им о ней суждение касается его лично и он из эгоизма щадит ее.

Человек со стороны, более свободный, более естественный, смотрит на нее непредвзято и скорее подмечает у нее проявления слабости. Если она погибнет, он при необходимости согласится и сам погибнуть, дабы понаб-

людать в непосредственной близости, как фатум наносит свои удары. Способов предотвратить гибель у него нет, и он их не предлагает. Он знает, что от судьбы не лечат, и поэтому не выдает себя за доктора. Его единственное стремление — оказаться на высоте Неисцелимого...

Странам Запада, продемонстрировавшим многочисленные достижения, не составило труда представить историю в ореоле славы, наделить ее смыслом и целесообразностью. История принадлежала им, они были ее движущими силами, а раз так, то она непременно должна была идти разумным путем... Поэтому они помещали ее под покровительство поочередно Провидения, Разума и Прогресса. Прежде им всегда недоставало чувства фатальности, и только сейчас, когда перед ними все яснее вырисовывается перспектива собственного заката и полного исчезновения, оно стало у них появляться. Прежде они были субъектами, а теперь стали объектами, навсегда лишившимися своего сияния, своей восхитительной мании величия, которая до сих пор отгораживала их от непоправимого. Сейчас это стало для них настолько очевидной истиной, что они определяют степень глупости мыслителя по степени его привязанности к событиям. Что может быть естественнее, коль скоро события происходят в иной сфере! Идти на жертвы имеет смысл лишь тогда, когда сохраняешь инициативу. Но, храня воспоминания о прежнем верховенстве, мы продолжаем отдавать дань мечтам о бурной деятельности, пусть даже посреди разброда.

У Франции, Англии и Германии были в прошлом периоды экспансии и безрассудства. Но вот наступил конец неразумия, пришла пора оборонительных войн. Ушли в прошлое коллективные приключения, не осталось больше граждан, их место заняли тусклые, утратившие иллюзии индивидуумы, хотя и готовые по-прежнему откликаться на утопию, но только при условии, что она придет извне, что ее не нужно будет изобретать. Если в прежние времена они гибли ради суетной славы, то нынче им не дает покоя зуд притязаний. Их искушает «счастье»; таков их последний предрассудок, в котором грех оптимизма, каковым является марксизм, черпает свою энергию. Они уже неспособны безумно и слепо, не боясь оказаться в смешном положении, служить какому-то делу. Когда нация начинает обнаруживать признаки старения, она обращает внимание на положение масс. Будь у нее хоть тысяча Наполеонов, она не станет нарушать ни собственного покоя, ни покоя других. Кого и как терроризировать, если теряют силу рефлексы? Если бы все народы одновременно достигли одинакового уровня окостенения или трусости, они легко бы пришли к взаимопониманию: вместо нестабильности воцарилось бы постоянство договора, заключенного между собой трусами... Делать ставку на исчезновение воинственных аппетитов, верить в наступление всеобщей дряхлости или идиллии — значит заглядывать далеко, слишком далеко: это утопия, дефект зрения, дальнозоркость постаревших народов. Народам молодым претит искать для себя лазейки в виде разных средств отвлечения, они смотрят на вещи с точки зрения действия: их перспективы соразмерны их начинаниям. Жертвуя удобствами ради приключения и счастьем ради действенности, они не допускают равноправия противоречащих друг другу идей, не принимают сосуществования антиномичных позиций. Им хо-

 

I

чется излечить нас от наших тревог, но с помощью... террора. Они жаждут укрепить нашу волю, но ломая нас. Своих успехов они добиваются благодаря своей дикости, ибо руководствуются в своих действиях не грезами, а импульсами. Бывает, что они склоняются к какой-то идеологии. Она растравливает их ярость, обнажает их варварскую суть и заставляет их быть все время начеку. Когда же идеологией обзаводятся одряхлевшие народы, она вызывает у них оцепенение, хотя в то же время, слегка повышая температуру, позволяет им считать себя в некотором роде живыми: легкая вспышка иллюзий...

*

Цивилизация существует и самоутверждается лишь с помощью провокационных актов. А что происходит, когда она начинает остепеняться? Она тут же начинает рассыпаться на части. Ее кульминационные моменты — это моменты опасности, когда она не накапливает силы, а расточает их. Терзаемая желанием доводить себя до изнеможения, Франция поставила себе целью промотать свои ресурсы; она в этом преуспела благодаря своей гордыне и агрессивному рвению (разве она не побила в этом тысячелетии рекорд участия в войнах, опередив все другие страны?). Несмотря на присущее ей чувство равновесия — даже ее эксцессы пошли ей на пользу, — она смогла добиться верховенства лишь ценой утраты части своей субстанции. Изнурять себя стало для нее делом чести. Влюбленная в формулы, подрывные идеи, идеологическую возню, она ставила свой гений и свое тщеславие на службу буквально всем событиям, случившимся на протяжении последних десяти столетий. Не раз побывав на первых ролях, сейчас она покорилась судьбе и, отдыхая от своего блестящего прошлого, боязливо перебирает в уме сожаления и разные дурные предчувствия. Ей не слишком приятно разглядывать собственное лицо, она содрогается перед зеркалом... Морщины нации не менее заметны, чем морщины отдельного человека.

У кого получилась одна великая революция, тому нечего рассчитывать на другую столь же крупную революцию. Побыв в течение длительного времени в роли блюстителя хорошего вкуса и затем утратив эту роль, вряд ли стоит пытаться вернуть себе ее вновь. Устав служить образцом, которому следуют и бездумно подражают, люди начинают стремиться к безвестности: какой прок продолжать держать салон на потеху всему миру?

Франция слишком хорошо знает эти прописные истины, и ей не нужно их повторять. Нация жеста, театральная нация, она любила и собственную игру, и свою публику. Но она устала от всего этого и хочет покинуть сцену; ей теперь нужны только декорации забвения.

Нельзя сомневаться в том, что она израсходовала свое вдохновение и свои таланты, но было бы несправедливо упрекать ее за это. С таким же успехом можно обвинять ее за то, что она самореализовалась и выполнила все задуманное. У нее поизносились добродетели, делавшие ее привилегированной нацией; это произошло потому, что она пользовалась ими, привлекала к ним внимание, а вовсе не оттого, что этим стало негде и некогда заниматься. Если нацией овладевает, становясь своего рода навязчивой идеей, исключительно забота о собственном комфорте (мания клонящихся к закату эпох), то происходит это потому, что в таком случае она превращается просто в имя для некой совокупности индивидуумов, представляющих собой

скорее общество, а не историческую волю. Ее отвращение к собственным былым притязаниям на универсальность и вездесущность достигло таких размеров, что от провинциальной судьбы ее может спасти лишь чудо.

После того как она рассталась со своими намерениями завоевать и господствовать, на нее напал сплин, нечто вроде всепроникающей тоски. Болезнь наций, вошедших в «оборонительную» стадию, эта тоска отнимает у них жизненную силу. Вместо того чтобы стряхнуть с себя болезнь, они поддаются ей, причем привыкают к ней до такой степени, что уже не могут без нее обойтись. Они всегда находят достаточно пространства между жизнью и смертью, чтобы увильнуть от той и другой, чтобы и не жить, и не умирать. Как реагировать этим нациям, впавшим в каталепсию при трезвом уме, мечтающим вечно сохранять статус-кво, когда на них со всех сторон наплывает тьма и надвигаются непонятные им цивилизации?

*

Когда возникает потребность узнать, чем был тот или иной народ и почему он стал недостойным собственного прошлого, достаточно приглядеться к внешности наиболее известных исторических персонажей. О том, чем была Англия, красноречиво свидетельствуют портреты ее великих людей. Какое потрясение испытываешь, глядя в Национальной галерее на эти мужественные, энергичные, иногда изящно очерченные, но чаще всего чудовищные лица, отмечая про себя своеобразие их черт, высокомерие и твердость взгляда! Размышляя потом о робости, здравомыслии и корректности нынешних англичан, мы начинаем понимать, почему они разучились играть Шекспира, почему они выхолащивают его и делают таким пресным. Они столь же далеки от него, как греки поздней античности — от Эсхила¹. В них не осталось ничего елизаветинского² — того, что сохранилось у них от «характера», их хватает лишь на то, чтобы не потерять лица, чтобы поддерживать в надлежащем виде фасад. Мы всегда чересчур дорого платим за то, что принимаем «цивилизацию» всерьез и слишком основательно усваиваем ее.

Кто способствует возникновению империй? Авантюристы, негодяи, прохвосты — одним словом, люди, лишенные предрассудков относительно «человека». Из Средневековья Англия вышла полной жизненных сил, жестокой, невеселой, и никакие заботы о добропорядочности не стояли на пути ее экспансионистских устремлений. Ей была свойственна тогда своеобразная меланхолия силы, столь характерная для шекспировских персонажей. Взять того же самого Гамлета, этого мечтательного пирата: его сомнения нисколько не вредят его порывистости, в нем нет никакой резонерской вялости. Его колебания? Так ведь они же возникают у него из разгула энергии, из любви к успеху, из напряжения неисчерпаемо болезненной воли. Не было в истории литературы героя более либерального, более щедрого, более расточительного по отношению к собственным терзаниям. Что за изобилие переживаний! Ну разве же в состоянии современные англичане возвыситься до них? Впрочем, они на это и не притязают. Их идеал — это джентльмен комилъфо, и они опасно к нему приближаются. Вот, можно сказать, единственная нация, упорно настаивающая на своем праве иметь собственный «стиль» в нашем безалаберном мире. Отсутствие вульгарности принимает там тревожные размеры: обезличенность превращается для англичанина в императив,

стремление вызывать у ближнего зевоту — в закон. В силу своей благовоспитанности и бесцветности англичанин становится все более непроницаемым и озадачивает нас таинственностью, которой мы его наделяем вопреки очевидности.

Действуя вопреки собственной натуре, вопреки своим прежним манерам, снедаемый благоразумием и скромностью, англичанин придумал себе образ действия и правила поведения, которые могли лишь отвратить его от собственного гения. Куда только подевались его подчеркнутые наглость и спесь, куда исчезли бравада и надменность былых времен? Романтизм явился последним всплеском его гордыни. С тех пор, бесцветный и добродетельный, он успел промотать доставшееся ему от предков наследие цинизма и нахальства, которым он раньше вроде бы так гордился. Напрасно было бы искать в нем что-то от варвара, каким он был: все его инстинкты обузданы благопристойностью. Вместо того чтобы заставить его побезумствовать, отечественные философы направили его в тупик счастья. Решив быть счастливым, он стал им. И вот из этого счастья, лишенного полноты, риска и какого-либо намека на трагедию, он скроил себе свою обволакивающую заурядность, коей будет теперь довольствоваться всегда. Стоит ли удивляться тому, что он стал любимым во всех северных странах персонажем, образцом и идеалом для захиревших викингов? Пока он был могуч, его ненавидели и боялись; теперь же его понимают, а вскоре и полюбят... Он ни для кого больше не является кошмаром. Не позволяя себе ни эксцессов чрезмернос-тей, ни психозов, он видит в них отклонение от нормы или неучтивость. Какой все-таки контраст между его прежним разгулом и нынешним благоразумием! Народ становится нормальным лишь ценой великих отречений.

*

«Если бы солнце и луна начали сомневаться, они тут же поблекли бы» (Блейк). Европа давно уже сомневается... и если нас ее упадок тревожит, то американцы и русские наблюдают за ним с безмятежностью, а то и с радостью.

Америка возвышается в мире словно неудержимое небытие, словно фатальность без субстанции. Ничто не предрасполагало ее к гегемонии; тем не менее теперь она к ней тяготеет, хотя и испытывая некоторое колебание. В отличие от других наций, на долю которых выпало немало унижений и поражений, она до сих пор знала лишь бесплодие непрерывного везения. Если ей и в будущем все будет даваться так же легко, то само ее возникновение окажется ничего не значащей случайностью. Тем, кто управляет ее судьбами и принимает близко к сердцу ее интересы, следовало бы угостить ее дурными деньками. Чтобы перестать быть поверхностным монстром, ей необходимо какое-нибудь масштабное испытание. Испытание, которого, может быть, не придется долго ждать. Прожив до сих пор за пределами ада, она готовится сейчас туда спуститься. Если она ищет себе судьбу, то найдет ее только на развалинах всего того, что составляло смысл ее существования.

Что же касается России, то на ее прошлое невозможно смотреть без дрожи, без настоящего ужаса. Глухое, полное ожиданий и неясной тревоги прошлое, прошлое кротов-визионеров. Русские еще заставят народы задрожать; они и так уже возвели политику в абсолют. Это вызов, который они бросают подтачиваемому сомнениями человечеству, и у них хватит решимости нанес-

ти ему последний удар. Если у нас души больше нет, то у них ее сколько угодно. Они не отдалились от своих истоков, от той эмоциональной вселенной, где дух еще сцеплен с почвой, с кровью и плотью; они чувствуют свои мысли; их истины, равно как и их заблуждения, являются ощущениями, побуждениями, поступками. На самом деле они даже и не мыслят, а взрываются. Пребывая еще в том состоянии, когда разум не смягчает навязчивые идеи и не разлагает их на составляющие, они не знают вредоносных последствий рефлексии, как и тех сюрпризов, которые способно преподнести сознание в пограничных ситуациях, когда оно становится причиной разрывов связей с почвой, причиной анемии. Стало быть, они могут спокойно отправляться в путь. Что им противостоит, кроме апатичного мира? Перед ними нет практически ничего, ничего живого, обо что они могли бы споткнуться, никакого препятствия. Разве случайно один из них еще в XIX в. употребил слово «кладбище», имея в виду Запад? Скоро они начнут появляться тут толпами, чтобы посмотреть на труп. Люди с хорошим слухом уже слышат их шаги. Кто в силах противопоставить развернутому фронту их суеверий хотя бы слабое подобие уверенности?

Начиная с века Просвещения Европа непрестанно занималась сбрасыванием с пьедестала собственных идолов, и делала она это во имя идеи терпимости; во всяком случае, пока она была мужественной, она верила в эту идею и защищала ее. Даже ее сомнения были всего лишь замаскированными убеждениями; поскольку они свидетельствовали о ее силе, она имела право открыто заявлять о них и право навязывать их другим. Сейчас же они являются всего лишь симптомами нервозности, слабыми рецидивами атрофированного инстинкта.

Разрушение идолов влечет за собой разрушение предрассудков. Но ведь предрассудки — это органические фантазии цивилизации, которые обеспечивают ей долгую жизнь, сохраняя ее характер. Она должна их уважать, если и не все, то хотя бы те из них, которые наиболее тесно с ней связаны и имели для нее в прошлом ценность суеверия или ритуала. Если она будет воспринимать предрассудки как чистые условности, то мало-помалу от них освободится и при этом не сможет собственными силами найти им замену. Обречена ли она поклоняться капризу, свободе, личности? Мы здесь имеем дело с конформизмом хорошего тона. Если она откажется от конформизма, каприз, свобода, личность превратятся в мертвую букву.

Если хочешь удержаться в истории, необходим хотя бы минимум неразумия. Действовать — это одно, а воспринимать собственные действия умом — нечто совсем другое. Когда поступок виден насквозь, он исчезает, а вместе с ним исчезает и предрассудок, чья функция состоит именно в том, чтобы подчинять сознание поступку, укрощать его... Тот, кто разоблачает собственные фантазии, отказывается от побудительных причин своего действия и даже как бы от самого себя. А раз так, то он вынужден будет пользоваться какими-либо иными побудительными причинами, которые станут его отрицать, поскольку они возникают не в недрах его души. Человек, желающий сохранять внутреннее равновесие, не должен заходить слишком далеко в своем трезвомыслии и аналитичности. Насколько же это более верно в отношении цивилизации, которая начинает терять устойчивость, стоит ей покритиковать собственные заблуждения, способствовавшие ее росту и расцвету, стоит ей поставить под сомнение собственные истины!

Способностью сомневаться не следует злоупотреблять. Когда скептик перестает извлекать из своих проблем и размышлений активные добродетели, это значит, что он приближается к собственной жизненной развязке, правильнее даже сказать, что он стремится к ней, мчится к ней на всех парусах: пусть кто-нибудь разрешит его колебания, пусть кто-нибудь поможет ему капитулировать! Не зная уже, как ему употребить собственные тревоги и свободу, он не без ностальгии подумывает о палаче, мало того, призывает его. Те, кто не нашел ответа ни на что, лучше переносят тиранию, чем те, кто нашел ответ на все. Так, дилетанты умирают с большей легкостью, чем фанатики. В годы Французской революции многие из бывших аристократов всходили на эшафот с улыбкой на устах; когда же настал черед якобинцев, они поднимались на него озабоченные и угрюмые, ведь они умирали во имя некой истины, во имя предрассудка. А вот сегодня куда бы мы ни кинули взор, на глаза нам попадаются лишь эрзацы истины, подобие предрассудков; те, у кого нет даже этого эрзаца, выглядят более невозмутимыми, но улыбка у них машинальна: последний убогий отблеск элегантности.

*

И русские, и американцы оказались недостаточно зрелыми и недостаточно испорченными в интеллектуальном отношении, чтобы «спасти» Европу или, скажем, найти какое-нибудь оправдание ее упадку. Немцы же, сами основательно испорченные, в принципе могли бы придать ей подобие длительности, обеспечить некое подобие будущего. Но им, с их имперскими амбициями, с ущербной мечтой и идеологией, враждебной ценностям, появившимся в эпоху Ренессанса, удалось лишь выполнить свою миссию «наоборот» и все навеки испортить. Призванные править континентом и придать ему видимость подъема, хотя бы для нескольких поколений (нашему столетию предстояло стать германским в том смысле, в каком XVIII в. был французским), они взялись за дело столь неловко, что лишь ускорили крушение Европы. Мало того что они перевернули все в ней вверх дном да так и оставили, они к тому же преподнесли ее в подарок России и Америке, поскольку это именно ради них немцы так хорошо повоевали и потерпели столь блистательное поражение. Вот так, герои борьбы за чужое дело и авторы трагической заварухи, они оказались не на высоте своей задачи и истинной роли. После того как они определили все проблемы современного мира, после того как они поразмышляли над ними, а также произвели на свет Гегеля и Маркса, их долгом должно было бы стать служение универсальной идее, а не трайбалистскому¹ видению мира. Хотя нельзя не отметить, что даже само это видение при всей его карикатурности говорило в их пользу: разве оно не свидетельствовало, что на Западе только в них сохранились какие-то остатки свежести и варварства и что они не утратили способности вынашивать великие планы и позволять себе великие безрассудства? Но теперь мы знаем, что у них нет больше ни желания, ни предрасположенности бросаться в новые авантюры, что их гордыня, утратив свою непосредственность, слабеет, как и они сами, и что, соблазненные в свою очередь прелестью безвольного существования, они внесут свой вклад во всеобщее крушение.

Запад, как таковой, не будет существовать бесконечно: он готовится к своему концу, но прежде его ждет период неожиданностей и сюрпризов... Вспомним о том, что с ним происходило с V по X в. Сейчас он стоит на пороге гораздо более тяжелого кризиса. Возникает иной стиль жизни, образуются новые народы. Пока же представим себе хаос. Большинство людей с ним уже смирилось. Ссылаясь на Историю и лелея мысль погибнуть от нее, капитулируя во имя будущего, они испытывают потребность надеяться против себя и мечтают увидеть себя униженными, попранными, «спасенными»... Подобные чувствования привели античность к самоубийству, каковым стало христианское обетование.

Утомленный интеллигент подводит итог уродствам и порокам мира, плывущего куда-то без руля и ветрил. Он не действует, он влачит жалкое существование. Обращаясь к идее терпимости, он не находит там ничего, что возбудило бы его в достаточной мере. А вот террор возбуждает, равно как и все ведущие к нему доктрины. А если он сам же и окажется первой жертвой этого террора? Он не станет жаловаться. Ведь ему мила лишь та сила, которая его перемалывает. Хотеть быть свободным означает хотеть быть собой, но он устал быть собой, устал брести в неведомое, натыкаясь на истины. «Закуйте меня в цепи Иллюзии», — вздыхает он, прощаясь со скитаниями Познания. После чего он, опустив голову, ринется в какую угодно мифологию, лишь бы она обеспечила ему защиту и безмятежное существование. Отказываясь от чести нести самому свои собственные тревоги, он позволит вовлечь себя в разные затеи, надеясь от них получить ощущения, которых сам бы он без внешнего воздействия никогда не испытал. Вот и получается, что чрезмерная его усталость будет укреплять тиранию. Ищите происхождение церквей, идеологий и полиции не столько в глупости масс, сколько в страхе интеллигента перед собственным трезвомыслием. Ради какой-нибудь скудоумной утопии этот недоносок вдруг преображается в могильщика интеллекта и, убежденный, что делает полезное дело, позорит трагический девиз отшельника: «поглупейте».

Обанкротившийся иконоборец, расставшийся с парадоксами и подстрекательскими идеями, тяготеющий к безликости и рутине, почти простертый ниц и вполне созревший для шаблонного мышления, он отрекается от собственной уникальности и вновь якшается с чернью. Ему больше нечего ниспровергать, кроме самого себя — последнего оставшегося у него кумира... Он не без интереса созерцает собственные обломки. Глядя на них, он ваяет лики новых богов или же заново воздвигает старых идолов, называя их новыми именами. Лишь вспоминая о былом своем постоянстве, он разучился быть разборчивым. Все менее склонный взвешивать истины, он довольствуется тем, что ему предлагают. Жалкая имитация собственного «я», этот обрюзгший разрушитель нынче пресмыкается перед алтарями или тем, что их заменяет. В храме ли, на митинге ли, его место там, где поют, где заглушают его голос, где он уже не слышит себя. Пародия на веру? Его это не волнует, поскольку единственное, к чему он стремится, — это отречься от себя. Его философия завершилась избитым рефреном, а его гордыня утонула в хвалебном гимне.

Будем, однако, справедливы: что еще может он сделать при существующем положении вещей? Прелесть и оригинальность Европы составляли острота ее критического духа, ее воинствующий, агрессивный скептицизм; этот скептицизм свое отслужил. Вот почему интеллигент, не получивший удов-

летворения в сомнениях, ищет компенсацию за них в догме. Достигший пределов анализа и напуганный открывшимся ему небытием, он вернулся назад и пытается уцепиться за первую попавшуюся непреложность. Но ему недостает наивности, чтобы безоговорочно в нее поверить; а раз так, то он, фанатик без убеждений, оказывается всего лишь идеологом, гибридным мыслителем, это нередкое явление во все переходные периоды. Отдавая дань двум различным стилям, по форме своего мышления он становится заложником того, что исчезает, а по отстаиваемым им идеям — данником того, что вырисовывается впереди. Чтобы лучше понять его, представим себе наполовину обращенного в веру Блаженного Августина, колеблющегося и лавирующего, позаимствовавшего у христианства одну лишь ненависть к античному миру. Не напоминает ли наша эпоха ту, в которую появился «Град Божий»?¹ Трудно себе представить более актуальную сейчас книгу. Сегодня, как и тогда, людям нужна простая истина, ответ, который избавит их от мучительных вопросов: некое евангелие, что-то вроде поминальной молитвы.

Эпохи утонченности таят в себе начало смерти: нет ничего более хрупкого, чем рафинированность. Злоупотребление ею приводит к катехизисам, завершению диалектических игр, деградации интеллекта, которому отказывает в помощи инстинкт. Прежняя философия, запутавшись в собственных сомнениях, открыла, сама того не желая, дорогу упрощенчеству отребья. Появилось много религиозных сект, а место школ заняли культы. Нам грозит аналогичная катастрофа: повсюду уже свирепствуют идеологии, эти деградировавшие мифологии, которые будут подавлять нас и уничтожать. Роскошь противоречий вот-вот станет нам недоступной. Не по дням, а по часам растут ряды тех, кто готов курить фимиам какому угодно кумиру и служить любой истине, лишь бы то и другое им навязали, лишь бы им самим не предпринимать никаких усилий, выбирая тот или иной стыд, ту или иную катастрофу.

Каким бы ни стал грядущий мир, западноевропейцы будут играть в нем ту же роль, что и «гречишки» в Римской империи. Притягивая внимание новых завоевателей и вызывая у них презрение, они смогут предложить последним лишь фиглярство своего интеллекта да румяна собственного прошлого. Они и сейчас уже упражняются в искусстве пережить самих себя. Повсюду видны симптомы истощения — Германия показала масштаб своего дарования в музыке, и разве можно поверить, что она добьется чего-нибудь еще в этой сфере? Она израсходовала ресурсы своей глубины, подобно тому как Франция израсходовала ресурсы своей элегантности. И та и другая — а вместе с ними и весь близлежащий уголок земного шара — потерпели крах, самый блистательный крах со времен античности. Затем начнется распродажа их имущества: немаловажная перспектива. Это будет более или менее длительная передышка, период легкой жизни, когда каждый по случаю наконец-то пришедшего избавления почувствует себя счастливым оттого, что муки надежды и ожидания остались позади.

*

Посреди своих раздумий и проявлений слабоволия Европа тем не менее сохраняет убеждение, одно-единственное, с которым она ни за что на свете не согласилась бы расстаться, убеждение, что ее ждет участь жертвы, что ее принесут на алтарь. Вот уж тут-то она проявляет твердость и неуступчи-

вость: она считает себя погибшей, желает быть таковой и является ею. Впрочем, разве ей не объяснили, причем давным-давно, что молодые расы ее подавят и будут над ней глумиться? Уже в пору, казалось бы, полного ее расцвета, в XVIII в., аббат Галиани отмечал признаки упадка и говорил о ее закате. Со своей стороны Руссо предсказывал: «Нашими хозяевами станут татары: такая революция кажется мне неизбежной». Он писал правду. Что касается следующего столетия, то нам известны слова Наполеона о казаках и пророческие страхи Токвиля¹, Мишле², Ренана³. Сейчас эти предчувствия приняли четкую форму, эти интуитивные опасения стали достоянием простолюдина. Отречение никогда не происходит мгновенно: для него требуется тщательно поддерживаемая атмосфера отступления, проект поражения. Атмосфера создана, проект готов. И подобно тому как доколумбово население Америки заранее смирилось с тем, что ему придется подвергнуться нашествию далеких завоевателей, и потому дрогнуло, как только те прибыли, западноевропейцы, слишком осведомленные о своем грядущем рабстве и слишком свыкшиеся с мыслью о нем, скорее всего, не предпримут никаких действий, чтобы предотвратить его. Да у них на это и не будет ни средств, ни желания, ни отваги. Крестоносцы, превратившиеся в садовников, погибли в этих потомках-домоседах, не сохранивших ни малейших позывов к кочевничеству. Но ведь история — это тоска по пространству и ужас перед домоседством, это мечта о бродяжничестве и потребность умереть на чужбине... но вот истории-то мы как раз вокруг себя и не видим.

Существует один тип сытости, который побуждает к открытиям, сочинению мифов, ко лжи, порождающей действие: это неудовлетворенный пыл, болезненный энтузиазм, становящийся здоровым, как только он концентрируется на определенном объекте; и существует другой тип сытости, который, лишая дух его возможностей, изымая из жизни ее внутренние пружины, обедняет и иссушает. Карикатурная ипостась скуки, она разрушает мифы или искажает их. В общем, это болезнь. Тому, кто хочет увидеть ее симптомы и оценить степень ее тяжести, не нужно далеко ходить: пусть он посмотрит на самого себя и убедится, насколько сильно отметил его Запад своей печатью...

*

Если употребление силы заразительно, то столь же заразительна и слабость; она тоже умеет быть обаятельной, и противостоять ей не так-то легко. Когда немощи имя легион, она вас очаровывает и подавляет: как можно бороться с целым континентом безвольных людей? Поскольку слабоволие, помимо всего прочего, еще и приятно, мы охотно идем у него на поводу. Нет ничего приятнее, чем существовать, не вмешиваясь в события, и нет ничего разумнее. Но ведь без изрядной дозы безумия не бывает ни инициативы, ни предприимчивости, ни поступков. Разум — это ржавчина, разъедающая нашу жизненную силу. Именно безумец в нас гонит нас навстречу приключениям; стоит ему оставить нас, и мы пропали. Все, вплоть до нашей растительной жизни, зависит от него; он заставляет нас дышать, буквально принуждает наши легкие работать, и он же гонит нашу кровь по жилам. Стоит ему удалиться, и мы оказываемся в одиночестве! Нельзя быть одновременно и нормальным, и живым. Если я держусь в вертикальном положении и готовлюсь заполнить собой следующее мгновение, — словом, если я планирую