Тынянов Ю. Н. 2 страница

22

 

стиховая драма 20-х годов тесно связана с архаистами Шаховским, Катениным, Грибоедовым¹.

Таким образом, борьба архаистов была направлена против эстетизма, сглаженности, маньеризма и камерного сти­ля карамзинистов за своеобразие литературных диалектов (причем лексика высокого стиля должна была преимуще­ственно черпаться из церковно-славянского языка, а среднего - из народных песен, resp<ondit>² «просторечия»), а эта борьба была естественно связана с борьбой за большие формы и декламационный ораторский стиль.

Движение старших архаистов, возникшее в период полного расцвета карамзинизма, ощущалось как

¹ Интересные детали дает о значении декламационного момента в твор­честве самого Катенина Языков, в отзыве об «Андромахе» Катенина: «Я точно восхищался сю, когда, помнить, слушал Грудева, ее читающего (при слуша­нии вовсе неприметны и грубость слога, и неточность выражении, и много­словие неуместное); теперь же вот как я ее понимаю: отделкой xapaктеров она ничуть не превосходит трагедий Озерова... а слогом отстает от пего на целое столетие, напоминая времена Сумарокова» (Языковский архив. СПб., 1913. С. 310: отзыв от 20 февраля 1827 г.). Любопытно почти дословное совпадение с этим суждением отзыва Писемского, вложенного им в уста героя романа «Люди сороковых годов»: «Стихи Александра Ивановича (Коптина — под этим именем Писемский вывел Катенина. — Ю. Г.), ко­торые мне так поправились в его чтении, ужасно плохи» {Писемский А. Ф. Полное собрание сочинений. 3-е изд. Т. 5. СПб.: М., 1912. С. 204). В этом романс встречаются характерные наблюдения: «Всеми своими словами и манерами он (Коптнн — Катенин.— Ю.Т.) напомнил, с одной стороны, какого-то умного, ловкого, светского маркиза, а с другой — азиатского князька» (там же. С. 199). Это напоминает отзыв Пушкина в черновике письма и Вяземскому, март 1820 г.: «Катенин... приезжает к ней (поэ­зии.— Ю.Т.) в башмаках и напудренный и просиживает у нее целую жизнь с платонической любовью, благоговением и важностью»: «о»-., принадлежит к 18 столетию» (Переписка. Т. 1. С. 16). Писемский — костромич; в Костромской же губернии имение Шаево, в котором Кате­нин проживал с 1840 г. безвыездно. Материалы Писемского использова­ны И. И. Розановым в книге о «Пушкинской плеяде» (М, 1923. С. 167— ¹'"), где дан биографический портрет Катенина.

Соответствует (лат.). - Прим. ред.

23

 

литературная контрреволюция. Младшее течение должно было достигнуть предельного роста, развернуться, поро­дить многие ответвления и, наконец, в основных прин­ципах своих пошатнуться, чтобы литературные тенден­ции старших снова приобрели живое эволюционное значе­ние.

Вместе с тем обычное представление о ничтожной ли­тературной продукции старших архаистов, до теперешнего времени господствующее в научной литературе, не совсем верно. Архаисты были группировкой, а не школой, и в этом смысле их влияние распространялось далеко за пре­делы шишковского кружка.

Если даже не говорить о кончавшем свою деятельность Державине, принципы поэзии которого были отправной точкой архаистов и который являлся средоточием старших архаистов, то все же нельзя забывать о том, что архаистом был в литературном сознании как шишковцев, так и ка­рамзинистов Крылов, что архаистическую комедию и сатиру культивировал Шаховской, что убежденным архаистом (хотя и особого толка) и членом «Беседы» был Востоков. Насколько широко было влияние архаистов и как тонка была грань, отделяющая их от враждебных группировок, можно судить по Гнедичу, близкому к «Бе­седе» и одновременно другу карамзинистов, по Жихареву, бывшему сначала членом «Беседы», а затем попавшему в «Арзамас», по Марину, совершившему примерно ту же эволюцию, и т.д.

Это лишний раз заставляет нас говорить об архаисти­ческом течении с его разновидностями и разными фазами, а не об узкой «Беседе».

В теории старших архаистов (собственно «шишков­цев») было, как мы уже отчасти видели, несколько по­бочных сторон, которые приобретали для этого течения решающее значение. Собственно, это одно из явлений, во­обще наблюдающихся в литературной эволюции: сторо­ны и тенденции, имеющие лишь побочное значение, при дальнейшем развитии течения получают преобладающее значение, и так как это обычно совпадает с историческим концом, распадом течения, то по этим признакам, нима-

24

 

ло не исчерпывающим течения, оно потомками регистрируется, называется и с этим клеймом попадает в историю.

Такими чертами у старших архаистов были: 1) смеше­ние архаистической литературной позиции с обществен­ной реакцией, 2) смешение в одну кучу всего старого, ли­тературного запаса, несмотря на то что в наследии XVIII в. были течения разнородные, а некоторые даже враждебные принципам архаистов и более всего близкие к карамзиниз-mv 3) смешение литературного вопроса с лингвистичес­ким; обоснование состава литературных диалектов особой теорией генезиса русского языка.

Вот эти-то стороны, которые и придали окраску всему старшему шишковству и сделали его одиозным обществен­но и несостоятельным теоретически, распутываются и лик­видируются младшими архаистами, представляющими собой чисто литературную группировку.

1. Архаистическая литературная теория была вовсе не необходимо связана с реакцией александровского времени. Самое обращение «к своенародности» допускало сочета­ние с двумя диаметрально противоположными обществен­ными струями — официальным шовинизмом александров­ской эпохи и радикальным «народничеством» декабристов. Борьба за высокие жанры, с. одной стороны, за просторе­чие против маньеризма — с другой, могла сочетаться с борьбой против аристократической кружковщины в лите­ратуре, против изящной, но небольшой «литературы для немногих», и в этом смысле как нельзя более подходит к радикальной общественной позиции 20-х годов (в этом на­правлении действовал Кюхельбекер).

2 и 3. Неясности, существовавшие у старших архаистов по второму и третьему пунктам, были распутаны в поле­мике младших в 1820-1821 гг.

Архаисты с их борьбой против эстетизма и маньеризма были, так сказать, прирожденными полемистами, причем полемические их выступления принимали обычно форму скандала.

Литературные скандалы закономерно сопровождают ли­тературные революции, и в этом смысле громкие скандалы

25

 

архаистов перекликаются с еще более громкими скандала­ми футуристов.

Полемические выступления младших архаистов отно­сятся главным образом к 1812—1816 гг. и к 1822—1824 гг.

Полемика ведется на всем протяжении 20-х годов (еще к 1828 г. относится жестокая стычка по поводу статьи о русской литературе, помещенной в Атласе Бальби одним архаистом, односторонней и отсталой, вызвавшей отповедь Полевого), но вершины полемики относятся именно к этим трем периодам.

В 1815/16 г. ведется жестокая борьба против Жуков­ского, причем застрельщиком выступает старший архаист Шаховской в «Липецких водах», но истинный смысл борь­бы, ее глубокие основы выясняют младшие архаисты, Ка­тенин и Грибоедов, и в борьбе против баллады Жуковско­го, и в полемике вокруг баллады Катенина.

В 1822 г. вокруг «Опыта краткой истории русской лите­ратуры» Греча завязывается полемика Катенина и Бахтина (ученика Катенина) с Бестужевым, Гречем и Сомовым, по­могающая уяснить взгляды архаистов на состав литератур­ного языка и на разное значение старых авторитетов, кото­рые у старших архаистов смешивались в одно.

Наконец, к 1824 г. относится полемика Кюхельбекера относительно высоких и средних литературных жанров, связанная с вопросом о литературном стиле.

Младшие архаисты, объединяющиеся вокруг Катенина, продолжают борьбу против мелких форм, против господства «средних родов», против эстетизма, причем эта борьба ведется по двум основным линиям — отрицания жанров, связанных с понятием «новой литературы», и про­тивопоставления им других. При этом «средние роды» в архаистической окраске связаны с именем Катенина, а по­пытка воскрешения высоких лирических форм XVIII в. - с именем Кюхельбекера.

26

 

Годы 1815—1817 можно назвать одним из ответственных начальных пунктов полемики младших архаистов: в 1815 г. ходят «Липецкие воды» Шаховского; к 1815 г. относится начало деятельности «Арзамаса»; к 1816 г. — полемика вокруг баллады; к 1817 г.— комедия Грибоедова и Катенина «Студент», начиненная пародиями на Жуковского.

Замечательна полемика вокруг «Леноры» Жуковско­го и «Ольги» Катенина¹. В этом последнем произведении усмотрели и, конечно, совершенно правильно, литератур­ное направление, резко противополагавшее себя победив­шему. Критика Гнедича была направлена против стилис­тических особенностей баллады Катенина, которые крити­ка связывала с архаистической традицией: «Такие стихи

Хоть и варяго-росски,

Но истинно — немного жестки».

Обвинение в простоте «не поэтической», в «оскорбле­нии вкуса и рассудка», «логики и грамматики», в прозаизмах соединялось у Гнедича с защитою принципов перевода Жуковского, который «знал, что Ленору, народную немецкую балладу, можно сделать для русских прият­ною не иначе, как в одном только подражании». На защиту Катенина выступил Грибоедов. В резкой статье он защищает основные особенности архаистического «средне­го» стиля: «Он (рецензент. — Ю. Т.) вообще непримиримый враг п р о с т о т ы...» «Слово: т у р к, которое часто встреча­ется и в образцовых одах Ломоносова и в просто­народных песнях, несносно для верного слуха г. ре­цензента». В стиле «Людмилы» Жуковского подчеркива­ются черты сглаженности и эстетизма: «Как хорошенько разобрать слова Людмилы, они почти все дышат простотою и смирением, за что же бы, кажется, ее так жестоко нака­зывать?» «Этот мертвец слишком мил; живому человеку нельзя быть любезнее» и т. д.

Крайне любопытно то место статьи, где Грибоедов про­тестует против требований «пристойности», заодно задевая и Жуковского: «Стих „В ней уляжется ль невеста" заставил

См. Сын отечества. 1816. 4.30. С. 150-160.

27

 

рецензента стыдливо потупить взоры: в ночном мраке, когда робость любви обыкновенно исчезает, Ольга не должна де­лать такого вопроса любовнику, с которым готовится разде­лить брачное ложе. - Что ж ей? предаться тощим мечтани­ям любви идеальной? — Бог с ними, с мечтателями; ныне, в какую книжку ни заглянешь, что ни прочтешь, песнь или послание, везде мечтания, а натуры ни на волос».

Нападение «молодого кандидата Беседы» (так назвал Грибоедова Батюшков) замечательно тем, что перенесло борьбу с литературным эстетизмом в новую плоскость. Младшие архаисты избирают объектом нападения на всем протяжении 20-х годов главным образом Жуковского. Это не значит, конечно, что прекращаются нападки на Карамзи­на и Дмитриева; но в течение 20-х годов Карамзин и Дмит­риев были не столько литературными деятелями, сколько авторитетами. На неприкосновенность этих авторите­тов и нападают архаисты. В этом смысле и пишет Катенин¹ в 1828 г.: «Слова всей нахальной шайки: столько услуг, столько заслуг заслуживают сильного возражения; что за неприкосновенная святыня в словесности? Что ж такое на поверку Карамзин и Дмитриев? Мои безделки и мои безделки».

В 1834 г. он радуется по поводу статьи Сенковского «Скандинавские саги». «Заметьте, что persiflage² над Ка­рамзиным уже не считается за уголовное преступление». Между тем отношение к Карамзину как таковому у Кате­нина вовсе не «хулительское» и даже осторожное. Он тре­бует осторожной критики «Истории» Карамзина, отмеже­вываясь от Каченовского.

В 20-х годах центральное место в полемике занял жи­вой и центральный поэт Жуковский.

Но Жуковский был объектом нападений и вследствие спорности своей позиции. И в вопросах стиля, и в во-

¹ См. также соответствующие места в кн.: Письма П. А. Катенина «Н. И. Бахтину (Материалы для истории русской литературы 20-х и 30-х го­дов XIX в.) / Вступ. ст. и примеч. А. А.Чебышена. М., 1911. С. 104-105, 152-153, 220 (в дальнейшем — Письма П. А. Катенина к Н. И. Бах­тину).

² Насмешка (фр.). - Прим. ред.

28

 

просах тем, и в большом вопросе о лирических жанрах он занимает половинчатое положение новатора-реформиста, сглаживающего острые углы литературных вопросов, и не удовлетворяет ни своих друзей, ни врагов. Порою кажется, что «своих» он не удовлетворяет даже больше, чем врагов. Вяземский не может примириться с единообразием его тем. «Жуковский слишком уже мистицизмует, то есть слишком часто обманываться не надобно: под этим туманом не таится свет мысли... Он так наладил одну песню, что я, который обожаю мистицизм поэзии, начинаю уже уставать... Поэт должен выливать свою душу в разнообразных сосудах, Жуковский более других дол­жен остерегаться от однообразия: он страх как легко привыкает»'.

Эту борьбу против тем Жуковского с еще большей энергией ведут, разумеется, архаисты. Кюхельбекер в своем выступлении 1824 г. пародирует темы Жуковского, почти буквально перечисляя особенности пейзажа элегис­тов его направления, Катенин в 1828 г. связывает движе­ние архаистов с борьбой против стиля и тем Жуковского в стихах и Бестужева в прозе: «Все, везде и всегда возвра­щаются к почтенной старине, наскучив фиалками, незри­мым и шашками узденей»².

Многочисленны и пародии на Жуковского.

В вопросе о поэтическом языке Жуковский занимает непростую и спорную для современников позицию. Заслу­жив гонение со стороны архаистов за сглаженный стиль, выслушивая и от друзей немало горьких истин по поводу своего «дворцового романтизма», он, однако, тоже ищет выхода в «просторечии», в «народной» лексике, значитель­но, впрочем, иных, нежели у архаистов.

Такова его «Утренняя звезда» 1818 г., простонарод­ность лексики которой вызвала нападки друзей и кото­рую в 1828 г. Пушкин поставил рядом с «Ольгой» Кате­нина.

Остафьевский архив кн. Вяземских. Т. I. СПб., 1899. С. 305. Письмо от 5 сентября 1819 г.

- Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину. С. 102, 103.

29

 

В 1818 г. Вяземский и Тургенев даже побаиваются за на­правление Жуковского¹. «Сделай милость, смотри за ним в оба, — пишет Вяземский Тургеневу. — Я помню, как он пил с Чебышевым и клялся Катениным. С ним шутить нечего. „Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas"². В первую субботу напьется с Карамзиным, а в другую с Шишковым». 1818 год должен быть отмечен вообще как кризис «карамзинизма», как год колебаний. Батюшков, к огорчению Вяземского и Турге­нева, почти примирился с поэзией Мерзлякова и к негодова­нию обоих друзей нашел у него «пламенные стихи». К 1818 же году относится сближение Пушкина с Катениным.

В особенности же спорным казался жанр, выдвинутый Жуковским, переводная баллада. Это имеет свои осно­вания. Переводный жанр, готовый жанр был незаконен в эпоху, когда лирика искала новых жанров. «Перевод­ность» Жуковского раздражает и друзей и врагов. Жуков­ский «бесит» Пушкина в 1822 г.: «Пора ему иметь собст­венное воображенье и крепостные вымыслы»; «Дай Бог, чтобы он начал создавать». Выход стихотворений Жуков­ского в 1824 г. вызывает более чем холодный отзыв Пуш­кина (ср. письмо Жуковскому от мая—июня 1825 г.).

В 1825 г. делается резкий выпад против Жуковского в «Сыне отечества»: «Все почти произведения сего поэта со­стоят из переводов, которые не всегда близки и подлин­ны, и из подражаний, довольно удачных, но своего у него очень мало... Жуковский не первый поэт нашего века... Было время, когда наша публика мало слыхала о Шиллере, Гете, Бюргере и других немецких романтических поэтах, — теперь все известно: знаем, что откуда заимствовано, по­черпнуто или переиначено. Поэзия Жуковского представ­лялась нам прежде в каком-то прозрачном, светлом тумане; но на все есть время, и этот туман теперь сгустился»³.

В неисторическом плане легко, конечно, говорить о том, что «переводы Жуковского — самостоятельные его

¹ Остафьевский архив. Т. 1. С. 129.

² От великого до смешного только один шаг (<1>р.). — Прнм. ред.

³ Сын отечества. 1825. №2. С. 202, 204, 205. Ж. К. 28. «Письма из Кавказа».

30

 

произведения» и что ценность их не уменьшается от того, что они переводы, но если мы учтем огромное значение жанров для современников, то станет ясно, что привнесе­ние готовых жанров с Запада могло удовлетворить только на известный момент; новые жанры складываются в ре­зультате тенденций и стремлений национальной литерату­ры и привнесение готовых западных жанров не всегда целиком разрешает эволюционную задачу внутри нацио­нальных жанров. (Так, по-видимому, теперь обстоит дело с западным романом. Привнесение готовых жанровых об­разований с Запада, готовых жанровых сгустков не совпа­дает с намечающимися в эволюции современной русской литературы жанрами и вызывает отпор.)

Это отчасти объясняет и борьбу за русскую балладу, ко­торую ведет Катенин против баллады Жуковского с ино­странным материалом. В фабульной поэзии иностранный материал был легок, русский же умещался с трудом. Но жанры Жуковского именно поэтому воспринимались как го­товые. Его переводы не удовлетворяли не тем, что это бы­ли переводы, а тем, что они ощущались как жанровая сти­лизация, перенесение готовых вещей.

Состязание Катенина с Жуковским за балладу было, в сущности, борьбой за жанр — «средний род». Катенин в «Убийце», «Ольге», «Наташе», «Лешем» создает, в про­тивовес «готовой» балладе Жуковского с западным матери­алом, «русскую балладу», где «просторечие» и «грубость», установка на быт, на натуру, на натурализм фабулы моти­вируют самый жанр, делают его не стилизацией, а оправ­данным национальным жанром. Вместе с тем фабульные детали «русские» и «натуралистические» со своей стороны оправдывают «просторечие», подобно тому как впоследст­вии Даль мотивировал жанром народной сказки ввод в прозу диалектизмов.

Это именно и устанавливается в той отраженной, по­вторной полемике, которая снова вспыхнула по поводу бал­лад Катенина в 20-х годах. Бахтин, верный последователь и ученик Катенина, в 1823 г. отвечает на нападки Бесту­жева. «Старинное поверье о леших подало мысль г. Катенину сочинить балладу, которой бы чудесное мы привыкли

31

 

 

слушать в народных сказках: качество, необходимое для того, чтобы баллада не казалась нам нелепою выдумкой сочинителя, и качество довольно редкое в известных мне русских балладах». Конечно, намек на Жуковского¹. Эта русская баллада была выходом в «натурализм», уже явно намечавшийся в 20-х годах, и разрешением вопроса о поэ­тическом языке.

С первой точки зрения автор той же статьи пишет; «Содержание „Убийцы"... взято, вероятно, с действитель­ного происшествия; по крайней мере сочинитель расска­зывал оное так, что я невольно ему верю...» «Смысл сей песни напоминает балладу Жуковского „Ивиковы журав­ли", переведенную им из Шиллера. Там журавли, здесь месяц служат к открытию убийц; но последнее к нам бли­же; мы видим в „Убийце" весь быт крестьянский и не со­мневаемся, что все так было, как рассказал сочинитель».

По поводу же языка Катенина возгорелась, как извест­но, сильная война. Бахтин считает его вполне мотивиро­ванным: «Итак слова сии («плешивый месяц». — Ю. Т.) го­ворит не сочинитель, а крестьянин, говорит их в некото­ром роде исступления, с горькою насмешкою...» Подобно этому слово -«мухомор», кажущееся Бестужеву комичес­ким, мотивировано для Бахтина натуралистическим «бы­том», данным в «Лешем».

Борясь просторечием с «приятным» языком, своими резкими метрическими нововведениями Катенин боролся с приятным «благозвучием».

В 1825 г. Кюхельбекер писал: «...у нас были и есть поэ­ты (хотя их и немного) с воображением неробким, с сло­вом немногословным, неразведенным водою благозвучных, пустых эпитетов. Не говорю уже о Державине! Но таков, нап<ример>, в некоторых легких своих стихотворениях Катенин, которого баллады: Мстислав, Убийца, Наташа, Леший, еще только попытки, однако же (да не рассердятся наши весьма хладнокровные, весьма осторожные, весьм» не романтические самозванцы-романтики!) по сю пору од-

¹ Вестник Европы. 1823. Январь и февраль. С. 123-124, 203. О сти­хотворениях г. Катенина (сообщено).

32

 

ни, может быть, во всей нашей словесности принадлежат поэзии романтической»¹. В этой же статье Кюхельбекер подчеркивает эстетическое значение архаистической шеро­ховатости и грубости, тех «недостатков» и «уродств», ко­торые имели живое эволюционное значение в пору сгла­женности поэтического стиля.

(Не забудем, что это отзыв 1825 г.; в 1820 г. для Кю­хельбекера были еще неприемлемы смелые «недостатки» Катенина, которые в этом отзыве уже осознаны «достоин­ствами».)

Этот отзыв интересен для нас многим. Имя Держави­на всплыло не случайно у Кюхельбекера; в борьбе с малой формой и малым стилем шероховатая «грандиозность» Дер­жавина была и знаменем и совершенно определенной тра­дицией (Кюхельбекер стилизует Державина, Катенин пе­реводит его на французский язык и т.д.), противопостав­ляемой гладкости стиля и легкости языка поэзии младших карамзинистов.

Жанр державинской сниженной оды, «бытовой» сати­рической оды был столь же комбинированным жанром, как натуралистическая «русская» баллада Катенина; оба жанра резко рвут с эстетической абстрактностью среднего штиля; именно низкая лексика, именно снижение к быту способствует оживлению образа.

«Низкий» и «высокий» штиль и жанры — органически связанные между собою явления; «средний» же враждебен им обоим.

Здесь связь между обеими тенденциями архаистов — к снижению и возвышению (одновременно) литературного языка.

Поэтому Катенин в первой четверти XIX в. собственно проделывает уже часть пути, проделанную впоследствии сполна Некрасовым; достаточно сравнить с первыми полу­пародиями баллад Жуковского у Некрасова катенинскую балладу «Убийца» (тут же отметим, что Пушкин считал ее лучшею балладою Катенина):

' Сын отечества. 1825. №17. С. 68—83. «Разбор (]юн дер Бортовых "Ррсводои русских стихов».

33

 

В селе Зажитном двор широкий,

Тесовая изба, Светлица и терем высокий,

Беленая труба....Хозяин, староста округа,

Родился сиротой Без рода, племени и друга

С одною нищетой....Большая чрез село дорога:

Он постоялый двор Держал, и с помощию Бога

Нажив его, был скор......Но что чины, что деньги, слава,

Когда болит душа? Тогда ни почесть, ни забава,

Ни жизнь не хороша....Один в лесу день целый бродит,

От встречного бежит, Глаз напролет всю ночь не сводит,

И все в окно глядит. Особенно когда день жаркий

Потухнет в ясну ночь......Да полно, что! Гляди, плешивый!..

Полупародическая подробность: «И все в окно гля­дит» — из «Рыцаря Тогенбурга» - одинаково встречается и у Некрасова («Извозчик»). А на такой прозаизм, как «особенно», не всегда дерзал даже и Некрасов.

И не удивительно, что из-за «Ольги» и «Убийцы» под­нялись толки о «зависти» Катенина к Жуковскому (Гнедич), — здесь была литературная борьба, которая иногда отзывалась пародированием. (Это, конечно, не было паро­дированием, — средства были здесь по отношению к бал­ладе Жуковского пародические, но функция этих средств была другая — стилеобразующая, преобразовывающая, а не комико-сатирическая.) И единомышленники Катенина отмечали это состязание его с Жуковским, ставя его в ряд с другими «соперничествами», другими литературными состязаниями: «Кто пишет такие стихи, тот не имеет нужды завидовать чужим дарованиям. Притом же, неуже­ли Державин, который после Ломоносова перекладывал в стихи Псалом „Блажен муж" и проч., заслуживает на-

34

 

звания завистника? Неужели житель Тентелевой дерев­ни назовет сим именем г. Крылова за то, что он после _г. Дмитриева писал басни: ,Два голубя",,Дуб и трость" и „Старик и трое молодых"?» ' Здесь борьба Катенина с Жуковским приравнена — и по основам бесспорно спра­ведливо — к аналогичной борьбе архаистической и про­стонародной басни Крылова с эстетизированной басней Дмитриева.

«Механизм стихов» Катенина вызывал почти огульное отрицание враждебной критики; порицали его и сторонни­ки — Кюхельбекер в 1820 г. и Бахтин в 1828 г. Благопри­ятный отзыв Пушкина одинок. На отзыве Пушкина при­дется остановиться ниже. Пока отмечу, что младшие арха­исты — страстные новаторы в области стиха. Кюхельбекер очень внимательно относится к проблеме метра и рифмы (см. ниже), а Катенин немало внимания уделяет вопросу о новых метрах. И тот и другой стремятся отойти в сто­рону от развития четырехстопного ямба, культура которо­го, развитая легкой поэзией карамзинистов, достигла вер­шины у Пушкина. Катенин одним путем, Кюхельбекер другим стремятся обойти ее. Катенин пишет «Мстислава Мстиславича» двенадцатью различными метрами; здесь наряду со своеобразным гекзаметром даны метры, пред­ставляющие обработку стиха художественной «песни», предсказывающую Кольцова, и другие, уже предсказываю­щие Полежаева и Лермонтова, а то и более позднюю смену классической традиции четырехстопного ямба.

Ритмико-синтаксические фигуры в его «Ольге» — не­обычайной важности стиховой этап. Здесь дан рисунок, использованный Пушкиным² (и впоследствии сознательно канонизованный Блоком):

Так весь день она рыдала, Божий промысел кляла,

¹ Вестник Европы. 1823. Январь и февраль. С. 214. Следует отмстить популярность как pa:i этой строфы: Катенин пишет Бахтин}' в 1823 г.: «Вы куплет: Так весь дети» она рыдала и пр., ^{ldK Жс} как Грибоедов, особенно любите, я предпочитаю ему: На сраженья ^|1ал" шведы». Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину. С. 42.

35

 

Руки белые ломала, Черны волосы рвала... Ольга (1815)

Ср. У Пушкина

Ныне церковь опустела; Школа глухо заперта; Нива праздно перезрела; Роща темная пуста... Пир во время чумы (1830)

Сюда же относится работа Катенина над строфой (ок­тава, терцины), связанная с вопросом об эпопее — боль­шой стихотворной форме.

Окольный метрический путь, избранный Катениным, широкой струей вливается в русскую поэзию в лирике Не­красова. Метрические пути, обходившие Пушкина и его эпигонов, естественно конвергировали, совпадали с путя­ми, обходившими культуру пушкинского стиха в ее позд­нейших преломлениях. Вместе с тем «простонародный на­турализм» Катенина, особенно сказавшийся в его лексике, ведет и к общему сходству Катенина с Некрасовым. Так в разные эпохи один тип лексики находится в соотношении, в корреляции с одним типом метрики. О «влиянии» здесь говорить, по-видимому, не приходится, но приходится го­ворить о некотором единстве, которого сами писатели мог­ли и не сознавать. Это явление «совпадения», но вовсе не случайного, а вызванного глубокой аналогией историчес­ких причин, — явление, которое удобнее всего назвать «ли­тературной конвергенцией».

Ср. катенинский элегический стиль с некрасовским:

С жизненной бурей борюсь я три года, Три года милых не видел в глаза. Рано с утра поднялась непогода; Смолкни, хоть поздно, лихая гроза. Что ж? может, счастливей буду, чем прежде; С матерью с в и д я с ь, обнявши друзей. Полно ж е, сердце, вернпся к надежде; Чур, ретивое, себя не убей.

Грусть на корабле

36

 

И лексически, и синтаксически, и метрически эта элегия — вызов элегическому стилю и карамзинистов и Пуш­кина: полное отсутствие перифразы и натуралистические подробности («три года»), намеренно «нагая», вульгаризованная лексика («не видел в глаза», «рано с утра»), про­заический синтаксический ход («Что ж? может...») и метр — четырехстопный дактиль делают эту элегию некра­совской до Некрасова.

Таков же метр:

Вздохи тяжелые грудь воздымают; Пот с кровью смешанный каплет с главы; Жаждой и прахом уста засыпают; На ноги сил нет подняться с травы.

Мстислав Мстиславич

Таковы в особенности дактилические рифмы при этом метре, сменяющиеся мужскими:

Горе смутителю пепла священного. Кара жестокая ждет дерзновенного. Горе Пелидов прервавшему сон! Страшен и в гробе разгневанный он.

Власти божественной дивное знаменье, Воздух, и море, и древо, и каменье Движутся жизнию, станут на казнь, Горе преступнику, миру боязнь.

Здесь и принципы «высокой» лексики архаиста Ка­тенина согласуются со своеобразными принципами «вы­сокой» лексики Некрасова и самый синтаксис близок ему.

Поразителен строфический enjambement в четырех­стопном амфибрахии, характерный для Некрасова, и столь же характерное интонационное пересечение стиха ввод­ным предложением у Катенина:

Но юный пастух, беззаботное чадо, Единый (знать боги счастливца хранят), Что утро, то гонит блеющее стадо; И в полдень, как овцы насытятся, спят, — Он ладит цевницу, поет и играет. Затихнет и ветер, н волны, и лес...

37

 

В лирике Катенина наличествуют черты некрасовско­го стиля. Он был как бы Некрасовым 20-х годов в харак­тернейшем своей лирики, в балладе (ср. в особенности «Убийца»)¹.

Мы увидим, что Пушкин отбирал в поэзии Катенина именно «преднекрасовское», а в теории — основу этого «преднекрасовского».