Тынянов Ю. Н. 7 страница

97

 

правильный, но лучше много правильного», — отзывается он о «Письмах из Москвы в Нижний Новгород» И. М. Му­равьева-Апостола¹; «иные называют хорошим слогом тот, который грамматически правилен, свободен от слов обвет­шалых и не шероховат; но забывают, что этот хороший слог может быть водян, сух, вял, запутан, беден — словом, не­сносно дурен». Тогда как карамзинисты ориентируют поэ­зию на прозу, вносят в лирику принцип семантической точ­ности (ср. отзыв Карамзина о стихах Пушкина в «Евгении Онегине»: C'est beau comme de la prose²), архаисты стоят за самостоятельное развитие поэтического слова.

Поэзия неизмеримо далека от прозы. Приближающиеся к прозе поэты не заслуживают названия поэтов. Кюхельбе­кер пишет: «В Поэзии слова есть род, приближающий­ся к земной обыкновенной жизни, к прозе изображений и чувств; писатели, посвятившие себя этому роду, бывают стихотворцами, но не поэтами; между ними есть таланты, но нет гениев. Они обыкновенно слишком славны между современниками, но умирают в течение веков; таковы были Буало, Поп, Фонтенель, Виланд и почти все предшествовав­шие сему последнему и жившие в его молодости немецкие стихотворцы»³. Требование высоких тем в лирике и удале­ние из нее прозаических тем влекло за собою выбор ли­рического жанра. Таким жанром лирики были не послания (вся суть которых и заключалась именно в вводе в поэзию прозаических тем и деталей), не камерная элегия, а ода.

У Кюхельбекера требование высокого искусства после­довательно сочеталось с архаистическим направлением. Здесь же объяснение того, что и прозаики-любомудры яв­ляются архаистами: высокая проза стремится вслед за вы­сокой поэзией. (Ср.: «Хочешь ли быть хорошим писателем в прозе, пиши стихи», совет И. В. Киреевского.)

Осознав художественное значение «пороков» в высокой лирике, Кюхельбекер так же осознает «неправильности» в

¹ Русская старина. 1883. Июль. С. 107. Запись 1833 г.

² Это прекрасно, как проза (фр.). — Прим. ред.

³ Мнемозина. 1824. Ч. 1. С. 64—66. «Отрывки из путешествий по Германии».

98

 

средних и комических родах. Он защищает «неправильности» языка Грибоедова против нападок Писарева, Дмитриева и др., требовавших от него «грамматической правильности»: «Но что такое неправильности слога Грибоедова? (Кроме некоторых и то очень редких исключений.) С одной сторо­ны, опущения союзов, сокращения, подразумевания, с дру­гой — плеоназмы, — словом, именно то, чем разговорный язык отличается от книжного. Ни Дмитриеву, ни Писареву, ни Шаховскому и Хмельницкому (за их хорошо написан­ные сцены), но автору I главы Онегина Грибоедов мог бы сказать то же, что какому-то философу, давнему переселенцу, но все же не афинянину, сказала афинская торговка: „Вы иностранцы". — „А почему?" — „Вы говорите слишком правильно, у вас нет мнимых неправильностей, тех оборотов и выражений, без которых живой разговорный язык не может обойтись"»'. Таким образом, архаисты созна­вали различие между своим «разговорным стилем» и чу­жим. (Едва ли здесь дело не идет о вводе диалектизмов, к которым очень чуток Кюхельбекер, в противоположность комическому вводу варваризмов в I главе Онегина.)

Так же высоко ценит Кюхельбекер стиль Крылова. Запись в дневнике о нем чрезвычайно интересна: «Сегодня ночью я видел во сне Крылова и Пушкина. Крылову я говорил, что он первый поэт России и никак этого не понимает. Потом я доказывал преважно ту же тему Пушкину. П у ш к и н тут несколько в насмешку назвал и Баратынско­го. Я на это не согласился; однако оставался при прежнем мнении. Теперь не во сне скажу, что мы, то есть Грибоедов и я, и даже Пушкин точно обязаны своим слогом Крылову, но слог только форма, роды же, в которых мы писа­ли, гораздо выше басни, а это не безделица»². При высокой оценке Крылова (характерна в этом литератур­ном сне позиция Пушкина, слегка насмешливо выставившего

¹ Русская старина. 1875. Сентябрь. С. 85.. - Русская старина. 1891. Октябрь. С. 110. Крылов интересовал арха­истов не только как стилист, но и стиховыми своими особенностями. «С простотою и веселостью Хемиицсра соединяет он красоты стихотворения, часто большого достоинства» (Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину. С. 73. Письмо от 1825 г.).

99

 

Баратынского как достижение противоположной традиции) Кюхельбекер все же подчеркивает «низость рода», в котором он писал. Он стоит на страже высокой поэзии и теоретически и практически пытается воскресить оду.

Между тем в 1824—1825 гг. вышла «Мнемозина». Альманах произвел сильное впечатление на передовые литературные круги. «Многие смеялись над „Мнемозиною", другие задумывались. Литературные и ученые староверы не понимали, откуда молодые люди берут смелость оспаривать общепринятые ученые мнения или литературные прави­ла», - вспоминал современник¹. Философский тон альмана­ху давал В. Ф. Одоевский, главным критиком и теоретиком литературы был В. Кюхельбекер. Во II части «Мнемозины» появилась его известная статья «О направлении нашей поэ­зии, особенно лирической, в последнее десятилетие». Статья, помимо положений, развитых в ней, произвела впечатление неслыханно смелым тоном. В русской критике, смелой по от­ношению к второстепенным величинам и сдержанной, поль­зующейся условным языком по отношению к установившим­ся литературным репутациям, появилась статья, в которой автор самостоятельно судил не только Пушкина, Батюшкова, Жуковского, но и Байрона, Шиллера, Горация. Главными пунктами статьи являются: общий вопрос о сущности поэти­ческого творчества, поставленный в форме вопроса о преиму­ществе одного лирического жанра над другими, и вопрос об истинном романтизме, приводящий к вопросу об иностран­ных влияниях и народности в поэзии. Кюхельбекер сразу вво­дит в самую сущность вопроса о «высокой лирике».

«Над событиями ежедневными, над низким языком черни» возвышается одна ода; остальные виды лирики, те­матически более низкие, соответственно и менее ценны: «Вольтер сказал, что все роды сочинений хороши, кроме

¹ Записки К. А. Полевого. СПб., 1888. С. 92.

100

 

скучного: он не сказал, что все равно хороши. Но Буало, верховный, непреложный законодатель в глазах толпы русских и французских Сен-Моров и Ожеров, объявил:

Un sonnet sans defaut vaut seul un long poeme¹.

Есть, однако же, варвары, в глазах коих одна отважность предпринять создание эпопеи взвешивает уже всевозмож­ные сонеты, триолеты, шарады и, может быть, баллады».

Самая характеристика оды сделана Кюхельбекером в архаических тонах и напоминает Баттё и Остолопова. Это риторическое определение дало повод позднее Ушакову, Пушкину и другим возражавшим заключить, что Кюхель­бекер говорит о торжественной оде.

Насколько обща и неопределенна положительная часть статьи, настолько живы и значительны нападки на совре­менную лирику, полные явных намеков и реальных при­меров. В них Кюхельбекер — талантливый ученик Грибо­едова и видный соратник Катенина². «Все мы взапуски

¹ Безупречный сонет стоит длинной поэмы (фр.). — Прим. ред.

² Такие же выпады против элегии Кюхельбекер делает в литературной сатире «Земля безглавцев» (Мнемозина. 1824. Ч. II. С. 143—151; сатира в излюбленной тогда форме фантастического путешествия «в Акардион, столи­цу страны Акефалин», где живут люди без сердца): «Каламбуры, эпиграммы, нежности взапуски бегут... Племя акардийских Гресв и Тнбулов особенно велико; они составляют особенный легион. Между тем элегии одного очень трудно отличить от элегий другого: они все твердят одно и то же; вес грустят и тоскуют о том, что дважды два — пять. Эта мысль, конечно, чрез­вычайно нова и поразительна; но под их пером уже несколько обветшала... Как истинный сын отечества я порадовался, что наши русские поэты выбрали предмет, который не в пример богаче: с семнадцати лету нас на­чинают рассказывать про свою отцветшую молодость; паши стихотворения не обременены ни мыслями, ни чувствами, ни картинами; между тем заключают в себе какую-то неизъяснимую прелесть, непонятную ни для читателей, ни для сочинителей; но всякий не славенофил, вся­кий человек со вкусом восхищается ими» (разрядка моя. — Ю. Г.). Под явным влиянием Кюхельбекера тс же мысли повторяет об элегии и В. Одоевский в статье «Следствия сатирической статьи» (Мнемозина. 1824. Ч. III. С. 128—129). Кюхельбекер, как мы видели, не сразу стал приверженцем оды; он сам исчерпал сначала элегию.

В 1833 г. он занес в дневник: «Стыдно и смешно мне было, когда прочат я и „Сыне отечества" свою пьесу „Элегия к Дельвигу". Мне было с небольшим двадцать лет, когда я написал ее, я вышел только что из Л1ицся, еще не жил, а приготовлялся жить; между тем тема этой рапсодии — отцветшая мо­лодость, разочарование» (Русская старина. 1883. Июль. С. 114).

101

 

тоскуем о своей погибшей молодости; до бесконечности жуем и пережевываем эту тоску и наперерыв щеголяем своим малодушием в периодических изданиях. Если бы сия грусть не была просто риторическою фигурой, иной, судя по нашим Чайльдам Гарольдам, едва вышедшим из пелен, мог бы подумать, что у нас на Руси поэты уже рождаются стариками».

Затем дается пародическое перечисление элегичес­ких тем «классиков» (Труд, Нега и т.д.) и «роман­тиков», причем осмеивается штампованный пейзаж, в котором легко различить элегический пейзаж Жуков­ского.

«Сила? — где найдем ее в большей части своих мут­ных, ничего не определяющих, изнеженных, бесцветных произведений? У нас все мечта и призрак, все мнится и кажется и чудится, все только будто бы, как бы, нечто, что-то. Богатство и разнообразие? Прочитав любую эле­гию Жуковского, Пушкина или Баратынского, знаешь все. Чувств у нас уже давно нет: чувство уныния поглотило все прочие... Картины везде одни и те же: луна, которая, разумеется, уныла и бледна, скалы и дубравы, где их ни­когда не бывало, лес, за которым сто раз представляют заходящее солнце, вечерняя заря; изредка длинные тени и привидения, что-то невидимое, что-то неведомое, пошлые иносказания... в особенности же туман: туманы над вода­ми, туманы над бором, туманы над полями, туман в голове сочинителя».

Давая, таким образом, как бы пародию элегического стиля (в особенности «пейзажа»), Кюхельбекер конкрети­зирует ее указаниями на Жуковского.

«Жуковский первый у нас стал подражать новейшим немцам, преимущественно Шиллеру... Жуковский и Ба­тюшков на время стали корифеями наших стихотворцев и особенно той школы, которую ныне выдают нам за роман­тическую». «Будем благодарны Жуковскому, что он осво­бодил нас из-под ига французской словесности и от уп­равления нами по законам Ла-Гарпова Лицея и Баттёева курса: но не позволим ни ему, ни кому другому, если бы он владел и в десятеро большим перед ним дарованием,

102

 

наложить на нас оковы немецкого или английского вла­дычества»¹.

Столь же живы пародические нападки на послание: «Послание у нас или та же элегия, только в самом не­выгодном для нее облачении, или сатирическая замашка, каковы сатиры остряков прозаической памяти Горация, Буало и Попа, или просто письмо в стихах. Трудно не скучать, когда Иван и Сидор напевают нам о своих несчас­тиях: еще труднее не заснуть, перечитывая, как они иногда в трехстах трехстопных стихах друг другу рассказывают, что, славу Богу, здоровы и страх как жалеют, что так давно не видались! Уже легче, если по крайней мере ретивый писец вместо того, чтобы начать:

Милостивый Государь NN воскликнет:

...... чувствительный певец,

Тебе (и мне) определен бессмертия венец! —

а потом ограничится объявлением, что читает Дюмарсе, учится азбуке и логике, никогда не пишет ни семо, ни т амо и желает быть ясным!»²

Вместе с тем, подвергая критике элегию и послание, Кюхельбекер говорит о языке карамзинистов: «Из слова же русского, богатого и мощного, силятся извлечь неболь­шой, благопристойный, приторный, искусственно тощий, приспособленный для немногих язык, un petit jargon de co­terie. Без пощады изгоняют из него все речения и обо­роты славянские и обогащают архитравами, колоннами,

¹ Кюхельбекер пародировал монолог «Орлеанской девы» в переводе Жу­ковского в своей комедии «Шекспировыдухи» (1825). Пушкин ему выгова­ривал за эту пародию (см. письмо от декабря 1825 г. Переписка. Т. 1. С. 315).

² Мнемозина. 1824. Ч. II. С. 33—34. Здесь рассыпаны явные намеки па Батюшкова («Мои Пенаты», послание к Жуковскому и Вяземско­му - 316 «трехстопных стихов»), па которого Кюхельбекер затем напа­дает открыто; па В.Л.Пушкина. Ср.: его послание «К В.А.Жуковскому»:

Скажи, любезный друг, какая прибыль в том, Что часто я гружусь день целый над стихом? Что Кондильяка я и Дюмарсе читаю? Что Логике учусь и ясным быть желаю?

........ Не ставлю я нигде ни семо ни овамо...

(Сочинения В.Л.Пушкина / Под ред. В.И. Саитова. СПб., 1895. С.70).

103

баронами, траурами, германизмами, галлицизмами и барбаризмами»¹.

Из остальных положений статьи упомянем только о ха­рактеристиках поэтов, пользовавшихся наибольшим влия­нием на русскую литературу, и о призыве к изучению вос­точных литератур². Характеристики эти вызвали всеобщее недоумение, некоторый испуг и больше всего способство­вали резкости возникшей затем полемики: «Обыкновенно ставят на одну доску: словесности греческую и латинскую, английскую и — немецкую, великого Гете и недозревшего Шиллера; исполина между исполинами Гомера и — учени­ка его Виргилия; роскошного, громкого Пиндара и — про­заического стихотворителя Горация; достойного наследни­ка древних трагиков Расина и — Вольтера, который чужд был истинной поэзии; огромного Шекспира и — однооб­разного Байрона».

Центральным пунктом статьи является вопрос о самобыт­ности поэзии. Самым тяжелым грехом русской поэзии Кю­хельбекер считает неразборчивое подражание иноземным об­разцам. Соглашаясь с тем, что «влияние немецкой словеснос­ти было для нас не без пользы, так, напр<имер>, влиянию оной обязаны мы, что теперь пишем не одними александринами и четырехстопными ямбическими и хореическими сти­хами», указывая, что уже если подражать, то для подражания есть более достойные образцы, чем те, которым подражали до сих пор, Кюхельбекер, однако, считает синонимами понятия «романтизм» и «народность». (Понятно поэтому, что Пуш­кин, для которого вопрос о романтизме сочетался главным

¹ «Для немногих» — намек па придворное издание Жуковского «Для немногих» (1817); курсив автора; в упоминании об «архитравах, колон­нах» — может быть намек на известную обмолвку П. А. Вяземского о «барельефах» в статье об Озерове, подхваченную в свое время Катени­ным — см. Письма П.А. Катенина к Н.И.Бахтину. С. 171.

- В особенности любопытно указание на восточную литературу, на Гафиса, Саади, Джами, «которые ждут русского читателя». Здесь, отчас­ти, сказалось на Кюхельбекера влияние Гете («Westostlichc Divan»): подробный конспект прозаического аппарата этой книги сохранилсяи черновой тетради Кюхельбекера (хранится в Пушкинском доме при Ака­демии наук СССР). Не обошлось здесь, вероятии, и без прямого влияния Грибоедова.

104

 

образом с вопросом о новых поэтических жанрах и который был против статических определений романтизма, говорил, что о романтизме «даже Кюхельбекер врет».)

Главные недостатки Жуковского и Батюшкова Кюхель­бекер видит в их подражательности и называет их мни­мыми романтиками.

В статье неоднократно упоминается Пушкин. Так, Кю­хельбекер утверждает, что «печатью народности ознамено­ваны какие-нибудь 80 стихов в Светлане и в Послании к Воейкову Жуковского, некоторые мелкие стихотворения Катенина, два или три места в Руслане и Людмиле Пуш­кина», но тут же дает строгий отзыв о «Кавказском плен­нике» и элегиях Пушкина, в которых даны «слабые и не­дорисованные», «безымянные, отжившие для всего брюз­ги», скопированные с Чайльд-Гарольда.

Кончает Кюхельбекер обращением, которое всю статью адресует непосредственно к Пушкину: «Станем надеяться, что, наконец, наши писатели, из коих особенно некото(рые молодые одарены прямым талантом, сбросят с себя понос­ные цепи немецкие и захотят быть русскими. Здесь осо­бенно имею в виду А. Пушкина, которого три поэмы, осо­бенно первая, подают великие надежды».

Многое высказанное в статье носилось в возду­хе: и толки о народности, и нападки на направление, которое дал русской лирике Жуковский; самые характеристики Шил­лера, Байрона, Горация, столь смелые в устах русского кри­тика, были новы только в устах русского: так, А. И. Тургенев указал, что эпитет «недозрелый» был дан Шиллеру Тиком¹;

¹ Остафьевский архив. Т. III. С. 69. Эта характеристика принялась в литературе. Ср. Вяземский, «Деревня», 1827 г. (обращение к Шиллеру): Влечешь ли ты и пас в междоусобный бой Незрелых помыслов.

Ср. также Катенина: «Чему дивится в уродливых произведениях не­дозрелого Шиллера» (Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину. С. 143).

105

 

так, эпитет «прозаического» дан Горацию уже в «Эстетике» Бутервека (изд. 1808 г.), изучавшейся в лицее, и т. д. Самая проповедь оды была в значительной степени подготовлена наличием архаистической теории.

И все-таки статья была нова резкостью суждений, не­зависимостью тона. Вскоре завязалась полемика, вначале вялая. Мы обойдем молчанием выпады Воейкова в «Но­востях литературы» и вялые возражения П. Л. Яковлева в «Благонамеренном». Полемика разгорелась главным обра­зом между Кюхельбекером и Булгариным и была вызвана самим Кюхельбекером. Критика Булгарина была вначале благожелательна; он встретил первую часть «Мнемозины» решительными комплиментами¹ и в своей полемике про­тив статьи не пошел дальше самых общих возражений. Они сводились к нескольким несложным пунктам. Во-пер­вых, Булгарин протестовал против «требования г. Сочини­теля, чтобы все наши поэты сделались лириками и воспе­вали одну славу народную»; во-вторых, он протестовал против обвинений Кюхельбекера, относящихся к первосте­пенным поэтам, и целиком переносил их на поэтов второ­степенных и подражателей; далее, он возражал против ха­рактеристик Шиллера, Горация, Байрона². Кончил он ста­тью в очень сочувственном тоне. Объясняется это, должно быть, авторитетом Грибоедова.

Более того, Булгарин даже проводит в следующем но­мере «Литературных листков» те же идеи. В его статье «Литературные призраки», написанной в драматической форме (обычной для критического фельетона того време­ни и в особенности характерной для Булгарина), Архип Фаддеевич — лицо, представляющее автора, — в разгово­рах с литераторами Талантиным, Лентяевым, Неучинским, Фиялкиным и Борькиным нападает на современные эле­гии и затем, повторяя Кюхельбекера, дает совет обратить­ся к восточным литературам, которые «тем занимательнее

¹ Литературные листки. СПб., 1824. j\s 5 и 15.

² В особенности должен был задеть «просветителя» Булгарина эпи­тет Горация «прозаический»: в 1821 г. вышли переводы Булгарина из Горация, енлагпнроваппые им, впрочем.

106

 

для русских, что мы имели с древних времен сношения с жителями оного»¹.

Но Кюхельбекер желал не полувозражений, а настоя­щей журнальной полемики; кроме того, он вовсе не желал видеть Булгарина, принадлежавшего к «просветительно­му» поколению русской журналистики и стремившегося играть в Петербурге роль русского Николаи, в числе вос­приемников его литературных идей. В III части «Мнемозины» он поместил полемический «Разговор с Ф. В. Булгариным»; эта статья написана в форме драматического диалога, пародирующей обычную для Булгарина форму критических фельетонов; пародия достигнута тем, что дей­ствующим лицом диалога является сам Булгарин под своей фамилией. Статья эта представляет дальнейшее раз­витие и углубление положений, легших в основу первой, особенно в части, касающейся характеристик Шиллера, Байрона и др.; на упреки Булгарина в том, что Кюхельбе­кер всем видам поэзии предпочитает одну лирику, Кю­хельбекер отвечает: «Мне никогда в голову не приходило предпочесть эпической или драматической поэзии ни оду, ни вообще поэзию лирическую»; он подчеркивает, что во­все не стремится к полному уничтожению элегии и посла­ния, а только видит в них второстепенный жанр. «Я толь­ко сетую, что элегия и послание совершенно согнали с русского Парнаса оду; в оде признаю высший род поэзии, нежели в элегии и послании».

¹ См. Литературные листки. 1824. № 15. С. 77; № 16. С. 106: «...ваши элегии, почтенные господа, выбранные по стишку из французских сти­хотворцев, похожи па французскую фарсу „Отчаяние Жокриса"... или на жалобы мальчика, поставленного в угол за шалость». С булгаринскмм пассажем о восточной литературе ср. у Кюхельбекера: «Россия по самому своему географическому положению могла бы присвоить себе все сокро­вища ума Европы и Азии» (Мпемозина. 1824. Ч. II. С. 42). Под именем Талантина, в уста которого вложены все эти слова, Булгарин вывел Грибоедова; Грибоедов, как известно, ответил па это письмом, в котором отказывался от дружбы с ним, с Булгариным, за рекламный топ статьи, а может быть, и за вульгаризацию его взглядов. (См. Полное собрание сочинений А. С. Грибоедова / Под ред. И. А. Шляпкина. T.I. СПб., 1889. С. 192—193: 370—376.) Из этого можно заключить, насколько литератур­ные взгляды Кюхельбекера были тесно связаны со взглядами Грибоедова и служили выражением общих взглядов архаистов.

107

 

Здесь же была помещена резкая статья Одоевского «Прибавление к разговору с Ф. В. Булгариным». «Мнемозина» вызывала на бой. Вскоре журнал Булгарина занял непримиримую полемическую позицию по отношению к Кюхельбекеру и в особенности к Одоевскому. В № 21 и 22 «Литературных листков» появилась ста­тья резкая и содержательная. Автор (подписавшийся -ий -ов, Василий Ушаков) спорит против основных положе­ний Кюхельбекера: «Правда, что не все роды равно хоро­ши, но нельзя не признать, что кроме скучного, все хоро­ши... Есть также люди, которые утверждают, что Буало сказал правду, что известный сонет Дебаро действитель­но стоит Шапеленевой поэмы; что элегия „Умирающий Тасс", состоящая из 150 стихов, лучше длинной Россияды, что отважность предпринять создание такой эпопеи, ка­ковы Освобожденная Москва или Петрияда, не взвеши­вает даже ни одной шарады из „Дамского журнала", и, наконец, что толпе русских простительнее считать зако­нодателем Буало, нежели г. Кюхельбекера». Указание на причины, способствовавшие упадку словесности, дало воз­можность Ушакову задеть Кюхельбекера и Одоевского как представителей нового направления. Одну из причин этого упадка он усматривает в том, что «раболепные при­верженцы Феории... налагают тяжкие оковы на гений. Сердце их делается не чувствительным к изящному; они не пленяются им, но хладнокровно поверяют по масштабу эстетики. Попадется ли им новое хорошее стихотворение, они не восхищаются его достоинствами, но, по словам по­чтенного издателя „Сына отечества", вытаскивают из него стих за стихом и анатомят перочинным ножиком». Желая стать на почву фактов, Ушаков пробует выяснить, о како­го рода одах говорит Кюхельбекер, и приходит к заклю­чению, что Кюхельбекер советует писать торжественные оды, что дает повод вспомнить «Чужой толк» Дмит­риева. Этою статьею, собственно, и заканчивается серьезная литературная полемика. Остальные статьи: объяснение с Кюхельбекером и Одоевским обидевшегося Булгарина и ответы — ничего существенно нового не вносят. Новое

108

 

вносит уже живое обсуждение, в котором принимают учас­тие руководящие литературные круги.

В этих кругах статья Кюхельбекера вызвала разноречи­вые отзывы. Решительным его противником оказался А. И. Тургенев. «Кюхельбекера читал с досадою... Давно та­кого враля не бывало», — писал он Вяземскому¹. Решитель­ным сторонником Кюхельбекера оказался Баратынский. «Я читал с истинным удовольствием разговор твой с Булгари-ным... Вот как должно писать комические статьи!.. Мнения твои мне кажутся неоспоримо справедливыми». К лету 1824 г. относится стихотворение Баратынского «Богданови­чу», где Жуковский упрекается в том, что к музам русских поэтов пристала немецкая хандра. Рылеев пишет Пушкину о «пагубном влиянии Жуковского на дух нашей словеснос­ти... мистицизм... мечтательность, неопределенность и какая-то туманность... растлили многих и много зла наделали»². Впрочем, это не значило, что Баратынский отказался от эле­гий; во второй половине 1824 г. Дельвиг писал Кюхельбеке­ру: «Плетнев и Баратынский целуют тебя и уверяют, что они все те же, что и были: любят своего милого Вильгельма и тихонько пописывают элегии». По-видимому, согласие Ба­ратынского с Кюхельбекером не распространялось на вопрос об оде. Неодобрительно, но несколько неуверенно и выжи­дательно отнесся к статье Вяземский. «Читал ли ты Кюхель-бекериаду во второй „Мнемозине"? — писал он А. И. Турге­неву. — Я говорю, что это упоение пивное, тяжелое. Каково отделал он Жуковского и Батюшкова, да и Горация, да и Байрона, да и Шиллера? Чтобы врать, как он врет, нужно иметь язык звонкий, речистый, прыткий, а уж нет ничего хуже, как мямлить, картавить и заикаться во вранье: даешь время слушателям одуматься и надуматься, что ты дурак». То же самое повторил он и в обращении к Пушкину: «Пуш­кину поклон... Что говорит он о горячке Кюхельбекера? Я говорю, что это пивная хмель, тяжелая, скучная. Добро бы

¹ Остафьсвский архив. Т. III. С. 69.

- II часть «Мнемозины» вышла весной (цензурное разрешение под­писано 14 апреля 1824 г.), и здесь можно усмотреть прямую связь между Стихотворением Баратынского и статьею Кюхельбекера.

109

 

уж взять на шампанском, по-нашему, то — бьют искры и брызжет!»'

На Пушкина, однако, горячка Кюхельбекера произвела более серьезное и глубокое впечатление.

Пушкин был глубоко задет статьей. Многое в ней не было для него неожиданным. Еще в 1822 г., в заметке, носящей теперь название «О слоге», он писал о стихах: «...не мешало бы нашим поэтам иметь сумму идей гораздо позначительнее, чем у них обыкновенно во­дится. С воспоминаниями о протекшей юности литература наша далеко вперед не подвинется»².

Подобно Кюхельбекеру, Пушкин по наплыву элегий предвидел близкий поворот в лирике. После статьи Кю­хельбекера он осознал это еще более. В конце 1824 г. он писал в предисловии к первой песне «Евгения Онегина», цитируя Кюхельбекера: «Станут осуждать... некоторые строфы, писанные в утомительном роде новейших элегий, в коих чувство уныния поглотило все прочие».

Уже к 1825 г. относится стихотворение «Соловей и Ку­кушка», где соловью, разнообразному певцу, проти­вополагается подражательница-кукушка:

Хоть убежать. Избавь нас, Боже, От элегических ку-ку!

И Пушкин не уставал размышлять о выходе из тупика. Здесь особое значение приобретает вопрос о «высоком ис­кусстве», связанный для Пушкина со статьей Кюхельбеке­ра. Этот вопрос оказался чрезвычайно важным для Пуш­кина. До конца своей литературной деятельности он не

¹ Остафьевский архив. Т. V. С. 31—32.

² Ср. статью Кюхельбекера: «Все мы взапуски тоскуем о своейпо­гибшей молодости; до бесконечности жуем и переживаем эту тоску и наперерыв щеголяем своим малодушием в периодических изданиях» (Мнемозина. 1824. Т.П. С.37).

110

 

устает его пересматривать, иногда колеблясь между двумя противоположными ответами.

Среди напечатанных в 1828 г. в «Северных цветах» «От­рывков из писем, мыслей и замечаний», писанных Пушки­ным в разное время, имеются два отрывка, которые несо­мненно представляют собою заметки по поводу (и, может быть, первоначально при прении) статьи Кюхельбекера.

Напомню соответствующий отрывок статьи: «Вольтер сказал, что все роды сочинений хороши, кроме скучного: но он не сказал, что все равно хороши. Но Буало, верховный, непреложный законодатель в глазах толпы рус­ских и французских Сен-Моров и Ожеров, объявил:

Un sonnet sans defaut vaut seul un long poeme.

Есть, однако же, варвары, в глазах коих одна отважность предпринять создание эпопеи взвешивает уже всевозмож­ные сонеты, триолеты, шарады и, может быть, баллады».

Два, рядом стоящие, «Отрывка» Пушкина касаются обеих цитат:

«Un sonnet sans defaut vaut seul un long poeme.

Хорошая эпиграмма лучше плохой трагедии... что это значит? Можно ли сказать, что хороший завтрак лучше дурной погоды?

Tous les genres sont bons, hors le genre ennuyeux.

Хорошо было сказать это в первый раз; но как можно важно повторять столь великую истину? Эта шутка Воль­тера служит основанием поверхностной критики литера­турных скептиков¹, но скептицизм во всяком случае есть только первый шаг умствования. Впрочем, некто за­метил, что и Вольтер не сказал: egalement bons». (Раз­рядка всюду моя. — Ю. Т.)

Таким образом, Кюхельбекер здесь хотя и не назван (по понятным тогда причинам), но совершенно определен­но указан.

Кроме того, из заметок при чтении его статьи взята еще: «Вдохновение есть расположение души к живейшему

¹ Ср. многочисленные применения цитаты у поверхностной или бес­принципной критики (Булгарин о I гл. «Евгения Онегина», Бестужев в письме к Пушкину о «Евгении Онегине» и т. д.).