Тынянов Ю. Н. 8 страница

111

 

принятию впечатлений и соображению понятий, следст­венно и объяснению оных». Заметка извлечена из более обширной общей заметки «О вдохновении».

В двух приведенных отрывках наблюдается любопыт­ное колебание: в первом Пушкин находит неправильной, невозможной самую постановку вопроса о преобладающей ценности литературных жанров; во втором он явно скло­няется к противоположному мнению, ссылаясь при этом на Кюхельбекера¹.

Это колебание характерно для Пушкина. Борясь за сво­боду выбора тем против «высокого искусства», Пушкин, однако, отчетливо сознает важность вопроса о сравнитель­ной ценности жанров и протестует против поверхностного, наплевательского отношения к этому вопросу.

25 января 1825 г. он пишет Рылееву: «Бестужев пишет мне много об „Онегине" — скажи ему, что он не прав: ужели хочет он изгнать все легкое и веселое из области поэзии? Куда же денутся сатиры и комедии? следственно, должно будет уничтожить и „Orlando Furioso", и „Гудибраса", и „Pucelle", и „Вер-Вера", и „Ренике-фукс", и лучшую часть „Душеньки", и сказки Лафонтена, и басни Крылова etc. etc. etc. etc. etc... Это немного строго. Картины светской жизни также входят в об­ласть поэзии». Еще резче отзывается он в письме к Вяземско­му (одновременно написанном): «Да ты один можешь ввести и усовершенствовать этот род стихотворения («эпиграммати­ческие сказки". — Ю. Т.). Руссо в нем образец, и его похабные эпиграммы стократ выше од и гимнов».

' Вероятно, к Дельвигу относится другой отрывок: «Один из наших поэтов говорил гордо: „Пускай в стихах моих найдется бессмыслица, зато уж прозы не найдется"». Ср. «Старую записную книжку» Вяземского: «Дельвиг говаривал с благородною гордостью: „Могу написать глупость, но прозаического стиха никогда не напишу" (Полное собрание сочинений П. А. Вяземского. Т. VIII. СПб., 1883. С. 130). Резкое теоретическое раз­граничение прозы и поэзии есть и у Кюхельбекера (см. выше), оно так же, как и противоположные положения карамзинистов, касалось по су­ществу прозы и поэзии как семантических систем. Выпады против «бес­смыслицы» архаистов и, в частности, Кюхельбекера в этом смысле соот­ветствуют борьбе Сумарокова против «бессмыслиц» поэтического языка Ломоносова. Характерно, что Пушкин в этом отрывке совершенноизжил прямолинейное карамзинистское отношение к «бессмыслице».

112

 

Пушкину возражают А. Бестужев и Рылеев. Первый пишет: «Слова Буало, будто хороший куплетец лучше иной поэмы, нигде уже ныне не находят верующих, ибо Рубан, бесталанный Рубан, написал несколько хороших стихов, но читаемую поэму напишет не всякий. Прогово­риться — не значит говорить, блеснуть можно и не горя». Одновременно пишет то же самое Рылеев: «Мнение Бай­рона, тобой приведенное, несправедливо. Поэт, описавший колоду карт лучше, нежели другой деревья, не всегда выше своего соперника»¹.

Пушкин по этому поводу очень решительно отзывается в письме к брату: «У вас ересь. Говорят, что в стихах — стихи не главное. Что же главное? проза? должно заранее истребить это гонением, кнутом, кольями, песнями на го­лос: Один сижу во компании и тому под.».

Решительный ответ возродителю старой оды, другу своему Кюхельбекеру Пушкин дает в «Оде его сиятельст­ву графу Хвостову», написанной в том же самом 1825 г.

«Ода его сиятельству графу Д. И. Хвостову, с примечаниями автора» является одной из интереснейших комических пародий Пушкина. Многое в ней представля­ется, однако, загадочным и спорным.

Ода написана в 1825 г. В ней, отмечалось всеми ком­ментаторами, пародируются «оды» гр. Д. И. Хвостова. Дей­ствительно, кой-какие частности напоминают Хвостова. Передан, например, характер «примечаний» графомана-одописца. Ср. хотя бы следующие его примечания. «Позд­нее взывание к Музе было написано в селе Слободке, ко­торого живописательное местоположение на речке Кубре внушило автору начать дидактическое сочинение романти-

¹ Переписка. Т. I. С. 186, 188. В 1825 г. Рылеев напечатал в «Сыне отечества» статью «Несколько мыслей о поэзии», в которой вслед за Кюхельбекером провозглашал лозунг «высокой помяни».

113

 

ческою картиною»¹, или: «Переводчик Илиады есть муж, богатый просвещением. Сверх глубокого его знания древ­ней и новой словесности он обилует мыслями, соединен­ными с тонким вкусом»², или: «Вельможа, озаряся Фебом, и последующие стихи относятся к учреждению Минис­терств»³ и т.д. Но подобные же примечания мы встретим и у многих других одописцев. И некоторые соображения не позволяют признать исчерпывающим следующий ком­ментарий Льва Поливанова, потом почти дословно пере­писанный П. О. Морозовым в его издании Пушкина, равно как и в издании академическом: «Эта ода есть пародия на подобные произведения гр. Д. И. Хвостова и других сочи­нителей высокопарных од... Пушкин удачно пародирует стариков своего времени... Но высшей степени комизма пародия достигает в самом содержании. Уже одна мысль — призвать гр. Дмитрия Ивановича занять место похищен­ного смертью Байрона, как защитника угнетенных греков при их восстании, должна была вызывать неудержимый смех у современных читателей»⁴.

Прежде всего, какую роль играет здесь имя гр. Хвос­това? Чем вызвал мастерскую пародию Пушкина всеми осмеиваемый эпигон-одописец?

Правда, около этого времени несколько оживилась его деятельность и вместе с тем оживились обычные насмешки над ним; так, в «Благонамеренном» за 1824 г. (ч. 25, № 6, с. 430) была напечатана его анекдотическая «Надпись месту рождения великого Ломоносова»⁵, тогда же появились его стихи «Майское гулянье в Екатерингофе 1824 r.»⁽ⁱ, а в на-

¹ Стихотворения графа Д. И. Хвостова. Т. 1. СПб., 1828. С. 313.

² Там же. Т. 2, 1829. С. 205.

³ Там же. Т. 1. С. 293.

⁴ Сочинения А. С. Пушкина с объяснениями их и сводом отзывов критики. Издание Льва Поливанова для семьи и школы. Т. 1. М., 1893. С. 175-176.

⁵ Остафьсвский архив. Т. III. С. 26. Письмо А. И. Тургенева к кн. П. А. Вяземскому: «Соловей-Хвостов недавно воспел Ломоносова следу­ющим стихом:

В болоте родился великий Ломоносов».

⁶ См. отзыв А.И.Тургенева в письме к кн. П.А.Вяземскому. Остафьевскнй архив. Т. III. С. 40.

114

 

чале 1825 г. — «Послание к N. N. о наводнении Петрополя, бывшем 1824 г., ноября 7»¹.

Тогда же начинаются неизбежные эпиграммы и легкие пародии. Кн. Вяземский пишет «На трагедию графа Хвос­това, издающуюся с портретом актрисы Колосовой»:

Подобный жребий для поэта И для красавицы готов: Стихи отводят от портрета, Портрет отводит от стихов².

Он же пародирует чрезмерно почтительную «Надпись к по­ртрету гр. Д. И. Хвостова», появившуюся в «Дамском журнале»:

Хвостов на Пинде — соловей, В Сенате — истины блюститель, В семействе — гений-покровитель И нежный всюду друг людей,

сначала заменив слово «людей» словом «ушей», а затем и окончательно переделав:

Хвостов на Пинде — соловей, Но только соловей-разбойник, В Сенате он живой покойник, И дух нечистый средь людей³.

При этом оказалось, что А. И. Тургенев, Жуковский и Алексей Перовский также пародировали этот «катрень гра­фа Хвостова»¹.

Но все же Хвостов к 1825 г. оставался предметом до­машнего употребления у старших, большой и мастерской пародии Пушкина он не заслуживал⁵.

¹ См. отзыв Пушкина в письме к кн. Вяземскому от 23 января, 1825. (Переписка. Т. I. С. 171), «Медный всадник» (Сочинения и письма А. С. Пушкина. Т. IV. СПб.: Изд-во «Просвещение», 1906. С. 258) и отзыв Тургенева в письме к кн. Вяземскому (Остафьсвскнп архив. Т. III. С. 96).

² Остафьевскмй архив. Т. III. С. 83.

³ Там же. С. 109 и 472.

«Там же. С. 112.

⁵ «Вошло в обыкновение, чтобы все молодые писатели об него от­тачивали перо свое, и без эпиграммы на Хвостова как будто нельзя было вступить в литературное сословие; входя в.чета, уступали его новым пришельцам па Парнас, и таким образом целый век молодым ребятам служил он потехой» (Записки Ф. Ф. Вигеля. Ч.З. М., 1892. С. 145).

115

 

Да и пушкинская «Ода графу Хвостову» пародирует не только и не столько Хвостова, сколько одописцев вообще, причем в список их вошли не только представители старой оды, как Петров и Дмитриев, но и такой современный поэт, как Кюхельбекер. Таким образом, «Ода графу Хвос­тову» является как бы «Revue des Bevues», о которой Пуш­кин мечтал еще в 1823 г.¹, при этом либо Пушкин паро­дировал не только Хвостова, но и перечисленных авторов, либо Хвостов был только полемическим именем, средст­вом шаржа, а пародия была направлена по существу не против него. Но и это не уяснит нам того обстоятельства, почему Пушкин в 1825 г. удостаивает такой длинной и мастерской пародии старинную оду и почему спле­тает с именем Петрова имя Кюхельбекера.

Не могу также согласиться со Львом Поливановым и относительно сюжета «Оды»; комизм его вне сомнений, но сам он загадочен. В сущности, сюжетная схема «Оды» — смерть Байрона. Если принять во внимание впечатление, произведенное этим событием, то нужно предположить, что к сочетанию имени Байрона с именем Хвостова и к тому обстоятельству, что оно служит сюжетом пародии, у читателей того времени был какой-то ключ.

Начнем с последнего. Байрон умер 7 апреля 1824 г. По­лучив известие о его смерти, Пушкин писал кн. Вяземскому в июне 1824 г.: «Тебе грустно по Байроне, а я так рад его смерти, как высокому предмету для поэзии»'-. Между тем все ждут поэтических откликов на событие. Вяземский пишет жене: «Кланяйся Пушкину и заставь тотчас писать на смерть Байрона, а то и денег не дам»³. Он же пишет Тургеневу: «Завидую певцам, которые достойно воспоют его кончину. Вот случай Жуковскому! Если он им не воспользуется, то дело кончено: знать, пламенник его погас. Греция древняя, Греция наших дней и Байрон мертвый — это океан поэзии! Надеюсь и на Пушкина»⁽; «Неужели Жуковский не воспоет

¹ Переписка. Т. 1. С. 63.

² Там же. T.I. С. 118.

³ Остафьевский архив. Т. V. С. 11.

¹ Там же. Т. III. С. 48, 49.

116

 

Байрона? Какого же еще ждать ему вдохновения? Эта смерть, как солнце, должна ударить в гений его окаменевший и про­будить в нем спящие звуки!»'. Таким образом, смерть Бай­рона явилась темою для лирических состязаний, «высоким предметом» для торжественной лирики. Вскоре начинается приток произведений, посвященных смерти Байрона².

В числе их были: стихотворение Пушкина «К морю», с обращением к Байрону, появившееся во II части альманаха «Мнемозина», стихотворение Кюхельбекера «Смерть Байро­на», напечатанное в III части «Мнемозины» (и затем изданное отдельно), и стихотворение Рылеева «На смерть Байрона»³.

В стихотворении Кюхельбекера имя Байрона связано с именем Пушкина: Пушкину, сидящему на крутизне над морем (лирическое действие развертывается в «стране На-зонова изгнанья»), является тень Байрона.

Стихотворение представляет собой каноническую оду, с явным соблюдением архаического державинского стиля.

Начинается она с экспозиции — картины вечера:

За небосклон скатило шар, Златое, дневное светило И твердь и море воспалило; По рощам разлился пожар; Зажженное зыбей зерцало, Алмаз огромный, трепетало.

Пятая и шестая строфы вводят основной мотив",

И кто же в сей священный час Один не мыслит о покое? Один в безмолвие ночное, В прозрачный сумрак погружась, Над морем и под звездным Хором Блуждает вдохновенным взором?

' Там же. С. 54.

- Веселовский А. Западное влияние в новой русской литературе. М., 1906. С. 159, примеч.

³ Напечатано только в 1828 г. в «Альбоме северных муз»; см. также ста­тью В. Якушкина «Из истории литературы 20-х годов. Новые материалы длябиографии К Ф. Рылеева». Вестник Европы. 1888. Ноябрь—декабрь. С. 592.

¹ В черновой рукописи Кюхельбекера (Пушкинский дом) стихотво­рение начиналось прямо с шестой строфы, остальное прибавлено после.

117

 

Певец, любимец россиян, В стране Назонова изгнанья, Немым восторгом обуян, С очами, полными мечтанья, Сидит на крутизне один; У ног его шумит Евксин.

Только в одиннадцатой и двенадцатой строфах дается дальнейшее развитие мотива:

Тогда — (но страх объял меня! Бледнею, трепещу, рыдаю; Подавлен скорбию, стеня, Испуган, лиру покидаю!) — Я вижу — сладостный певец Во прах повергнул свой венец.

Видения, «возвещающие певцу Руслана и Людмилы о смерти Байрона, суть олицетворенные произведения по­следнего». Это место «Оды» особенно архаично как по ал­легорической основе, так и по языку и стилю:

Он зрит: от дальних стран полдневных,

Где возвышался Фебов храм,

Весь в пламени, средь вихрей гневных,

По мрачным тяжким облакам

Шагает призрак исполина;

Под ним сверкает вод равнина!

Он слышит: с горной высоты Глагол раздался чародея!

Волшебный зов, над миром вея, Созданья пламенной мечты В лицо и тело облекает; От Стикса мертвых вызывает!

Пушкину предстают сначала видения героев Бай­рона:

...Зловещий Дант, страдалец Тасс Исходят из подземной сени; Гяур воздвигся, встал Манфред......Стрясая с веждей смертный сон, Встал из бездонного вертепа Неистовый ездок Мазепа...

118

 

Здесь находим один из классических примеров «сопря­жений далековатых идей» в оде — пример столь часто осмеиваемой «бессмыслицы»:

Главу свою находит дож

Бессмертную и в гробном прахе;

Он жив погибнувший на плахе;

Отец народа, страх вельмож;

И вновь за честь злосчастный мститель

Идет в бесчестную обитель.

Видение тени Байрона, предстающее вслед за его ге­роями, написано с соблюдением канонической смелости:

Я зрю блестящее виденье: Горе парящий великан Раздвигнул пред собой туман! Сколь дерзостно его теченье! Он строг, величествен и дик! Как полный месяц, бледный лик.

Оде были предпосланы примечания в виде предисловия (Кюхельбекер находил, что «выноски, полезные, даже необ­ходимые в сочинении ученом, вовсе неудобны в произведе­ниях стихотворных, ибо совершенно развлекают внимание»).

Примечания эти также писаны нарочито архаическим сти­лем: «По сей причине мы в настоящем случае вынуждаемся объявить тем из наших читателей, которым поэт Байрон из­вестен только по слуху, что видения, возвещающие Певцу Рус­лана и Людмилы о смерти Байрона, суть олицетворенные про­изведения последнего, каковы: Дант (см. „Пророчества Дан-та"), Гяур, Манфред, Тасс (см. „Сетование Тасса"), Мазепа».

Стихи:

Главу свою находит дож Бессмертную и в гробном прахе —

также требуют пояснения: предмет Байроновой трагедии: дож, почерпнут из „Истории Венеции средних веков", „Со­ловей" назван здесь любовником роз в подражание „Вос­точным поэтам"» и т.д.¹.

Все выписки из «Мнемоэины». 1824. Ч. Ш. С. 189-190.

119

 

Стихотворение Рылеева «На смерть Байрона», не арха­ичное по языку и стилю, по конструкции представляло собою каноническую оду.

Рядом с ними пушкинское «К морю» со строфами, по­священными Байрону, было как бы намеренным уклоне­нием от одического канона.

В «Оде графу Хвостову» Пушкин хотя и не дал прямой пародии кюхельбекеровой оды, но подчеркнул его адрес'; в первых же строках он пародирует выражение из другого его произведения:

...Кровь Эллады

И резво скачет и кипит,

причем ко второй строке (резво скачет) Пушкин делает примечание: «Слово, употребленное весьма счастливо Вильгельмом Карловичем Кюхельбекером в стихотворном его письме к г. Грибоедову».

Здесь Пушкин имеет в виду послание Кюхельбекера «Грибоедову», где имеется следующая строфа:

Но ты, ты возлетишь над песнями толпы! Певец, тебе даны рукой судьбы Душа живая, пламень чувства, Веселье тихое и светлая любовь, Святые таинства высокого искусства И резво-скачущая кровь!²

¹ Здесь можно говорить только о некотором лексическом сходстве, впрочем не идущем дальше общих качеств архаического стиля; сходны также фигуры «аллегории»: Вражда и Зависть, Дети Ночи (Кюхельбе­кер); Феб, Игры, Смехи, Вакх, Харон (Пушкин); по и это не выходит из пределов самого общего характера стиля.

² Даю текст по рукописи Кюхельбекера из архива А. А. Краевского (Публичная библиотека). Стихотворение было напечатано в «Москов­ском телеграфе», 1825, ч. 1, №2, с. 118—119, с незначительными вариантами и с пропуском (должно быть, но цензурным соображениям) слов «святые таинства», что делало стих бессмысленным. То обстоятельство, что Пушкин пародирует в «Оде» выражение Кюхельбекера, было поставлено во главу угла при датировке стихотво­рения (см. Майкой Л. Н. Материалы для академического издания сочи­нении А. С. Пушкина. СПб., 1902. С. 250—252; Сочинения и письма А.С.Пушкина. Т. II. СПб.: Изд-во «Просвещение». С. 360; Лернер НО. Труды и дни Пушкина. 2-е изд. СПб., 1910. С. 451); иа основании того, что стихотворение Кюхельбекера появилось в печати в 1825 г., к этому

120

 

Пушкин пародически подчеркнул здесь выражение Кюхельбекера, изменив конструкцию причастия, воспри­нимавшуюся в ряде прилагательных, в глагол, и обострив, таким образом, алогизм эпитета; эпитет «резво-скачущая кровь» примыкает к излюбленным архаистами сложным эпитетам (ввод которых был отчасти мотивирован «го­меровским» колоритом: высокотвердынный, медноброн-

году относят и стихотворение Пушкина. Между тем, очевидно, нельзя исходить из этого шаткого основания: стихотворение Кюхельбекера и в печати и в его черновой тетради (Архив В. Гаеиского) имеет помету: Тифлис — 1821. Несомненно, Пушкин мог быть знаком с этим произве­дением значительно ранее; некоторые соображения в пользу этого име­ются.

В исходе 1822 г. Дельвиг пишет Кюхельбекеру: «Ты страшно вино­ват перед Пушкиным. Он поминутно о тебе заботится. Я ему доста­вил твою „Греческую оду", „Посланье Грибоедову и Ер­молову"...» (Сочинения барона А.А. Дельвига. С приложением био­графического очерка, составленного В. Майковым. СПб., 1893. С. 150); между тем Пушкин пишет в сентябре 1822 г. брату: «Читал стихи и прозу Кюхельбекера. Что за чудак! Только в его голову могла войти жидовская мысль воспевать Грецию... Грецию, где псе дышит мифоло­гией м героизмом, славяно-русскими стихами, целиком взятыми из Ие­ремия... „Ода к Ермолову" лучше, но стих: Так пел в Суворова влюблен Державин... слишком уж греческий. Стихи к Грибоедову достойны поэта, некогда написавшего: Страх при звоне меди заставляет парод устрашен­ный толпами стремиться в храм священный...» и т.д. Здесь Пушкин имеет в виду, очевидно, не «Олимпийские игры» Кюхельбекера, как полагает П. О. Морозов (Сочинения и письма А. С. Пушкина. Т. VIII. С. 426), а оду Кюхельбекера «Глагол Господень был ко мне», потому что из «греческих» стихотворений его только оно вполне подходит под характеристику «славяно-русских стихов, взятых из Иеремии»; «К Гри­боедову», очень вероятно, и есть пародированное Пушкиным в «Оде Хвостову» произведение; упомянем, что беловая рукопись Кюхельбекера (Архив Красовского, Пушкинский дом) содержит как раз в последова­тельности, которой держится и Пушкин в письме, его произведения: 1) «Глагол Господень был ко мне»; 2) «А.П.Ермолову»; 3) «Грибоедо­ву». Другое послание Кюхельбекера к Грибоедову, которое также могло бы подойти под характеристику Пушкина, было напечатано в «Сыне отечества», 1823 (№10. С. 128—129). Во всяком случае, при датировке стихотворения следует отправляться как от общих предпосылок (сти­хотворение является как бы пародическим итогом лирического состяза­ния), так, в частности, от указаний, которые дает, например, переписка А. И. Тургенева с П. А. Вяземским (первое упоминание об «Оде» в пись­ме Тургенева к Вяземскому от 4 мая 1825 г. Остафьевский архив. Т. III. С. 121), а не от упоминания в «Оде» стихотворения, написанного в 1821 г.

121

 

ный, бурноногий и т.д.)¹; эти эпитеты были существенной принадлежностью архаистического стиля; от Ломоносова и Державина они перешли к шишковцам (Шихматов, Боб­ров); еще Панкратий Сумароков осмеивал их как стиль «пиндарщины» в своей «Оде» в «громко-нежно-нелепо-но­вом вкусе»:

Сафиро-храбро-мудро-пегий, Лазурно-бурный конь, Пегас!

Против этих эпитетов высказывался Карамзин: «Авторы или переводчики наших духовных книг образовали язык их совершенно по греческому, наставили везде предлогов, растянули, соединили многие слова, и сею хими­ческою операцией изменили первобытную чистоту древнего славянского»².

Выражение Кюхельбекера было сразу подхвачено кри­тикой. Так, в «Благонамеренном» (1825. №12. С. 440— 441), в статье «Дело от безделья или краткие заме­чания на современные журналы» о послании «К Гри­боедову» писалось между прочим: автор «говорит, что г. Грибоедов возлетит над песнями толпы, что рукой судьбы даны ему душа живая, пламень чувства, веселье светлое, тихая любовь высокого искусства и резво-скачущая кровь! Не останавливаясь на резво-скачущей крови, заметим только, что следовало бы объяснить, к какому именно искусству дана г. Грибоедову тихая лю­бовь».

Во второй строфе Пушкин хотя и не называет в при­мечании пародируемого автора, зато дает совершенно явный намек на стихотворение Рылеева «На смерть Бай­рона»:

Но новый лавр тебя ждет там,

Где от крови земля промокла:

¹ См. любопытные замечания о «составных словах» и рецензии па «Илиаду» Гнедича (Галатея.1830. №18. С. 89-90).

² Сочинения Карамзина. Т. 3. СПб., 1848. С. 604; «О русской грам­матике француза Модрю» (по поводу замечаний Модрю о сложных русских именах). Пушкин еще раз подчеркивает этот стилистический прием и своей «Оде»: «быстронарпый».

122

 

Перикла лавр, лавр Фемистокла! Лети туда, Хвостов наш! сам.

Ср. аналогичное место в стихотворении Рылеева:

Давно от слез и крови взмокла Эллада средь святой борьбы; Какою ж вновь бедой судьбы Грозят отчизне Фемистокла?

Пушкин комически подчеркнул рифму Рылеева, изме­нив ее из опоясывающей на парную; ближе стоящие слова теснее связаны друг с другом, и поэтому сильнее эффект комической неожиданности; кроме того, Пушкин пароди­чески инструментовал второй рифмующий стих трудно произносимым сочетанием согласных:

Перикла лавр, лавр Фемистокла.

Надо отметить, что эту рифму, окруженную сходным текстом, Рылеев употребил уже раз в стихотворении «А.П.Ермолову» (1821):

Наперсник Марса и Паллады,

Надежда сограждан, России верный сын,

Ермолов! поспеши спасать сынов Эллады,

Ты, гений северных дружин!

...Уже в отечестве потомков Фемистокла

Повсюду подняты свободы знамена;

Геройской кровью уж земля намокла

И трупами врагов удобрена!

Проснулися вздремавшие перуны,

Отвсюду храбрые текут!

Теки ж, теки и ты, о витязь юный:

Тебя герои там, тебя победы ждут!¹

Пушкин употреблял богатые, неожиданные рифмы (в особенности на имена собственные) обычно с комическою целью², и употребление богатой рифмы, подобной пароди-

¹ Таким образом здесь сходна не только рифма, но и последние строки:

Но иопый лавр тебя ждет там... Лети туда, Хвостов наш! сам.

² Ср. «Гарольдом — со льдом» и замечание его но попаду рифмы «Херасков — ласков».

123

 

рованной, где со словом «Фемистокла» рифмует проза­ическое «намокла» и «взмокла», было для него приемом, явно вызывавшим на пародию¹.

Рылеев, собственно, первый подал Пушкину мысль о Revue des Bevues. В начале января 1823 г. Пушкин писал брату. «Должно бы издавать у нас журнал Revue des Bevues; мы поместили бы там выписки из критик Воейкова, по­лудневную денницу Рылеева, его же герб российский на вратах Византийских (во время Олега герба русского не было...) и т. д.². Немного ранее он пишет о том же, связывая имя Рылеева с именем Хвостова: «Милый мой, у вас пишут, что луч денницы проникал в полдень в темницу Хмельниц­кого. Это не Хвостов написал — вот что меня огорчило»³.

Смерть Байрона, в которой и Пушкин видел «высокий предмет для поэзии», была прежде всего благодарным по­водом для воскрешения оды, который архаисты и исполь­зовали. Таким образом, «Ода графу Хвостову» явилась по­лемическим ответом воскресителям оды, причем па­родия на старинных одописцев явилась лишь рамкою для полемической пародии на современного воскре­сителя старой оды Кюхельбекера и на защитника новой

¹ Установка пародирования Рылеева в «Оде» могла бы дать точные указания па дату «Оды», но принадлежит ли Рылееву дата 1825, которой снабжено стихотворение Рылеева в «Альбоме северных Муз» за 1828 г., неизвестно (см. Вестник Европы. 1888. Ноябрь—декабрь. С. 592. Якуш- иш В. Из истории литературы 20-х годов).

² Переписка. Т. I. С. 63.

³ Там же. Т. I. С. 52; письмо к Л. С. Пушкину от 4 сентября 1822 г.; в том же письме Пушкин пишет о стихах Кюхельбекера «Грибоедову». Стихи Рылеева, о которых говорит Пушкин, — начало думы «Богдан Хмельницкий»:

Средь мрачной и сырой темницы,

Куда лишь в полдень проникал,

Скользя по сводам, луч денницы. Русский инвалид. 1882. № 54. Для Пушкина было неприемлемо неточное употребление в разных значениях слов с одной основой; здесь сказывается требование рацио­нального отношения к «узуальному» значению слов, бывшее одной из основ ноэтики Карамзин истов. Вероятно, эти стихи пародировал Пушкин в стихах Ленского:

Блеснет заутра луч денницы

И заиграет яркий день.

124

 

оды Рылеева. «Ода» в малом виде осуществляла проект Пушкина о Revue des Bevues.

В том же году Пушкин дает доказательства того, что и противоположное течение могло находить у него убе­дительные стиховые формулы; в «19 октября 1825 года» Кю­хельбекеру посвящена, между прочим, следующая строфа:

Служенье муз не терпит суеты; Прекрасное должно быть величаво; Но юность нам советует лукаво, И шумные нас радуют мечты...

Опомнимся — но поздно! и уныло

Глядим назад, следов не видя там.

Скажи, Вильгельм, не то ль и с нами было,

Мой брат родной по музе, по судьбам?¹

Но практический выход, предложенный Кюхельбекером, Пушкина не удовлетворял. В заметке «О вдохновении и восторге» Пушкин пишет: «Ода стоит на низших ступенях... Ода исключает постоянный труд, без коего нет истинно ве­ликого... Трагедия, поэма, сатира — все более ее требуют творчества (fantaisie), воображения - гениального знания природы». Таким образом, смерть элегий и посланий была для Пушкина показателем того, что лирика должна усту­пить на время первенство другим литературным формам: трагедии, комедии, сатире; приближалась пора «Бо­риса Годунова». Узкий же путь, указанный Кюхельбекером,

¹ Кстати, знаменитые стихи:

Поговорим о бурных днях Кавказа, О Шиллере, о славе, о любви — полны домашней семантики: «бурные дин Кавказа» кончились дуэлью Кюхельбекера с Похвисневым. «Шиллер» вовсе не каноничен в тройке со «славой и любовью»: Кюхельбекер яростно нападал на драматургию «риторического и незрелого» Шиллера. Оба, и Пушкин и Кюхельбекер, изучали Шиллера в то время, работая — одни над «Борисом Годуновым», Другой — над «Аргивянами».

125

 

был для Пушкина неприемлем. Такой же ответ дат Пушкин позже в четвертой главе «Онегина»:

XXXII

Но тише! Слышишь? Критик строгий Повелевает сбросить нам Элегии венок убогий, И нашей братье рифмачам Кричит: «Да перестаньте плакать, И все одно и то же квакать, Жалеть о прежнем, о былом: Довольно — пойте о другом!»

— Ты прав, и верно нам укажешь Трубу, личину и кинжал, И мыслей мертвый капитал Отвсюду воскресить прикажешь. Не так ли, друг? — Ничуть. Куда! «Пишите оды, господа,

XXXIII

— Как их писали в мощны годы Как было встарь заведено...»

— Одни торжественные оды! И, полно, друг; не все ль равно? Припомни, что сказал сатирик! Чужого толка хитрый лирик, Ужели для тебя сносней

Унылых наших рифмачей? — «Но все в элегии ничтожно, Пустая цель ее жалка; Меж тем цель оды высока И благородна... Тут бы можно Поспорить нам, но я молчу; Два века ссорить не хочу»'.

Время элегий миновало; на смену идут не лирические жанры, и уж во всяком случае не архаическая ода, а жанры иные — труба, личина и кинжал — стиховая драма.

¹ На деталях здесь, по-видимому, отразилась статья В.Ушакова (-пи -ои) (Литературные листки. 1824. №21 и 22. С. 90—100), упрекавшего Кюхельбекера в том, что он хочет заставить всех писать одни торжест­венные оды (см. по этому поводу разъяснение Кюхельбекера в «Мнемозине». 1824. Ч. Ш. С. 160), и упоминавшего о «Чужом толке» Дмитриева.

126

 

Да и формула «высокое искусство» не могла удовлетво­рить Пушкина. Подобно тому как в отношении языка Пуш­кин дал новые достижения, потому что не замыкался в «сек­тантство» Вяземского или Кюхельбекера, а соединял принци­пы и достижения противоположных школ, подобно этому и тематический строй был ценен для него, главным образом, своим разнообразием и противоречивою спайкой высокого и низкого, стилистически приравненных, доставляющих мате­риал для колебания двух планов. Это колебание, это посто­янное переключение из одного плана в другой (ср. хотя бы сравнения у Пушкина, вовсе не несущие функции упо­добления, а служащие именно для внесения другого плана — примеры: петух, «султан курятника» во II песне «Руслана и Людмилы», кот и мышь в «Графе Нулине», волк в XIII стро­фе I главы «Онегина» и т. д. и т.д.), это переключение явля­ется сильным динамизирующим средством, дающим возмож­ность Пушкину создать новый эпос, новую большую форму.