Тынянов Ю. Н. 4 страница

В этом же письме Пушкин канонически шутит над «покойной Академией и „Беседой губителей российского слова"» и (снова в духе эпистолярного стиля карамзинис­тов) прощается с «князем», грозой всех князей стихотвор­цев на «Ш.», то есть Шихматова и Шаховского. К 1815 г. относится характерная эпиграмма Пушкина в его лицей­ских записях:

Угрюмых тройка есть певцов — Шихматов, Шаховской, Шишков, Уму есть тройка супостатов — Шишков наш, Шаховской, Шихматов, Но кто глупей из тройки злой? Шишков, Шихматов, Шаховской!'

В тех же записках Пушкин переписывает длиннейший дашковскии «гимн» — «Венчанье Шутовского» и заносит совершенно карамзинистским стилем написанные «Мои мысли о Шаховском».

Подобно этому Пушкин канонически нападает на Хвостова, Боброва и, вслед за Батюшковым, заодно задевает в 1814 г. Тредьяковского («К другу стихотворцу»). В столь

' Здесь любопытна и самая эпиграмматическая форма, заимствованная, по-видимому, у Вольтера:

Dcpechez-vous, monsieur Titon.

Enrichissez votrc Helicon:

Placcz-y sur un piedestal

Saint-Didicr, Danchet ct Nadal,

Qu'on voie amies d'un meme archet

Saint-Didicr, Nadal ct Danchet,

Et converts du meme lauricr

Danchet, Nadal ct Saint-Didicr. Впрочем, эта форма И вообще канонична для старинной французское эпиграммы. Ср. старинную французскую эпиграмму (Ludovic LalaniH'-Curiositcs litteraires. Paris. 1887. P. 30-31):

Paul, Leon, Jules, Clement

Out mis notrc France en tourment.

Jules, Clement, Leon ct Paul

Ont pertroublc toute la Gaule...

52

 

же канонический ряд (очень удобный в стиховом отноше­нии) поставлены в том же стихотворении Дмитриев, Дер­жавин, Ломоносов.

Жизнь имен и оценок в стихах, в критических статьях и письмах разная. Канонические стиховые формулы с эти­ми именами сохраняются в стихах и тогда, когда в письмах и отчасти статьях они давно пересмотрены и даже отверг­нуты. Тем более показательно нарушение канонических формул в стихах. А между тем уже в 1814 г. Пушкин мо­жет счесться карамзинистом-вольнодумцем. Он уже как будто начинает пересматривать вопросы литературной те­ории. В послании к Батюшкову он внезапно отводит из осмеиваемого ряда Тредьяковского:

Но Тредьяковского оставь В столь часто рушимом покое; Увы! довольно без него Найдем бессмысленных поэтов, Довольно в мире есть предметов, Пера достойных твоего!

Оппозиция робкая — она заключается в указании «ис­тасканное™ примера» и не мешает Пушкину еще в 1817 г. в послании к Жуковскому канонически пробрать Тредья­ковского и Сумарокова, столь же канонически воспеть Ло­моносова и еще более канонически вспомнить беседу «от­верженных Фебом», «печатающих слогом Никона поэмы». Так же «обязательны» и упоминания о «вкусе» и «здравом смысле», отвергаемом «Беседой», и полная солидарность с карамзинистами в громком деле Озерова, смерть которого инкриминировалась ими Шаховскому.

Более любопытно, что в каноническом списке лю­бимых авторов в «Городке» («Озеров с Расином, Руссо и Карамзин» — наиболее типичный пример отстоявшихся стиховых формул) встречается пара, не соединимая для многих карамзинистов и гораздо позже: «Д м и т р е в неж­ный... с Крыловым близ тебя». (Следует вспомнить хо­тя бы Вяземского, который, по воспоминаниям его сына, уже значительно позже запрещал детям читать Крылова и заставлял учить апологи Дмитриева.)

53

 

Между тем в 1815—1816 гг. выступают младшие арха­исты, идет борьба Шаховского, Катенина и Грибоедова против Жуковского.

К 1817 г. относится кризис «Арзамаса» (речь М. Ф. Ор­лова — «Рейна»), к 1818 г. — его распад. «Арзамас» был как бы сгущением всех форм шутливой, полудомашней поэзии карамзинистов¹. Он был второю молодостью, вторым поко­лением карамзинизма.

Он как бы диалектическое развитие формы салона старших карамзинистов; эта форма — пародически-шуточ­ная — была исчерпана очень быстро. В самом «Арзамасе» как своеобразном литературном факте уже есть элемент разложения эстетизма и маньеризма карамзинистов, есть неприемлемый для карамзинистов «бурлеск» и грубость; в этом смысле Блудов (и отчасти Жуковский) как бы² де­легаты от старших, а самый молодой арзамасец — Пуш­кин — наиболее далек от них.

К 1818 г., как мы видели, относятся характерные коле­бания Батюшкова и Жуковского и тревога более правовер­ных — Вяземского и А. Тургенева. Карамзинистская язы­ковая культура, как и своеобразная форма их литератур­ного общества, оказываются накануне кризиса.

В 1818 же году состоялось сближение Пушкина с Ка­тениным. По известным словам Анненкова: «Пушкин про­сто пришел в 1818 г. к Катенину и, подавая ему свою трость, сказал: „Я пришел к вам как Диоген к Антисфену:

¹ Ср. характерные отзывы Карамзина п письмах к жене от 1816 г.: «Ты хочешь знать, кто со мною всех сердечнее, ласковее... Малиновские, арзамасское общество наших молодых литераторов» (Неизданные сочи­нения и переписка Н. М. Карамзина. Ч. 1. СПб., 1862. С. 153); «Сказать правду, здесь не знаю ничего умнее арзамасцев: с ними бы жить и умереть» (там же. С. 165). Ср. его же свидетельство о том, что деятель­ность «Арзамаса» замерла'. «Арзамас на боку, но не от ударов Академии мирной, если не покойной» (Письма Н.М. Карамзина к кн. П.А.Вязем­скому. СПб., 1897. С. 67. Письмо от 13 ноября 1818 г.).

² У Карамзина был план салона еще в 1820 г.; он пишет Вяземскому: «Мы с Жуковским говорили о том, что не худо бы от времени до времени приглашать 20 или 30 женщин, 30 или 40 мужчин в залу (например) Катерины Федоровны Муравьевой для какого-нибудь приятного чтения, не беседного, не академического, а... разумеете?» Письма Н. М. Карамзина к кн. П.А.Вяземскому. С. 94. Письмо от 21 января 1820 г.

54

 

побей — но выучи!" — „Ученого учить — портить!" — отвечал автор „Ольги"».

Надо вспомнить, что это годы работы Пушкина над «Русланом и Людмилой»; Пушкин ищет пути для большой формы; карамзинский же период в основе своей был отри­цанием эпоса и провозглашением «мелочей» как эстетичес­кого факта. Эпосом была легкая сказка, conte. Карамзинис­ты и теоретически, и практически уничтожили героическую поэму, но вместе с ней оказалась уничтоженной и большая форма вообще; «сказка» воспринималась как «мелочь».

Путь Пушкина при этом своеобразно эклектичен: он принимает жанр сказки, но делает ее эпосом, большой эпи­ческой формой.

Здесь открывался вопрос о поэтическом языке: при та­ком жанровом смещении язык не может остаться в пределах традиции карамзинизма. Тут-то автор «Ольги» и сыграл ре­шительную роль. Поэтический язык Пушкина в «Руслане и Людмиле» подчеркнуто «простонароден и груб». Практику Катенина, который мотивировал свое «просторечие» жан­ром «русской баллады», Пушкин использует для большой стиховой формы.

В результате в поэме, которая «стоила Пушкину уси­лий, как никакая другая» (Анненков), Пушкин вышел на путь нового эпоса. Это было превращение младшего, мало­го эпоса «карамзинистов» в большой, которое могло совер­шиться только при особых условиях: при изменении поэ­тического языка «младшего эпоса», «легкой сказки».

Полемика вокруг «Руслана и Людмилы» как бы повто­рила полемику вокруг «Ольги» Катенина. Особенно ха­рактерна здесь позиция Карамзина и Дмитриева.

Дмитриев пишет: «Что скажете о нашем „Руслане", о котором так много кричали? Мне кажется, это недоносок пригожего отца и прекрасной матери (музы). Я нахожу в нем очень много блестящей поэзии, легкости в рассказе, но жаль, что часто впадает в бюрлеск... Воейкова замечания почти все справедливы».

Критика Воейкова не только была в общем отрицатель­ной, но и, в частности, порицала Пушкина как раз за то, обвинение в чем было выдвинуто и против Катенина в

55

 

полемике вокруг «Ольги». Воейков (как, впрочем, и все другие критики) колеблется в определении жанра новой поэмы и решает, что это жанр «богатырской волшебной поэмы» и притом «шуточной»; он резко нападает на Пуш­кина за «безнравственность» некоторых описаний (что в литературном плане было близко к обвинению в «непри­стойности» - ср. полемику Гнедича и Грибоедова по по­воду «Ольги»). Он подчеркивает стилистическую «бес­смыслицу». Самым памятным для Пушкина и Катенина примером осталось «пояснение» Воейкова:

«С ужасным, пламенным челом,

то есть с красным, вишневым лбом».

(Катенин называл потом Воейкова «вишневым».)

Воейков упрекал Пушкина в употреблении «неравно высоких» слов («славянское слово очи высоко для про­стонародного русского глагола жмуриться») и в «же­лании сочетать слова, не соединимые по своей натуре» (это, впрочем, общий упрек «романтикам»); он подчерки­вал у него низкие слова и назвал рифму кругом-копием — мужицкою.

Поэма для Дмитриева, как и для Воейкова, была бур­лескной, грубой, «простонародной», Дмитриев сравни­вал ее с бурлеском XVIII в., осиповской «Энеидой».

Что касается Карамзина, он назвал «Руслана и Людми­лу» и о э м к о й, отказываясь, таким образом, признать ее большой эпической формой.

Полемика Жителя Бутырской слободы против «про­стонародности» и «грубости» Пушкина общеизвестна.

Любопытно, что Пушкин подозревал Катенина в автор­стве одной критики, и эта критика сплошь касается моти­вированности сюжетных деталей и не касается поэтичес­кого языка.

Пушкин оказался в одном ряду с Катениным.

Недоуменные же похвалы критики объясняются тем, что поэт просторечия на этот раз был на высоте всей куль­туры карамзинизма.

Очутился в одном ряду с Катениным Пушкин и в друтом — в открытом выступлении против Жуковского.

56

 

1V песнь «Руслана и Людмилы» написана в 1818 г., толь­ко три года отделяют ее от «Липецких вод» Шаховского, два года от полемической «Ольги» Катенина и шума во­круг нее, год от «Студента» Катенина и Грибоедова, где пародируется Жуковский, и в IV песне «Руслана и Люд­милы» обличается Жуковский «во л ж и прелестной» и пародически смещается фабула «Двенадцати спящих дев».

Н. Тихонравов и В. Миллер с большим основанием при­писывают эту пародию временному сближению с Катени­ным¹. Мы видим также, что не только эта пародия, но и вся стилистическая проблема, связанная с «Русланом и Людми­лой», находится в зависимости от литературного перелома Пушкина, приведшего его к сближению с Катениным.

Интересна еще одна деталь. В 1822 г. Пушкин пишет Катенину, узнав о том, что он перевел «Сида»: «Скажи: имел ли ты похвальную смелость оставить пощечину ры­царских веков на жеманной сцене 19-го столетия? Я слы­хал, что она неприлична, смешна, ridicule. Ridicule! По­щечина! данная рукою гишпанского рыцаря воину, по­седевшему под шлемом! Ridicule! Боже мой, она должна произвести больше ужаса, чем чаща Атреева». Здесь Пуш­кин пишет Катенину не как учитель, а как очень решитель­ный ученик, и, конечно, вспоминает гротескную пощечину в «Руслане и Людмиле», вызвавшую негодование Жителя Бутырской слободы и Воейкова. Позднее, со снижением и прозаизацией героя у Пушкина снизилась комически и эта фабульная деталь («Граф Нулин»). В приведенном отзыве Пушкина уже совершен переход от «бурлескной» «поще­чины» к «гротескной». Ср. замечание Пушкина (поздней­шее) о том, что «иногда ужас умножается, когда выражает­ся смехом».

Защита поэмы пришла с неожиданной, казалось бы, стороны: Крылов ответил на критику «Руслана и Людми­лы» известной эпиграммой. Интерес Крылова, редко и тя­жело отзывавшегося в 20-х годах на литературные споры, ясен; он как архаист, проводящий «просторечие» в басне,

' Тихонравов Н. С. Сочинения. Т. III. Ч. I. М.. 1898. С. 479; Мимер В. ^wiiiii и Пушкин. С. 29-30.

57

 

был затронут полемикой, касавшейся по существу того же самого в другом жанре.

«Руслан и Людмила» во многом удовлетворила архаис­тов. В 1824 г. Шаховской (которого Катенин помирил с Пушкиным еще в 1819 г.) обрабатывает эпизод из нее для театра. Любящий крайности Бахтин и позже, в конце 20-х годов, считает «Руслана и Людмилу» лучшим произведе­нием Пушкина. Он пишет: «Жаль, что Пушкин не занялся сочинениями сего рода, истинно народными, и не польс­тился приобретением имени Российского Ариоста».

Кюхельбекер же в 1843 г. писал в своем дневнике о поэме: «Содержание, разумеется, вздор, создание ничтож­но, глубины никакой. Один слог составляет до­стоинство «Руслана», зато слог истинно чудесный. Лучшая песнь, по-моему, шестая: сражение тут не в пример лучше, чем в Полтаве», и дальше: «Ос­таюсь при своем мнении, что „Кавказский пленник" и осо­бенно „Бахчисарайский фонтан", хотя в них стихи иногда удивительно сладостны, творения не в пример ниже „Рус­лана"...»

Вместе с тем в связи с поэмой Пушкину пришлось пе­ресмотреть свое отношение к карамзинизму. Канонические авторитеты Дмитриева и Блудова Пушкин, не колеблясь, уничтожает в течение 20-х годов. Отношение к Карамзину сложное, но эпиграммы Пушкина 1819 г. на Карамзина, которые А.Тургенев и Вяземский припомнили Пушкину после смерти Карамзина, были в атмосфере почитания, ок­ружавшей его имя, актом поразительного вольнодумства.

Первым пострадал Дмитриев, отзыв которого стал изве­стен Пушкину. Уже в 1828 г. Пушкин, выпуская второе из­дание «Руслана и Людмилы», не смог не упомянуть о нем: «Долг искренности требует также упомянуть и о мнении одного из увенчанных первоклассных отечественных писа­телей, который, прочитав Руслана и Людмилу, сказал: я тут не вижу ни мыслей, ни чувства, вижу только чувственность.

^! Вспомним, что и Зыков (в авторстве статьикоторого Пушкин подозревал Катенина), но словам Пушкина, подчеркивал «бедность со­здания», то есть сюжетную слабость поэмы.

58

 

Другой (а может быть и тот же) (таким образом, первый, «увенчанный писатель», по-видимому, Карамзин. — Ю. Т.), увенчанный, первоклассный отечественный писатель, приветствовал сей опыт молодого поэта следующим стихом: «Мать дочери велит на эту сказку плюнуть».

В 1822 г. Пушкин пишет о смене влияния французско­го английским: «Тогда некоторые люди упадут, и посмот­рим, где очутится Ив. Ив. Дмитриев с своими чувства-ми и мыслями, взятыми из Флориана и Легуве»¹.

Он ведет планомерную борьбу с Вяземским против Дмитриева за Крылова: «Но, милый, грех тебе унижать на­шего Крылова... ты по непростительному пристрастию су­дишь вопреки своей совести и покровительствуешь черт знает кому. И что такое Дмитриев? Все его басни не стоят одной хорошей басни Крылова...» С Жуковским он борется из-за Блудова: «Зачем слушаешься ты маркиза Блудова? Пора бы тебе удостовериться в односторонности его вкуса».

Он пишет Бестужеву в 1825 г.: «Богданович причислен к лику великих поэтов, Дмитриев также... Мы не знаем, что такое Крылов, Крылов, который (в басне. — Ю.Т.) столь же выше Лафонтена, как Державин выше Ж.-Б. Руссо».

Почти в тех же выражениях, что и Дмитриева, осужда­ет Пушкин Озерова, имя, дорогое старшим карамзинистам и окруженное пиететом.

В запутанном вопросе о романтизме этот пе­ресмотр сыграл свою роль. Сходясь с архаистами в отри­цании «темного и вялого» Ламартина (Кюхельбекер назы­вает его лжеромантиком), Пушкин переносит вопрос о ро­мантизме и классицизме на русскую почву и отказывается признать верность аналогии, адекватность этих западных

В подчеркнутых Пушкиным словах «чувствами и мыслями» несо­мненная связь с отзывами Дмитриева о «Руслане и Людмиле». Переписка. Т. I. С. 47. Письмо к Н. И. Гнедичу от 27 июня 1822 г.

59

 

понятий русским литературным фактам. Он пишет Вязем­скому по поводу «Разговора между Издателем и Классиком с Выборгской стороны или с Васильевского острова», пред­посланного Вяземским «Бахчисарайскому фонтану»: «Зна­ешь ли что? твой „Разговор" более писан для Европы, чем для Руси. Ты прав в отношении романтической поэзии; но старая... классическая, на которую ты нападаешь, полно, существует ли у нас? это еще вопрос. Повторяю тебе перед Евангелием и святым причастием, что Дмитриев, не­смотря на все старое свое влияние, не имеет, не должен иметь более весу, чем Херасков или дядя Василий Льво­вич... и чем он классик? где его трагедии, поэмы дидакти­ческие или эпические? разве классик в посланиях к Севе­риной да в эпиграммах, переведенных из Гишара?.. Где же враги романтической поэзии? где столпы классические?»

То же, в сущности, Пушкин повторяет и в официальной статейке «Издателю Сына отечества»; он даже называет «Разговор между Издателем и Классиком» Вяземско­го — «Разговором между Издателем и Антиромантиком». И кончает статейку упреком (который можно при­нять стилистически за комплимент, но который является по существу серьезным возражением Вяземскому): «Разго­вор... писан более для Европы вообще, чем исключительно для России, где противники романтизма слишком слабы и незаметны и не стоят столь блистательного отражения». Это совершенно трезвое констатирование отсутствия клас­сицизма, происшедшее в процессе пересмотра Карамзинской эпохи, оказывает свое влияние на всю постановку во­проса о романтизме у Пушкина. Отмежевываясь от всех статических определений романтизма, он практически пе­реносит вопрос в область конкретных жанров: он говорит о романтической трагедии, о романтической поэме и т.д. «Классическая трагедия» была для него столь же опреде­ленным жанром, как и «романтическая трагедия». Очень характерно, что он предлагает не кому иному, как Катени­ну, в 1825 г.: «Послушайся, милый, запрись, да примись за романтическую трагедию в 18-ти действиях (как трагедия Софии Алексеевны). Ты сделаешь переворот в нашей сло­весности, и никто более тебя того не достоин». И также

60

 

 

деловито осведомляется у Пушкина Катенин: «Что твой Годунов? Как ты его обработал? В строгом ли вкусе ис­торическом или с романтическими затеями?»

Это с большой резкостью высказал Пушкин в черно­вых набросках предисловия к «Борису Годунову»: «Я в литературе скептик (чтоб не сказать хуже), и... все ее секты для меня равны, представляя каждая свою выгод­ную и невыгодную сторону. Обряды и формы должны ли суеверно порабощать литературную совесть?.. Он (писа­тель. — Ю. Т.) должен владеть своим предметом, несмотря на затруднительность правил...»

Отсюда же, из конкретной связанности у Пушкина во­проса о романтизме с вопросом о жанрах, характерная по­пытка решить разом и с определением романтизма. «К сему (классическому. — Ю. Т.) роду должны отнестись те стихо­творения, коих формы известны были грекам и римля­нам или коих образцы они нам оставили; следственно сюда принадлежат: эпопея, поэма дидактическая, трагедия, коме­дия, ода, сатира, послание... элегия, эпиграмма и баснь.

Какие же роды стихотворений должно отнести к поэ­зии романтической?

Те, которые не были известны древним, и те, в коих прежние формы изменились или заменены другими». Если принять во внимание, что под «родом» Пушкин понимает жанр, то станет ясно, в чем дело. Сущность русского романтизма Пушкин видел в создании новых жан­ров, «романтической поэмы» и «романтической трагедии» в первую очередь, и в смещении старых жанров («изменение» или «замена») новыми формами. И таков был самый суще­ственный вопрос в поэзии 20-х годов. Спор в 1824 г., подня­тый вокруг «Разговора» Вяземского, был спором о жанре «ро­мантической поэмы», а не спором о романтизме вообще; по крайней мере Пушкин считал его в общем вопросе приме­нимым более к европейской, чем к русской, литературе. И вот эту-то существенную поправку Пушкин пытается влить в статическое «определение» романтизма, которое очень долго (весь XIX в.) считалось необходимым.

В результате определение ничего не выиграло, но конкретная постановка вопроса выяснилась как ни у кого из

61

 

современников: «романтичны» новые или изменен­ные смешанные жанры.

Пересмотр же вопроса о романтизме находился у Пуш­кина в несомненной связи с пересмотром вопроса о рус­ском «классицизме», на который его натолкнуло отрица­ние Дмитриева и других старших карамзинистов.

В течение 20-х годов борьба Пушкина с остат­ками литературной культуры старших карамзинистов про­должает углубляться. Здесь Пушкин по резкости выступ­лений совершенно солидаризуется и с Катениным и с Кю­хельбекером.

Литературная и языковая реформа Карамзина опира­лась на известные формы художественного быта. Мону­ментальные ораторские жанры сменились маленькими, как бы внелитературными, рассчитанными на резонанс салона, жанрами. Литературная эволюция сопровождалась измене­нием установки на «читателя». «Читатель» Карамзина -это «читательница», «нежная женщина»; автор —

Кто пишет так, как говорит, Кого читают дамы.

Эти салоны были своеобразным литературным фактом, для Пушкина уже неприемлемым. «Читательница» была оправданием и призмой особой системы эстетизированного, «приятного» литературного языка.

И вот во всю последующую деятельность Пушкин ве­дет резкую борьбу против карамзинской «читательницы», борьбу, которая в одно и то же время являлась борьбой за «нагое просторечие».

Он пишет в 1824 г. А. Бестужеву: «Корнилович слав­ный малый и много обещает, но зачем пишет он для снисходительного внимания милостивой государыни NN и ожидает ободрительной улыбки пре­красного пол а... Все это старо, ненужно и слишком

62

 

пахнет шаликовскою невинностию»¹. Он противопостав­ляет поэзию как «отрасль промышленности» поэзии са­лонному разговору: «Уплачу старые долги и засяду за но­вую поэму. Благо я не принадлежу к нашим писателям 18-го века; я пишу для себя, а печатаю для денег, а ничуть не для улыбки прекрасного пола».

Упоминания о «ширине в столько-то аршин» поэм, приравнение поэта сапожнику — это революционное снижение карамзинского «салонного поэта» (превосходно уживающее­ся, однако, у Пушкина с темой «высокого поэта»). Это сни­жение находится в связи с общим снижением героя у Пушк­ина. Пушкин пишет робкому и скромному Плетневу: «Какого вам Бориса и на какие лекции? в моем Борисе бранятся по-матерну на всех языках. Это трагедия не для прекрасного полу». В «Отрывках из писем, мыслях и замечаниях» 1827 г. он выступает с целой филиппикой против «читательниц», конечно, имея в виду не реальных читательниц, а самую литературную установку на «читательницу», карамзинскую читательницу»: «Природа, одарив их тонким умом и чув-ствительностью самою раздражительною, едва ли не отказала им в чувстве изящного. Поэзия скользит по слуху их, не достигая души; они бесчувственны к ее гармонии: примечайте, как они поют модные романсы, как искажают стихи самые естественные, расстраивают меру, уничтожают рифму. Вслушивайтесь в их литературные суждения, и вы удивитесь кривизне и даже грубости их понятия. Исключения редки». С особою ясностью он выступает в статье «О пре­дисловии г-на Лемонте к переводу басен Крылова»: «Упо­мянув об исключительном употреблении французского язы­ка в образованном кругу наших обществ, г. Лемонте, столь же остроумно, как и справедливо, замечает, что русский язык чрез то должен был непременно сохранить драгоцен­ную свежесть, простоту и, так сказать, чистосердечность вы­ражений... Нет сомнения, что если наши писатели чрез то теряют много удовольствия, по крайней мере язык и сло­весность много выигрывают... Что навело холодный лоск вежливости и остроумия на все произведения писателей

¹ Переписка. T.I. С. 99.

63

 

XVIII столетия? Общество М-е du Deftand, Bouffers, d'Epi-nay, очень милых и образованных женщин. Но Мильтон и Данте писали не для благосклонной улыбки пре­красного пола». Здесь в борьбе против карамзинской «читательницы» Пушкин вполне совпадает с Шишковым (см. выше, с. 30).

Подобно этому Пушкин подвергает пересмотру все эс­тетические догматы карамзинистов: он подвергает критике понятие вкуса, главный догмат карамзинистов. «Истин­ный вкус состоит не в безотчетном отвержении такого-то слога, такого-то оборота, но в чувстве соразмерности и сообразности», то есть Пушкин отвергает единый вкус (а стало быть, и единый стиль) и ставит литератур­ный язык в зависимость от «соразмерности и сообразнос­ти», то есть от его жанровых функций.

Он подвергает критике и понятие остроумия, одно из главнейших в литературном учении и обиходе карамзи­нистов, и определяет его как «способность сближать поня­тия и выводить из них новые и правильные заключения».

О тонкости — тоже важном теоретическом догмате карамзинизма — он пишет: «...тонкость редко соединяется с гением, обыкновенно простодушным, и с великим харак­тером, всегда откровенным».

Все эти эстетические установки карамзинистов Пуш­кин отменяет, и в восьмой главе «Онегина» появляется ставший комическим представитель старшего поколения:

Тут был в душистых сединах Старик, по-старому шутивший Отменно тонко и умно, Что нынче несколько смешно.

Пушкин борется и с стилистическим пережитком стар­ших карамзинистов — с перифразой. Сюда относится его заметка «О слоге» (1822), разительно вспоминающая приведенное выше (с. 18) суждение Шишкова:

«...что сказать об наших писателях, которые, почитая за низость изъяснить просто вещи самые обыкновенные, ду­мают оживить детскую прозу дополнениями и вялыми ме­тафорами? Эти люди никогда не скажут дружба, не

64

 

прибавя: сие священное чувство, коего благородный пла­мень и пр. Должно бы сказать: рано поутру, а они пишут: едва первые лучи восходящего солнца озаряли вос­точные края лазурного неба. Читаю отчет нового любителя театра: сия юная питомица Талии и Мельпомены, щедро одаренная Апол... Боже мой! а поставь: эта молодая хоро­шая актриса — и продолжай...»

Второй пример здесь вовсе не случаен. В своей поле­мической статье об «Ольге» Катенина Гнедич писал по поводу стиха

Встала рано поутру:

«Рано поутру — сухая проза», на что Грибоедов тогда же возражал: «В „Ольге" г. рецензенту не нравится, между прочим, выражение рано поутру; он его ссылает в прозу: для стихов есть слова гораздо кудрявее».

В заметке 1827 г. Пушкин пишет: «Жалка участь поэ­тов (какого б достоинства они, впрочем, ни были), если они принуждены славиться позабытыми победами над предрассудками вкуса».

В полном согласии с архаистами он стремится к про­сторечию: «Хладного скопца уничтожаю... — пи­шет он в 1823 г. Вяземскому по поводу „Бахчисарайского фонтана". — Меня ввел в искушение Бобров... Мне хотелось что-нибудь украсть, а к тому же я желал бы оставить рус­скому языку некоторую библейскую похабность. Я не люб­лю видеть в первобытном нашем языке следы европейского жеманства и французской утонченности. Грубость и просто­та более ему пристали. Проповедую из внутренне­го убеждения, но по привычке пишу иначе».

Вся сила этого письма обнаруживается, если вспомним, что Пушкин пишет его Вяземскому, одному из последова­тельнейших младших карамзинистов, пишет о Боброве, больше всех (кроме, может быть, Хвостова) осмеивавшем­ся карамзинистами, в том числе Вяземским, и до начала 20-х годов самим Пушкиным.

А между тем здесь очень органична связь между упо­минанием о старшем архаисте Боброве и архаистическим же литературным требованием «грубости» и «простоты».

65

 

Показательно признание Пушкина о власти «привычки», то есть той стиховой культуры карамзинизма, высшим пунктом и одновременно разрушением которой он был.

«Просторечие» было тем стилистическим ферментом, который помог осуществить Пушкину в «Рус­лане и Людмиле» сдвиг малой формы в большую — со­здать новый эпический жанр.

В «Братьях разбойниках» Пушкин углубляет сло­варную тенденцию «просторечия» («харчевня» и «кнут» должны были, конечно, «оскорбить уши милых читатель­ниц»). Байрон был, таким образом, близок Пушкину не только по особенностям конструкции, а и по особенностям стиля, по его своеобразной «архаистической» позиции.

Это «просторечие» является очень важным и в созда­нии «романтической» трагедии «не для дам». «Борис Го­дунов» задуман как «трагедия без любви» в противовес «любовной трагедии». По массовому характеру, по этому отсутствию любви как главной интриги, наконец по мет­ру пушкинский «Борис Годунов» предваряется «Аргивя­нами» Кюхельбекера. (См. статью об «Аргивянах»'.)

Во второй половине 20-х годов и в 30-е годы, ощущая потребность в создании новых лирических жанров, Пушкин неизменно обращается к проблеме просторечия. Пути его собственных «продолжателей» для него непри­емлемы. Он выговаривает в 1825 г. Плетневу за его ста­тью, в которой дана апология альбомных поэтов малой формы, элегиков. Он ищет выхода из эпигонского кольца, постепенно смыкающегося вокруг него, и приходит к «на­гой простоте» «русской баллады».

Пушкин не раз пробует балладу, как бы ищет в ней пути для свежих лирических жанров. И в балладах своих

¹ Тынянов Ю. Архаисты и новаторы. Л/. Прибой, 1929. С. 292—330. - Прим. ред.

66

 

он идет за Катениным, а не за Жуковским. Таковы «Жених» (1825), «Утопленник» (1828). Сюда же относят­ся «Вурдалак», типичная баллада, выпадающая из внебалладного строя «Песен западных славян», а также и новая стадия сугубо сниженной баллады - «Гусар» (1833).

Катенин недаром сердился на то, что в «Женихе» («На­таше», как он пишет) Пушкин «бессовестно обокрал» его «Убийцу»; прямого заимствования здесь нет, но зато — и это важнее — есть общность направления. То же можно сказать и об «Утопленнике», с его «просторечием» (тятя, робята, врите, поколочу).