Тынянов Ю. Н. 6 страница

17 июля Катенин пишет недогадливому Бахтину: «Вы укоряете меня в лишних похвалах Пушкину; я нарочно перечитал и не вижу тут ничего чрезмерного, ни даже похо­жего на то; я почти опасаюсь, что он останется недоволен в душе и также будет неправ» (с..123-). Дело идет здесь, конеч­но, о посвящении, намеренно затемнявшем смысл «Старой были». Характерно боязливое ожидание пушкинского впе­чатления, а ответ заранее подготовлялся: Пушкин будет не­прав, если останется недоволен, потому что «Старая быль» только предупреждение, а не открытый бой.

¹ Катенин ставил себя наравне с Пушкиным, Козлов же был для пего вовсе мелкой величиной. Литературное самолюбие его было колос­сальное.

83

 

Были друзья подогадливее, которые понимали вещь луч­ше Бахтина. 7 сентября 1828 г. Катенин пишет тому же Бах­тину: «Пушкин получил и молчит: худо; но вот что ху­же: К. Н. Голицын, мой закадычный друг, восхищающийся „Старой былью" и в особенности песнью Грека, полагает, что моя посылка к Пушкину есть une graiide malice¹; если мой приятель, друг, полагает это, может то же казаться и Пушкину: конечно, не моя вина, знает кошка, чье сало съела, но хуже всего то, что я эдак могу себе нажить нового врага, сильного и непримиримого, и из чего? Из моего же благого желания сделать ему удовольствие и честь: выходит, что я попал кадилом в рыло. Так и быть, подожду еще, узнаю, наверно, через Петербург, в чем беда, а там думаю объясниться; я не хочу без греха прослыть грешником». Видимое противоречие между тирадою о кош­ке, которая знает, чье сало съела, и тирадою об удоволь­ствии и чести, оказанных Пушкину, объясняется просто: смысл «Старой были» направлен против Пушкина, а в по­священии сделан отводящий подозрение комплимент. Кате­нин серьезно взволнован возможностью осложнений, хочет объясняться и подготовляет путь к отступлению². В следу­ющем письме (16 октября) Катенин пишет: «Не знаю, что подумать о Пушкине; он мою „Старую быль" и приписку ему получил в свое время, то есть в мае, просил усердно Каратыгину (Ал. М.) извинить его передо мной: летом ни­чего не мог писать, стихи не даются, а прозой можно ли на это отвечать? Но завтра, завтра все будет. Между тем по сие время ответа ни привета нет, и я начинаю подозревать Сашиньку в некоторого рода плутне: что делать? подождем до конца. О каких мизерах я пишу! самому стыдно».

Здесь интересен ответ Пушкина, что прозой отвечать на «Старую быль» нельзя. Двупланная семантика «Старой были» требовала такого же двупланного стихового ответа.

¹ Злой умысел (фр.). — Прим. ред.

² Мнительность литературная, театральная, политическая Катенина может быть сопоставлена только с его резкой желчностью; ср. его про­сьбу, обращенную к Колосовой, не говорить ни слова о том, что он переводит «Баязета», Жаидру и Грибоедову, его соратникам. Вероятно, эта черта была вызвана его ссылкою.

84

 

«Плутня Сашиньки» - вероятно подозрение, что Пушкин не отдаст в печать его стихов.

4 ноября снова: «Саша Пушкин упорно отмалчивается». Между тем Пушкин в первой половине декабря послал из­дателям «Северных Цветов на 1829 г.» для напечатания одну только «Старую быль», а вместо посвящения на­печатал свой «Ответ Катенину». Катенин, возмущенный, пишет в марте 1829 г.: «...Не цензура не пропустила моей приписки Саше Пушкину, но... он сам не заблагорассудил ее напечатать: нельзя ли ее рукописно распустить по рукам для пояснения его ответа». Из письма 7 апреля 1829 г. вид­но, что Катенин давал списывать эти стихи Каратыгину.

Смысл «Ответа Катенину» был до сих пор неясен. Ан­ненков пишет, что стихотворение «без пояснения остается каким-то темным намеком», и тут же сообщает любопытное известие: «Всего любопытнее, что когда несколько лет спус­тя Катенин спрашивал у него (Пушкина. — Ю. Т.): почему не приложил он к „Старой были" и послания, то в ответах Пушкина ясно увидел, что намеки на собратию были истинными причинами исключения этой пьесы. Так вообще был осторожен Пушкин в спокойном состоянии духа!»¹ Осторожность была, как мы видели, естественна.

«Ответ» Пушкина был гневен и ироничен:

Напрасно, пламенный поэт,

Свой чудный кубок мне подносишь

И выпить за здоровье просишь:

Не пью, любезный мой сосед,

Товарищ милый, но лукавый,

Твой кубок полон не вином,

Но упоительной отравой:

Он заманит меня Потом

Тебе во след опять за славой.

...Я сам служивый: мне домой

Пора убраться на покой.

Останься ты в делах Парнаса,

Пред делом кубок наливай,

И лавр К о р н е л я или Т а с с а

Один с похмелья пожинай.

Анненков. Материалы. С. 57.

85

 

Жившему ряд лет в изгнании Катенину Пушкин гово­рил:

Он заманит меня потом

Тебе во след опять за славой

(следует отметить характерное «опять» — воспоминание Пушкина о своей ссылке).

Еще ироничнее — ввиду тогдашней литературной пер­спективы — желание «убраться на покой» и пожелание остаться ему, Катенину, загнанному литературными врага­ми, в делах Парнаса взамен Пушкина.

И, наконец, обиднее всего был совет уже тогда много пившему Катенину:

Пред делом кубок наливай.

Конец язвительный: пожелание пожинать одному с по­хмелья лавр нищего Корнеля и сумасшедшего Тасса. (Вне семантической двупланности стихотворения имена Корнеля и Тасса могли бы сойти только за компли­мент.)

Дело, однако, не исчерпалось этими искусно спрятан­ными arrieres pensees, столь характерными для семантичес­кого строя тогдашней поэзии.

В 1832 г. появляются в «Северных цветах» написанные осенью 1830 г. «Моцарт и Сальери», и Катенин, по-види­мому, находит здесь своеобразный ответ на состязание в «Старой были»: в сопоставлении Сальери и Моцарта, в самой фигуре Сальери ему чудится arriere pensee.

Об этом свидетельствует показание Анненкова: «Кло­чок бумажки, оторванный от частной и совершенно незна­чительной записки, сохранил несколько слов Пушкина, ка­сающихся до сцены: „В первое представление Дон-Жуана... завистник, который мог освистать Дон-Жуана, мог отра­вить его творца". Слова эти, может быть, начертаны в в и-де возражения тем из друзей его, которые беспо­коились на счет поклепа, взведенного на Сальери в но­вой пьесе».

П.Анненков делает примечание: «К числу их принадле­жат, напр<имер> П. А. Катенин. В записке своей он смот-

86

 

рит на драму Пушкина с чисто юридической стороны. Она производила на него точно такое же впечатление, какое про­изводит красноречивый и искусный адвокат, поддерживаю­щий несправедливое обвинение». И Анненков недоуменно продолжает: «Только этим обстоятельством можно объяс­нить резкий приговор Пушкина о Сальери, не выдерживаю­щий ни малейшей критики». Вероятно, к спору, тогда воз­никшему, должно относиться и шуточное замечание Пуш­кина: «Зависть — сестра соревнования, — стало быть из хорошего роду»¹. Сальери, с его «глухою славой», который «отверг рано праздные забавы и предался музыке», как бы высокий аспект Катенина, «проводящего всю жизнь в пла­тоническом благоговении и важности» у поэзии в гостях. Фигурирует здесь и «отравленный к у б о к» — образ из «Ответа Катенину».

Как бы то ни было, arriere pensee этой вещи, подлинная или кажущаяся, отравила воспоминание Катенина о Пуш­кине. Анненков писал Тургеневу в 1853 г.: «Катенин при­слал мне записку о Пушкине — и требовал мнения. В этой записке, между прочим, „Борис Годунов" осуждался пото­му, что не годится для сцены, а „Моцарт и Сальери" — потому, что на Сальери возведено даром преступление, в котором он неповинен. На последнее я отвечал, что никто не думает о настоящем Сальери, а что это — только тип даровитой зависти. Катенин возразил: стыдитесь, ведь вы, полагаю, честный человек и клевету одобрять не можете. Я на это: искусство имеет другую мораль, чем общество. А он мне: мораль одна, и писатель должен еще более бе­речь чужое имя, чем гостиная, деревня или город. Да вот десятое письмо по этому эфически-эстетическому вопросу и обмениваем»². Здесь, само собой разумеется, Катенин обменивал десятое письмо, заступаясь не только за Салье-

¹ Анненков. Материалы. С. 287-288. А в зависти люди, знающие Катенина, могли его, конечно, обвинить. См. у Чсбышсва — в предисло­вии к «Письмам П. А. Катенина к Н. И. Бахтину», с. VIII. Ср. поразитель­но резкий отзыв Катенина о Грибоедове — при первом известии о его служебных удачах (там wee. С. 121).

- Майков Л. Пушкин. Биографические материалы и псторико-литературные очерки. СПб., 1899. С. 320-321.

87

 

ри. Рисовка Сальери, - и в сопоставлении его с Моцар­том, — имела для него совершенно особый смысл.

Эта биографическая деталь любопытна еще потому, что выяснила того «поэта», который был литературной те­мой и вместе образцом архаистов - поэта «силы» и «чес­ти»; в этой «литературной личности» были, таким обра­зом, черты, которые оправдывали связь в 20-х годах арха­истического направления с радикализмом. «Моцарт» был «поэтом», которого Пушкин противопоставлял катенинскому Евдору и «старому русскому воину», превращенно­му им в Сальери.

Попытка архаистов воскресить высокие лири­ческие жанры связана с именем Кюхельбекера.

Общение с Кюхельбекером происходит у Пушкина с отроческих лет.

Литературная деятельность Кюхельбекера изучена ма­ло. Отчасти этому виною низкая оценка поэтической дея­тельности Кюхельбекера со стороны современников, имев­шая свои причины.

Единства, впрочем, не было и в тогдашних оценках. Уже в лицее, где не было недостатка в насмешках над «усыпительными балладами» Гезеля, Кюхли, Вили и т.п.¹ (а живой и необычайно стойкой лицейской традицией и питалось впоследствии, главным образом, отношение к Кю­хельбекеру), встречалось и иное отношение к его по­эзии. Так, М. А. Корф в своей «Записке» вспоминает: «Он принадлежал к числу самых плодовитых наших (лицейских) стихотворцев, и хотя в стихах его было всег­да странное направление и отчасти странный даже язык,

¹ Фамилия Кюхельбекера ощущалась и русском языке как комичес­ким звуковой образ: ср. лицейские: «Бехелысюксриада», пушкинское слов­цо «кюхельбекерно». ермоловский перевод: «хлебопекарь» (намек на «славянофильство» Кюхельбекера). Язвительный Воейков в полемике ве­личал его всегда: «г. фон-Кюхельбекер*.

88

 

но при всем том, как поэт, он едва ли стоял не выше Дель­вига и должен был занять место непосредственно за Пуш­киным».

Позднее на Кюхельбекера возлагались надежды. Вязем­ский в 1823 г. писал о нем А. И. Тургеневу: «Талант его подвинулся... Пришлю тебе его стихотворения о греческих событиях, исполненные мыслей и чувства»¹. Языков, ко­торый был недоволен тем, что Кюхельбекер «корчит (из себя. — Ю. Т.) русского Лессинга или Шлегеля», находил, что в «хорах из „Аргивян" есть места достопочтенные»². Наконец, отзыв Баратынского показывает, какое место от­водилось Кюхельбекеру в литературе 20-х годов: «Он че­ловек занимательный по многим отношениям и рано или поздно вроде Руссо очень будет заметен между нашими писателями. Он с большими дарованиями, и характер его очень сходен с характером Женевского чудака... человек вместе достойный уважения и сожаления, рожденный для любви к славе (может быть, и для славы) и для несчас­тия». В 1829 г. Ив. Киреевский высоко оценил сцены из «Ижорского» «по редкому у нас соединению глубокости чувства с игривостью воображения» и отвел ему почетное место в ряду поэтов «немецкой школы».

Кюхельбекер, как и Катенин, был новатором; он и сам всегда сознавал себя таковым; с самого начала он прене­брег надежным путем господствующих литературных те­чений и выбрал иной путь. Еще в лицее Кюхельбекер не подчинился господствующему течению лицейской литера­туры. Несомненно, лицейские насмешки над его стихотво­рениями были основаны не только на их несовершенстве. Только в самом начале Кюхельбекер, не совсем еще осво­ившийся с русским языком, писал стихи, стоявшие ниже лицейского уровня, — таков безграмотный «отрывок из грозы С-нт Ламберта», помещенный в лицейском «Вест­нике» за 1811 г., по справедливому замечанию В. П. Га-евского, в насмешку над автором. Эта первоначальная за­минка с русским языком давала и впоследствии удобный

¹ Остафьевский архив. Т.П. С.342.

² Языковский архив. Т. 1. СПб., 1913. С. 207, 220.

89

 

материал для полемики и насмешек¹. Из приведенного воспоминания Корфа мы знаем, что потом в лицее к Кю­хельбекеру как к поэту относились далеко не отрицатель­но. И все же против Кюхельбекера велась оживленная ли­тературная борьба; по количеству эпиграмм, осмеивавших «бездарного» стихотворца, Кюхельбекер занимает в лицее место совершенно исключительное.

Здесь, конечно, главной причиной является не бездар­ность Кюхельбекера, а расхождение во вкусах. «Неуклюжие клопштокские стихи» Кюхельбекера осмеивались не столь­ко за их неуклюжесть, сколько за то, что они были «клопш­токские»; уже в лицее Кюхельбекер уклоняется от обычных метров и тем, и влиянию Парни и Грекура противопостав­ляет влияние Клопштока, Бюргера, Гельти, Гете, Шиллера.

Кюхельбекера преследуют за «германическое направле­ние». Так, в № 1 «Лицейского мудреца» помещены отрыв­ки (по-видимому, наиболее неудачные) из его баллады об Альманзоре и Зульме, с критическими замечаниями; так, в № 3 того же журнала в особой статейке «Демон метро­мании и стихотворец Гезель» осмеивается другая баллада Кюхельбекера о Зульме, и ее же имеет в виду «Националь­ная песня», приписывающаяся Пушкину:

Лишь для безумцев, Зульма! Вино запрещено, А Внльмушке-поэту Стихи писать грешно. (И не даны поэту Ни гений, ни вино)².

¹ Ср. письмо Пушкина по поводу од Кюхельбекера от 1822 г., в котором он припоминает эти его младенческие стихи (Переписка Т. I. С. 51. №37). И впоследствии у Кюхельбекера, несомненно, оставался немецкий языковой субстрат, иногда обнажавшийся (ср. его показания по декабрьскому делу — в книге Н. Гастфрейпда «Кюхельбекер и Пушкин в день 14 декабря 1825 года». СПб., 1901), иногда модифицировавший строй его речи.

- Некоторые детали второй баллады, приведенные в статье «Демон метромании»: «Лишь для безумцев, о Зульма, златое вино пророк запре­тил», снабженные примечанием: «Вот прямо дьявольские стихи», приво­дят к предположению, что баллада эта была нисана иод влиянием романа Тика «Абдадлах», героиня которого Зульма, а одна из речей героя сходна с приведенной фразой.

90

 

(Мало-помалу, однако, немецкое влияние проникло в лицей через Кюхельбекера. Здесь особенно важны отноше­ния Кюхельбекера и Дельвига'.)

Но другая сторона деятельности Кюхельбекера встреча­ет с самого начала, по-видимому, в лицее полное призна­ние. В 1815 г. Кюхельбекер готовит книжку на немецком языке «О древней русской поэзии». Это является событием для лицеистов-литераторов². Вероятно, немецкие стихотво­рения Кюхельбекера «Der Kosak und das Madchen»³ и «Die Verwandten und das Liebchen»¹, представляющие переводы народных песен, предназначались именно для этой книги. (Из этих стихотворений особенно любопытно первое по сюжету, близкому к пушкинскому «Казаку» и отчасти дельвиговскому «Поляку».) Мы вправе предположить, что интерес к «народной словесности» был пробужден в лицей­ских литераторах именно Кюхельбекером; в нем самом этот интерес был пробужден теми же немецкими влияниями, за которые ему доставалось в лицее. В 1817 г. он печатает в журнале «Conservateur Impartial» статью «Coup d'oeuil sur l'etat actuel de la litterature russe»³. Здесь он говорит о пере­вороте (revolution) в русской литературе, и одним из таких революционных течений считает он «германическое», про­водимое Жуковским. Кюхельбекер протестует против «уче­ния, господствовавшего в нашей поэзии до XIX столетия и основанного на правилах французской литературы». При этом любопытно, что, говоря о новой литературе, он в пер­вую очередь упоминает об «Опытах лирической поэзии»

¹ По известному указанию Пушкина, Дельвиг «Клопштока, Шиллера и Гсльтн прочел... с одним из своих товарищей, живым лексиконом и вдохно­венным комментарием», то есть КюхсльбексромДПупппж А С. Дельвиг. 1831). С этим согласуется показание бар. А.И.Дельвига, о том, что, плохо зная немецкий язык, Дельвиг был хороню знаком с немецкой литературой (Бар. Детей/. А. И. Мои воспоминания. Т. I. М., 1912. С. 44).

² Ср. статью А. А. Дельвига «Известность Российской Словесности» (Российский музеум. 1815. Ч. IV). См. также письмо Иллнченского к Фуссу от 28 ноября 1815 г. (Грот Я. К. Пушкин, его лицейские товарищи и наставники. СПб., 1887. С. 88).

* «Казак н девушка» (чем.). — Прим. ред. ¹ «Родные и возлюбленная» (нем.). — Прим. ред. ⁵ «Взгляд па современное положение русской литературы» (фр.). — Пргш. ред.

91

 

Востокова, введшего античные метры и говорившего с вос­торгом о германской поэзии, «доселе неуважаемой», и уже как о его продолжателях о Гнедиче и Жуковском. Статья возбудила интерес, была переведена на русский язык и вы­звала полемический ответ Мерзлякова. «„Conservateur Im­partial", — писал он, — заставляет нас торжествовать и ра­доваться какому-то преобразованию духа нашей поэзии... Что это за дух, который разрушает все правила пиитики, смешивает все роды, комедию с трагедией, песни с сатирой, балладу с одой? и пр. и пр.»¹.

Для «классика» Мерзлякова «романтизм» Кюхельбеке­ра неприемлем, потому что смещает жанры.

Через три года Кюхельбекер выступает с призывом «сбросить поносные цепи немецкие» и быть самобытными. Для его литературной деятельности характерна оппозици­онность господствующему литературному течению. Он осо­знает себя всегда новатором. В его тюремном дневнике, пре­вратившемся в литературную летопись о минувших со­бытиях, мы часто встретимся с этим. По поводу культа Гете в 30-х годах он замечает: «Царствование Гете кончилось над моею душою, и что бы ни говорил в его пользу Гезлитт (в Rev. Brit.), мне невозможно опять пасть ниц перед своим бывшим идеалом, как то падал в 1824 г. и как то заставил пасть со мною всю Россию. Я дал им золотого тельца, они по сю пору поклоняются ему и поют ему гимны, из которых один глупее другого; только я уже в тельце не вижу бога».

Он не устает отмечать новшества, внесенные им: «Давно я, некогда любитель размеров, малоупотребитель­ных в русской поэзии, ничего не писал ни дактилями, ни анапестами, ни амфибрахиями... коими я когда-то более писал, чем кто-нибудь из русских поэтов моего времени». «Статья Одоевского (Александра. — Ю. Т.) о „Венцеславе" всем хороша: только напрасно он Жандру приписывает первое у нас употребление белых ямбов в поэзии дра­матической: за год до русской Талии были напечатаны: „Орлеанская дева" Жуковского и первое действие „Арги-

¹ Письмо из Сибири // Труды Общества любителей российскойсловесности. Т. XI. 1817. С. 68-69.

92

 

вян"»-¹- Чуткий к мелочам поэтической лексики, он остав­ляет свидетельство о своих нововведениях и в этой облас­ти: «Союз „ибо" чуть ли не первый я осмелился употреб­лять в стихах, и то в драматических — белых».

В продолжение всей своей литературной деятельности Кюхельбекер пытается прививать «новые формы»; каждое свое произведение он окружает теоретическим и историко-литературным аппаратом. Так, своим «Ижорским» он хочет внести в русскую литературу на новом материале форму средневековых мистерий; так, в Сибири он пишет притчи силлабическим стихом, отказываясь от тонического.

Кюхельбекер был не признан и отвержен и всегда как бы сознательно и органически интересовался неведомыми или осмеянными литературными течениями, интересовал­ся третьестепенными поэтами наравне с первостепенными. Здесь не было отсутствия перспективы или живого чувства литературы. Кюхельбекер оставил в своем тюремном днев­нике много свидетельств наличия того и другого. Подоб­но Баратынскому, он смеется, читая повести Белкина: «Прочел я четыре повести Пушкина (пятую оставляю pour la bonne bouche² на завтрашний день) — и, читая послед­нюю, уже мог от доброго сердца смеяться» (запись в «Днев­нике узника» от 20 мая 1833 г.); по отрывку из «Арабесок», включенному во враждебную Гоголю критическую статью, он заключает о достоинствах «Арабесок»; по переводу «Флорентийских ночей» он говорит о вольтеровском в Гей­не; интересна тюремная полемика Кюхельбекера с Белин­ским: «В „Отечественных записках" прочел я статью „Мендель" Белинского: Белинского Мендель — Сенковский; ав­тор статьи и прав и неправ: он должен быть юноша; у него нет терпимости, он односторонен. О Гете ни слова, il serait

¹ Русская старина. 1883. Июль. С. 127. Пушкин восстановил приоритет Кюхельбекера в заметке о «Борисе Годунове»: «Стих, употребленный мною (пятистопный ямб), принят обыкновенно англичанами и немцами. У пас первый пример оному находим мы, кажется, и Аргивянах. А. Жапдр в отрывке своей прекрасной трагедии, и и сап пой стихами вол ь п ы м и, преимущественно употребляет его». Отсюда явствует важность изучения пятистопного ямба «Аргивян» как предшественника пушкинского.

² На закуску (фр.). — Прим. ред.

93

 

trop long de disputer sur cela', но я, Кюхельбекер, противник заклятый Сенковского-человека вступлюсь за писателя, по­тому что писатель талант и, право, недюжинный».

Не должен быть забыт и его отзыв о Лермонтове как поэте-эклектике, возвышающемся, однако, до самобытнос­ти в «спайке в стройное целое разнородных стихов».

И вместе с тем Кюхельбекер сознательно интересуется массовой литературой и восстанавливает справедливость по отношению к осмеянным или незамеченным писателям. Он не боится утверждать, что в рано умерших Андрее Тургеневе и Николае Глинке русская литература потеряла гениальных поэтов, и ставит в один ряд Языкова и Козлова с А. А. Шиш­ковым. Он серьезно разбирается в произведениях осмеянно­го Шатрова и даже злополучного Хвостова. Здесь сказы­вается принадлежность к подземному, боковому течению литературы и сознание этой принадлежности. Сознательно провозглашает он Шихматова гениальным писателем².

В 1820—1821 гг., в годы, когда Пушкин уже пересмотрел свою литературную позицию, Кюхельбекер становится в открытую оппозицию к господствующему ли­тературному течению и примыкает к «дружине» Шишко­ва; совершается это под влиянием Грибоедова: «Грибоедов имел на него громадное влияние: между прочим, он указал своему другу на красоты Священного Писания в книгах Ветхого Завета... Стихами, обогащенными „библейскими образами", Кюхельбекер воспевал (в бытность в Тифлисе) победы восставших греков над турками»³.

¹ Было бы слишком долго спорить об этом (фр.). — Прим. ред.

² Ср. запись дневника: «Федор Глинка и однообразен, и темен, и нередко странен, но люблю его за то, что идет споим путем». Русская старина. 1875. Август. С. 506. Ср. то же настроение у Грибоедова, который писал Катенину, что бывает у Шаховского «оттого, что все другие его ругают. Это в моих глазах придает ему некоторое достоинство».

³ Русская старина. 1875. Июль. С. 343.

94

 

Уклон Кюхельбекера болезненно отозвался в противо­положном литературном лагере. Дельвиг писал: «Ах! Кю­хельбекер! сколько перемен с тобою в 2—3 года... Так и быть. Грибоедов соблазнил тебя, на его душе грех! Напиши ему и Шихматову проклятие, но прежними стихами, а не новыми. Плюнь и дунь и вытребуй от Плетнева старую тетрадь своих стихов, читай ее внимательнее и, по лучшим местам, учись слогу и обработке»¹. (В исходе 1822 г.)

Туманский писал ему год спустя: «Охота же тебе чи­тать Шихматова и Библию. Первый — карикатура Юнга, вторая, несмотря на бесчисленные красоты, может превра­тить муз в церковных певчих. Какой злой дух, в виде Гри­боедова, удаляет тебя в одно время и от наслаждений ис­тинной поэзии и от первоначальных друзей твоих?»²

Кюхельбекер не сдался на решительные увещания дру­зей и остался до конца «шишковцем».

Кюхельбекер еще в лицее — приверженец вы­сокой поэзии.

Формула «высокое и прекрасное», модная в 20—30-х го­дах, перенесенная из эстетики Шиллера³, стала очень скоро необходимой стиховой формулой и излюбленной темой.

Сравнить:

Грибоедов: «Горе от ума» (1823):

Или в душе его сам Бог возбудит жар

К искусствам творческим, высоким и прекрасным...

Кюхельбекер: «К Грибоедову» (1825):

Певец! Тебе даны рукой судьбы Душа живая, пламень чувства,

¹ Русская старина. 1875. Июль. С. 360.

² Туманский В. И. Стихотворения и письма. СПб., 1912. С. 252.

³ Ср. статью: Оболенский В. Сравнительный взгляд па прекрасное и высокое. Изд. «Атеней», 1828. 4.5. С. 303-311.

95

 

Веселье светлое и к родине любовь, Святые таинства высокого искусства...

Языков: «А.М.Языкову» (1827):

Я знаю, может быть, усердием напрасным

К искусствам творческим высоким и прекрасным

Самолюбивая пылает грудь моя...

В теоретической эстетике формула была изжита к кон­цу 20-х годов. Уже в 1827 г. Никитенко констатирует об­щую «мечтательность и неопределенность понятий, в кото­рых ныне видят что-то высокое, что-то прекрас­ное, но в которых на самом деле нет ничего, кроме треска и дыму разгоряченного воображения»¹.

Окончательно дискредитировал формулы «высокое и прекрасное» и «святое искусство» в 30-х годах Кукольник, а потом осмеял ее ретроспективно Достоевский в «Запис­ках из подполья». В поэзии 20-х годов эта формула стала философским обоснованием требования высокой лирики. Так, Кюхельбекер вполне последовательно приходит от общей формулы к конкретному литературному требова­нию высокой лирики; это должно было поставить его в оппозицию к «средним родам», культивируемым карамзи­нистами, и обратить к архаистам, одним из теоретических положений которых была защита «высоких родов».

Литературным знаменем Кюхельбекера становится Дер­жавин.

Кюхельбекер воспринимает поэзию Пушкина уже сквозь призму подражателей и обходит его стиховую культуру, по­добно Катенину. В 1825 г. он пишет по поводу одного не­мецкого критика: «Как, говоря о преемниках Ломоносова, забыл он Державина, первого русского лирика, гения, кото­рого одного мы смело можем противопоставить лирическим поэтам всех времен и народов?» Позднее он сознательно подражает Державину². В цитированной статье 1825 г. он

¹ Никитенко А. В. Записки и дневник. Т. 1. СПб.. 1893. С. 228.

² В 1835 г. он пишет в своем дневнике: «Спасибо старику Державину! Он подействовал н а меня вдохновительно: тремя лирическими стихотворениями я ему обязан» (Русская старина. 1884. Февраль. С. 346): «Наконец, бившись три дня, я переупрямил упорную державинскую строфу* (там же. С. 355).

96

 

 

проповедует державинскую поэзию: «Да решатся наши поэ­ты не украшать чувств своих, и чувства вырвутся из души их столь же сильными, нежными, живыми, пламенны­ми, какими вырывались иногда из богатой души Держави­на». Произведениям «вычищенным» и «выглаженным» он противопоставляет неровный и грандиозный державинский стиль. Он протестует против выправления в переводе недо­статков у Державина: «Где... на русском, как, напр., в Дер­жавине или Петрове, и были какие неровности, он (перево­дчик) их тщательно выправил и тем лишил, конечно, недо­статков, но недостатков, иногда неразлучных с красотами, одному Державину, одному Петрову свойственных»¹.

Здесь Кюхельбекер следует за теоретиками «высокой ли­рики», положения которых легли в основу и русской тео­рии XVIII в. Ср. Лонгина: «Чрезмерное величие обыкновен­но бывает подвержено недостаткам; и большая во всем осторожность кажется мелочною. В великих умах, равно как и в великом богатстве, должно быть и некоторой небреж­ности. Даже почти необходимо так бывает, что низкие и посредственные дарования, поелику никогда не подвергают себя опасности и не восходят на высоту, по большей части бывают чужды погрешностей и остаются в безопасности; ве­ликое же, по собственному своему величию, склонно к па­дению»². Ср. у Державина: «В оде малые пятна извиняют­ся». Ср. у Катенина: «Творение мелкое, даже и совершенству близкое, легче и доступнее человеку с дарованием, нежели с великими погрешностями великое создание³.

Это осознание «пороков» как стилистических и ком­позиционных элементов высокой лирики последова­тельно сказывалось у Кюхельбекера в борьбе с «очисти­телями языка», в которой он идет вслед за Катениным. (Здесь, как и во многих других пунктах, архаистические традиции Кюхельбекера переплетаются с элементами лите­ратурной теории немецких Kraft-Genies.) «Слог не везде

¹ Сын отечества. 1825. № 17. С. 80. «Разбор фон дер Боргоиых пере­водов русских стихотворений».

² О высоком. Творение Дионисия Лонгина Перевод / Ивана Мар­тынова. 2-е изд. СПб, 1826.

³ «Размышления и разборы» (Литературная газета. 1830. №43. С. 54).