Тринадцатая глава

 

Наступило новое время: как в расквартированные в каких-то казармах войска, к нам начали стекаться всякие разные товары, чтобы мы чувствовали себя как дома, а не на чужбине. Мистер Шульц открыл линию по переброске вещей из Нью-Йорка: раз в неделю стал прибывать грузовик с мясом: говядиной и бараниной, с рыбой, деликатесами, вином и пивом, каждый день кто-нибудь отправлялся в Олбани, куда каждый день приземлялся самолет из Нью-Йорка со свежими городскими булочками, тортиками и кексами, доставлял он и свежие газеты. Кухня в отеле продолжала суетиться, и никого похоже не волновало, что приходит еще какая-то еда, все шло как шло, все как обычно. Никто не выказывал ни гордости, ни обиды за столь явное пренебрежение дарами онондагского гостеприимства, естественным желанием обслуги отеля было лишь одно – как можно лучше обслужить дорогого мистера Шульца и компанию. Тем более, что все эти продукты еще более подчеркивали мастерство поваров гостиницы.

Ужин постепенно превратился в ритуал. Мы сидели как одна большая семья, всегда в одно и то же время, хотя и за разными столами. Ужины проходили с час и более и почти всегда служили отличным поводом для мистера Шульца развлечь или скукожить всех от своих воспоминаний. На ужинах, если он не бывал слишком пьян, он расслаблялся. Если же количество спиртного превышало какую-то дозу, то он становился или угрюмым, или подозрительным. Он тяжело смотрел на нас, будто укоряя нас, что вот ему так плохо, а мы чувствуем себя прекрасно, наслаждаемся прекрасной едой. У него вошло в привычку в такие минуты требовать от нас, чтобы ему передали то или иное блюдо, которое как ему казалось, мы поглощаем с особенным удовольствием. Он пробовал, затем возвращал блюдо назад. Так он несколько раз отбирал тарелку у меня. Но эффекта на меня это не производило: я не ярился, не терял аппетит. А однажды он вообще подошел к другому столу и взял с тарелки большой кусок мяса и унес к себе, показав тем самым, что он не может быть щедрым и гостеприимным к людям, которые просто жируют на нем. Самое плохое, это то, что иногда такие случаи возникали в присутствие мисс Дрю, для нее это был верх невоспитанности. В общем вечера случались разные.

Но, как я уже сказал, чаще он все-таки бывал добрым и в веселом настроении, будто показывал свое нью-йоркское расположение всему городку Онондага. И в тот вечер, о котором я сейчас буду вести речь, я совершенно точно знал, что куски из моей тарелки утаскиваться боссом не будут, потому что за нашим столом будут гости: Дикси Дэвис, который уже опоздал ко времени отбытия в Нью-Йорк по времени, и священник из католического собора, отец Монтень. Мне понравилось то, что, когда отец зашел в ресторан, то первым делом остановился у самого входа, где сидели Микки, Ирвинг, Лулу и шофер мистера Дэвиса, и поздоровался с ними. Более того, еще о чем-то оживленно и добросердечно поболтал с ними. Для служителя Бога он был достаточно жизнерадостен, потирал с энтузиазмом руки при разговоре, будто речь не могла идти о вещах неприятных его мироощущению, он был горд за свой, не такой уж богатый и очень маленький приход, расположенный недалеко от самого собора – скопище маленьких и в большинстве своем деревянных домиков вниз по крохотным улочкам – огромного и массивного каменного сооружения с раскрашенным Христом и другими святыми, развешанными по стенам.

Наше меню тогда было: ростбиф, приготовленный именно так, как я любил, спаржа, для меня блюдо абсолютно нейтральное, домашняя жареха французского происхождения, толстые куски, зеленый салат, который я не касался из принципа и настоящее французское вино, которое бы мне пригодилось для воспитания вкуса, но которое я не пил, по той же причине, по которой мисс Престон сидела как можно дальше от мистера Шульца. Я сидел от Шульца справа, отец Монтень – слева, слева от меня восседал Дикси Дэвис, за ним мистер Берман. Мисс Дрю была между двумя мужчинами.

Дикси беспрерывно болтал, видно уморился за день работы и день встреч, а может его ум не востребовался сегодня для работы и ему ясно указали, что все его попытки направить дело по-другому обречены на неудачу, что бы там ни было, он говорил и говорил, наверно, все-таки потому, что его соседкой оказалась красивейшая и самая аристократичнейшая женщина из всех им виденных, в элегантном черном платье, подчеркивавшем ее линию шеи, которая была обрамлена жемчужным ожерельем, каждая жемчужинка которого отражала свет люстры ресторана, он рассказывал ей, как начал в юриспруденции, с каких мелочевых дел, вспоминая про мелкие и такие незначительные казусы. Она понимающе кивала, поощряя его на словесные извержения, одновременно не забывая о еде и вине. Он не отставал и тоже пил и пил это самое вино, надеясь и словами, и действиями доказать ей, как он неординарен. Я в то же время сделал свой вывод: я бы никогда не хвастался былым кручением вокруг ночных судов Нью-Йорка и внесением залога за всяких идиотов, которым в дальнейшем, когда они залетали по-крупному, могли потребоваться услуги адвоката. Начало его карьеры – отбор клиентуры среди мелких жуликов, цена которых составляла 25 долларов штрафа единовременно и отпуск из зала суда после внесения денег. «Остальное принадлежит истории!» – закончил он с самодовольной усмешкой. Я заметил, что он явно сутулится, голова вперед, как у рыбы, и вообще его костюм неважен и составлен он по большей части на основе его вкрадчивых и фальшивых манер. Не знаю почему, но неприязнь он у меня вызывал жуткую. Я едва знал его, но мне скорее надо было сидеть за столом у Лулу и Ирвинга, а не здесь – он все время обращал внимание только на нее, глядя в разрез ее платья, а на меня – ноль, будто меня и не было вовсе.

Затем он вытащил фото из кошелька – там была женщина в купальном костюме: шортиках и лифчике с завязанными на шее концами, она щурилась на солнце, ее рука игриво положенная на бедро, выпяченное вперед, что-то показывала в движении – и положил ее перед мисс Дрю. Та опустила глаза вниз в изумлении, будто перед ней положили экспонат из музея, какой-нибудь древний сверчок, оставшийся в единственном экземпляре.

– Это моя невеста! – сказал он, – Актриса, Фоун Блисс. Может слышали о ней?

– Что? – ответила Дрю Престон, – Вы имеете в виду Фоун Блисс? – последние слова были произнесены с таким удивлением, что юрист расплылся довольный – сидящая с ним мадам не может поверить, что ей привалило такое счастье, сидеть рядом с женихом ТАКОЙ актрисы.

– Да, это она! – сказал Дикси Дэвис, с обожанием глядя на фото и плотоядно улыбаясь.

Мисс Дрю поймала мой ехидный взгляд и ее глаза в усмешке скрестились на кончике носа, затем она снова весело посмотрела на меня и еще раз скосила их на нос – я расхохотался. Я и не знал, что она может так делать. В этот момент я ощутил косой взгляд мистера Бермана, поверх стола, и хотя он не произнес ни слова, даже не разжал губ, я понял, что лучше бы мне этого разговора не слышать, а слышать другой. Несмотря на мою решимость оставаться всегда наготове, я не смог отвести глаз от очаровательной мисс Дрю, хотя и сама шея и все шейные позвонки упрямо поворачивали мою голову к мистеру Шульцу и отцу Монтеню.

– … А, тогда вам обязательно нужен путь духа! – говорил отец, в своем обычном оживленном ключе, перемежая слова пережевыванием и запиванием, отчего вся его речь казалась пухлой, – вам нужен катехезис, вам нужно послушать Евангелие, вы должны внутренне очиститься и приготовиться к посвящению, вы должны пройти испытания. Только тогда вы будете готовы к конфирмации.

– Сколько времени это займет, отец?

– Это обычно не так быстро. Может, год. Пять лет, десять? Как быстро вы откроете свое сердце богу?

– Я могу все делать очень быстро, отец, – ответил Шульц.

Я не осмелился взглянуть на мистера Бермана, потому что он бы тут же догадался, что поймал меня на подслушивании. С тех пор, как мы повстречали отца Монтеня около собора после службы, прошло несколько дней и однажды в среду мы пошли в клуб бинго при соборе, а мистер Шульц даже провел несколько игр, выкрикивая номера шариков, выскакивающих из барабана, и громко радуясь, когда кто-нибудь выигрывал целое состояние – доллар, другой. И вот затем, под конец игры, он что-то прошептал отцу Монтеню на ушко и тот, радостный объявил о главном призе Среды – специальной премии в 25 долларов. Все хлопали и мистер Шульц, стоя на сцене, принимал аплодисменты с овечьей улыбкой, махал ручкой, а мы с мистером Берманом все это время тихо сидели позади зала и думали о игре в бинго. Мистер Берман взял одну карточку и, дав каждой букве по числу, показал мне возможные пути, как даже такая честная игра, как бинго, может быть подвержена шулерству. Но я не думал, что незнание правил игры в бинго может быть первым шагом в процессе общения и ознакомления с нужным человеком.

Отец положил нож и вилку на стол и откинулся в кресле назад. Он взглянул на мистера Шульца, приподняв густые брови в безмолвном священническом скептицизме.

– Из иудаизма в Святую Церковь – это великая революция!

– Не такая уж великая, отец, не такая уж. Мы все в одном мире. Иначе почему все великие мира сего носят ермолки? Я заметил, что вы говорите о наших парнях и читаете нашу Библию. Вовсе не великая.

– Да, но здесь нужно уточнение – как мы читаем, что мы принимаем, вот в чем дело!

– Я знавал парней, католиков. Вырос с ними, сейчас они мои партнеры по бизнесу. Я прав, Отто? – сказал мистер Шульц, повернув взгляд на мистера Бермана, – Дэнни Дамайя, Джо Райо, такие у них имена. Они думают так же, как я, у них такие же понятия о справедливости, как у меня, они так же, как и я уважают своих матерей, я мог полагаться на католиков-бизнесменов всегда, отец. Я мог полагаться на них, а они – на меня. Да и как иначе, мы понимаем друг друга, как кровные братья.

С паузой, долженствующей подчеркнуть важность сказанного, он заполнил бокал отца вином. Все притихли.

Отец Монтень с укоризной истого галла взглянул на босса, взял бокал и осушил его. Затем он салфеткой вытер губы.

– Разумеется, – начал он мягко, будто приступил к тому, о чем вообще-то лучше было бы умолчать, – иногда все дело в зрелости человека религиозного.

– Вот теперь разговор пошел напрямую! – сказал мистер Шульц.

– В таких случаях, я, право, не знаю, мы должны быть совершенно уверены в том, что это начало познания Господа нашего Иисуса Христа.

– Даю слово, я честен и откровенен, отец. Я ведь высказался. Я вырос и моя жизнь была не сахар. Я всегда принимаю важные решения. Мне нужна сила. Я вижу людей, у которых есть сила, и она – в их вере, поэтому мне тоже нужна такая сила. Я всего лишь простой смертный. Я так же боюсь за свою жизнь, как и другие. Я так же, как и все, думаю о жизни. Я хочу быть щедрым, я хочу быть милостивым. Но мне также нравится идея другого края.

– Я понял, сын мой.

– Как насчет воскресенья? – спросил мистер Шульц.

После кофе мисс Дрю Престон извинилась и ушла, вскоре вся компания тоже начала расходиться и мистер Шульц пригласил отца Монтеня на шестой этаж, где они посидели в креслах, попили канадское виски и покурили сигар, наслаждаясь быстро возникшим взаимопониманием. Я подумал, глядя на них, что они даже чем-то похожи – оба крепкие, короткошеии и небрежные насчет стряхивания пепла. Дикси Дэвис тоже был с ними. Остальная банда сидела в офисе мистера Бермана, мало говорила, грустно и взыскующе осматривая друг друга. Когда, наконец, отец ушел к себе домой, банда переместилась к Шульцу. Вышло это без приказаний явится всем на собрание, просто все бродили вокруг, да и разместились один за другим на креслах рядом с боссом, который начал энергично ходить и напряженно думать.

– Микки, ты понимаешь! Ты не можешь не понимать – я должен быть готов, я не могу рисковать. Мне нужна любая помощь. Кто знает, что там впереди? Кто знает? Я помню, как меня потряс один случай с Патриком Девлином, ты ведь помнишь братьев Девлин, которые сидели над всем пивом Бронкса? А мы тогда только начинали и я захотел преподать ему урок. Крепкий орешек попался, мы его подвесили за пальцы, ты помнишь Лулу? Он не знал, что у нас на уме и думал, что мы собираемся убить его. Он кричал, чтобы мы послали за священником. Вот что меня потрясло. Он звал не мать, не жену, а священника перед смертью. Я думал тогда над этим. В такие моменты тебе нужна сила, я прав? Мы тогда не убили его, просто печенки отбили, глаза заклеили лентой, да и оставили висеть в том подвале, пусть они его поищут. Правда, когда они его нашли, он уже потерял зрение. Но я никогда не забуду, что он хотел священника. Такое не забывается. Мне нравится этот француз, мне нравится его церковь, я дам денег на новую крышу, пусть вода не протекает во время службы и торжественных моментов. Мне это доставит удовольствие, вы понимаете, о чем я говорю? У меня в душе всегда хорошо, лишь только я вхожу под своды собора. Я не понимаю латинский, но я и еврейский тоже не понимаю, почему я не могу принадлежать обоим религиям сразу? Есть такой закон против двух религий? Христос и там, и там – так какая разница, по большому счету? Они хотят признаний, не могу сказать, что причастия и раскаяния мне очень по сердцу, но, будет время – будут и причастия, будут и раскаяния. Они не должны ничего говорить моей матери, Ирвинг, твоей – тоже, наши мамы не должны ничего об этом знать, они не поймут. Я никогда не любил этих, в пейсах, в синагоге, они раскачиваются туда-сюда, что-то бормочут себе под нос, каждый, что хочет, трясут головой, плечами пожимают, нет, мне всегда нравилось торжественность, я всегда любил, когда все вместе что-то поют, мне нравится порядок и организованность. Все в определенные моменты встают вместе на колени, Богу должно это нравится. Тебе что-то не нравится в этом, Лулу, слишком тягомотно для тебя? Вы только взгляните, ему не нравится, Отто, погляди на него – он сейчас заплачет. Скажи ему, я все еще Голландец, ничего не изменилось, ничего, ну прекращай, слизняк еврейский!

Он рассмеялся и сильно хлопнул Лулу по спине.

– Вы же все знаете, что мне предстоит выдержать в суде! Вы же знаете, что нервы будут напряжены, когда нас поставят на обозрение. Вот и все. И это не последняя церемония, ради бога!

Все промолчали, угрюмо и без одобрений, один лишь Дикси Дэвис, продолжал кивать головой и хмыкать поощрительно. Остальная банда была ошарашена. Вообще весь тот день был слегка шарахнутый, если можно так сказать. Мистер Шульц продолжал еще о чем-то говорить, но я выбрал момент поудобней и тихо проскользнул к себе обратно в комнату. Мистер Шульц был слишком увлекающимся во всем – все, кто с ним работал, должны были знать это, он не мог вовремя остановиться, он доводил все дела до экстремальности, больше чем до конца, поэтому то, что начиналось как обыкновенный бизнес, могло закончиться совершенно неожиданно; переполнявшие его чувства были разными, но все они были излишне сильными, и гнев, и раскаяние. Конечно, ожидать от него ухода в монастырь от внезапного проснувшегося чувства религиозности было бы наивно, ему требовалось еще немного защиты, защиты со стороны церкви, как страховой компании, собственно так он и сказал, это и имел в виду, и если бы вы были верующим и верили только в одного Бога, то он каким-то образом сумел переломить это чувство единости и встал выше этого, он всегда хотел получить всего по максимуму, и доведись нам побыть в Онондаге подольше, кто знает, может он бы стал еще и прихожанином протестантской церкви тоже, ведь Бог знает, что мистер Шульц позволяет себе это. У мистера Шульца тяга к присвоению была сильнее природной хитрости, эта тяга составляла его внутреннюю суть, она жила в нем всегда: он присваивал чужие убеждения, пивные компании, профсоюзы, игру в бинго, ночные клубы, меня, мисс Дрю. И вот теперь он присваивал себе католицизм. Вот так.