Девятая глава

 

Мы стояли на ступенях здания суда тем первым утром и оглядывали городок: возвышались холмы, между ними пролегали мосты, расстилалась пасторальная зеленая равнина с вкраплениями фиолетовых цветов, правильной формы поля, засаженные чем-то темным, светило солнце с голубого неба, раздавалось далекое мычание коров с окрестных лужаек – все это легло мне на душу бесконечно-мягкой осязаемостью природы. А Лулу Розенкранц пробурчал:

– Не знаю… А куда здесь, собственно, пойти, если охота развеяться?

Сам я никогда прежде так близко не соприкасался с природой, если не считать Ван-Кортланд Парка. Но окружающее мне нравилось; и запах, и свет, и покой, нисходящий с небес. Ну, а по поводу целесообразности устройства жилищ человеков я был тщательно проинструктирован. Там вдалеке эти самые человеки выращивали то, что требовалось: и урожай, и скот, а городок, Онондага, центр графства, был их центральным рынком. Он был построен на краю холма в центре цепи гор, рассекающих равнину. Текла через городок речка, никто мне не запрещал исследовательские изыски, и я проведал развалюху-мост, деревянный и скрипучий. Посмотрел с него на воду; поток мчался стремительно через камни, шумел и кипел бурунчиками. Если забраться на скалу справа, то речонка превращалась в реку, начинала выглядеть солиднее, чем вблизи. Походив по берегу, невдалеке я обнаружил заброшенную лесопильню; постройки покосились, будто ветер заласкал их своей неуемной силушкой – уже давно она не работала, но когда-то некий амбициозный мужчина приложил к созданию фабрички свои руки и энергию. Я никогда прежде не видел своими глазами, как можно использовать природные силы воды, только читал об этом в учебнике по географии. Оценить фразу природные ресурсы трудно вот так навскидку, надо поглядеть на бурлящий поток, на замшелые бревна постройки, и только тогда к тебе приходит ощущение идеи, приходит понимание смысла, для чего и как все было сделано. Нет, нет, такой жизни для себя я, конечно, не хотел.

Много людей жило и умерло в Онондаге, от них остались их дома. Я сразу определил какие из домов старые – деревянные. Люди провинции жили только в таких домах. Но уже рядом с ними, одно за одним, возвышались другие – крупные, как коробки, каменные. Покрашенные ржаво-коричневой или серой краской они увенчивались черепичными крышами с фронтонами и дымоходами; виднелся и странноватый домик, с башенкой сбоку, крыша у него была как сплюснутая шляпа, смешная и нелепая, окна изукрашены аляповатыми дощечками с резьбой, криво прибитыми, а вдоль края водостока протягивался металлический абажурный заборчик-решетка – не иначе как против вездесущих голубей. Лулу Розенкранц очень сомневался, что все это – настоящая Америка, но я сказал ему, что да, она бывает и такой.

Но, по крайней мере, все здания общественного пользования были очень каменными. Суд краснел кирпичом яркого обжига с гранитной опояской, так живо напомнившим мне приют Макса и Доры Даймонд, разве что онондагский аналог был покрупнее, окна и двери его были в виде арок, да углы скруглены, как иногда делают со зданиями судов. Четырехэтажная средняя школа Онондаги – тот же мерзкий рыжий кирпич, библиотека – маленькое однокомнатное убожество, будто запакованное снаружи неподходящими для этой цели большими каменными плитами

– судя по всему, к чтению в городке подходили более серьезно, чем в остальной части света. И, наконец, серо-каменный готический собор, скромно названный Церковью Святого Духа, единственное, что не несло в себе имени Онондаги, этого индейца, который когда-то так произвел на кого-то впечатление, что образовался целый городок его имени. Статуя краснокожего, вяло прикрывающегося ладонью от солнца и глядящего на запад, красовалась на лужайке перед зданием суда. Когда мисс Лола мисс Дрю вышла прогуляться в первый раз, то статуя, казалось, потрясла ее, она прямо-таки застыла и смотрела на индейца до тех пор, пока мистер Шульц не рассердился и не оттащил ее от постамента.

Самым грандиозным зданием городка был отель, разумеется, «Онондага» – шесть этажей все того же ржавого кирпича, в самом центре деловой активности самого делового района города, если можно так сказать, потому что на многих окнах окружающих домов виднелись таблички «Сдается». Виднелись несколько машин, припаркованных у обочины, год выпуска умолчим, а честно говоря, даже не помню таких марок, чуть меньше грузовиков с ферм, без дверей и с цепными передачами. Но движения было маловато. А если совсем по правде, то мы были по приезде единственным экипажем, двигающимся по улице. Цветной старик с видимым удовольствием дотащил багаж до моей личной комнаты аж на шестой этаж и даже не удосужился взять чаевые, которые я намеревался дать. Так его обрадовали клиенты. Хоть какие.

Мистер Шульц снял весь этаж, каждому по комнате, иначе, как он сказал, это будет выглядеть неправильно. Сказал и поглядел на мисс Лолу мисс Дрю. Ей и ему досталось по целому номеру, остальным комнаты, кроме мистера Бермана, который стал жить в двух. Во второй своей комнате он поставил прямой телефон, не подсоединенный к гостиничному коммутатору.

В то утро нашего заезда я прыгал на своей кровати. Открыв какую-то дверь – О! я увидел туалет с огромной ванной и несколькими тонкими вафельными полотенцами, висящими на металлических трубках. На обратной стороне двери в туалет было зеркало во всю ее длину и ширину. Кухня моей квартиры в Бронксе была меньше этого туалета. Пол был покрыт белым кафелем, совсем как у меня дома, но здесь он был несравненно чище. А кровать была мягка и широка, изголовье напоминало половинку велосипедного колеса со спицами из клена. В углу стоял стул, рядом письменный стол и лампа, прикрепленная к поверхности стола, слева от него – бюро с зеркалом, верхний ящик которого открывал множество отделений для мелочей быта. Прозрачные белые занавески можно было задернуть, потянув на себя шнур, шторы свисали более мощно – такие же имелись у школы, которую я имел честь посещать. Там, в школе, подобные шторы вешали на стену и мы смотрели на ней учебные фильмы. Рядом с кроватью, на стене, виднелась ручка радио. Она хрустнула от моего поворота, но никакая станция так и не откликнулась.

Я полюбил эту роскошь. Лежал на кровати, на двух подушках сразу, на простыне и матрасе, толстом, с холщовыми пуговками, проступающими через ткань как соски Бекки. Я откидывался назад, руки за голову, и представлял ее наверху. Да, отели – очень сексуальные места. В лобби я заметил специальный столик с листочками для писем, на каждом логотип отеля с его адресом, вот эти то листочки я и использую через несколько дней, когда напишу ей письмо. Я даже начал думать, что извинюсь за то, что не попрощался и исчез, но тишина прервала мои размышления. Я сел. Вокруг стояла неимоверное безмолвие, сначала его воспринимаешь как очевидность роскоши, но спустя какое-то время давящее присутствие тишины выглядит как нечто постороннее в комнате. Нет, я не чувствовал, что за мной подглядывают, ничего подобного, но в этой тишине явственно проступало вежливое напоминание общества о том, куда я забрался – это проскальзывало в рисунках обоев, бесконечных рядах цветочков, или в кленовой степенности мебели, холодно окружающей меня элементами таинственного обряда, ждущего, что я совершу свой ритуал образцово.

Я выпрямился. Нашел в ящике стола Библию и подумал, что ее забыл какой-нибудь прежний постоялец. Но из абсолютной чистоты и порядка в комнате я сделал правильный логический вывод, что она здесь – как часть мебели.

Вид из окна открывал хороший обзор крыш магазинов и складов центра. В Онондаге ничего не двигалось. Липы, что поддерживали небо на холме за отелем, тоже не шевелились.

Понятно, что имел в виду Лулу Розенкранц – отсутствие жизни, такой, какую мы привыкли знать естественной, с суетой, грохотанием и передвижением на колесах, с выкриками уличных зазывал и гудками автомобильных рожков, со скрипом тормозов, со всей той сумятицей большого количества народа в маленьком пространстве, в том месте, где чувствуешь себя привычно и комфортно. Но у него есть хотя бы Микки или Ирвинг, да годы верного служения банде, а ко мне у него никаких дружеских чувств. Вплоть до этого момента мне так никто и не сказал, а чем же я буду заниматься в Онондаге? За кофе пойти, но может еще рано или уже поздно – непонятно. Если тебе не верят, дела твои плохи – это я знал. Вновь и вновь мне в голову начали приходить оценки, вероятности, причины – я испытывал будущее на опасность, проверял его. И так будет всегда – каждый раз, когда я чувствую, что все просто донельзя прекрасно, мне придется напоминать самому себе, как мала грань от ощущения стабильности в этом мире до осознания непоправимости ошибки уже совершенной, а может даже неузнанной. Я – неумелый ученик убийц. Меня можно арестовать, допросить, приговорить к смерти. И осознания этого не хватит, чтобы обезопасить мое место. Думая о судьбе Бо Уайнберга, я открыл дверь в коридор, темноватый, скудно освещаемый лампами, и осмотрел стены, ковровое покрытие пола, в надежде увидеть хоть какую-то жизнь. Все двери были закрыты. Я вернулся в свою комнату, закрылся, чтобы мне никто не мешал, но грудь так сдавило от одиночества, что я решил распаковать чемодан и вытащить и развесить одежду в шкафу. Пистолет – в бюро, пару брюк – на вешалку и в шкаф, туда же рубашки, пустой чемодан – в самый низ шкафа. Стало еще тоскливее и хуже. Наверно, так бывает всегда – только приезжаешь, все вокруг мистически незнакомое! А может я просто не привык жить один, вот прожил один десять минут, а так и не привык. Так или иначе, оптимизм утра испарился из меня, будто его и не бывало. А единственным, поднявшим мне слегка настроение, оказался вид таракана, шествующего по стене между рядами цветков на обоях – потому что отель, помимо пронизывающей все аристократичности, был таки живым.

Пару первых дней я был предоставлен самому себе, мистер Берман дал пятьдесят долларов мелкими купюрами и велел их тратить где только можно. Задачей это было вовсе не простой, Онондага не являлся фруктовым раем, в отличие, скажем, от Батгейт-авеню. Магазины – неестественно тихие заведения с пустыми полками, перемежались магазинами уже закрытыми и заколоченными. Я заглянул в «Бен Франклин», где в основном продавались товары по 5 и 10 центов, сплошная патетика – такой же в Нью-Йорке, где я бывало крал мелочь конфетную и знал буйство товара на полках, отличался от этого как небо и земля – во-первых, и сам магазин был мал, и лампочка горела на все помещение одна, освещать собственно было нечего, и пол был такой, что босоногие онондагские детишки могли запросто омозолить свои ноги. Другими словами – товара почти не было. Купив пригорошню металлических игрушечных машин и мотоциклов с полицейскими, припаянными к ним, я раздал их детям. В одежной лавке я нашел соломенную шляпу для мамы, упаковал ее в огромную коробку, пошел на почту и отправил ее в Нью-Йорк самой дорогой посылкой. В ювелирной лавке я купил карманные часы за доллар.

Через стеклянное окно аптеки я увидел Лулу и Микки – они сидели на парапете фонтанчика и прихлебывали молочный коктейль через тростинку. Они тянули белую жидкость и время от времени взглядывали, сколько еще осталось продукта в бокале, сколько еще им осталось мучаться, чтобы выполнить приказ

– тратить деньги как можно больше. Мне жутко понравилось, что не я один занят такой же проблемой – тратой денег. Когда они вышли из аптеки, я немного последил за ними, для практики. На какое-то время их внимание привлек трактор на витрине, затем они нашли газетный киоск и зашли в него, я бы мог сказать им, что свежих газет из Нью-Йорка там нет, но не сказал. Когда они вышли оттуда, то одновременно зажгли две сигары. Сигары поиздержались в продаже с десяток лет и вспыхнули как факелы. Лулу сплюнул, разъяренный, глядя на пламень, Микки пришлось его успокаивать. Пришлось им купить пятидесятифунтовый мешок с луком и бросить его в мусорный бак. Последним их пунктом был магазин военной одежды, где они осматривали камуфляжные рубашки, пилотки, ботинки с длинными шнурками – я уже знал, что никогда не увижу эту военную атрибутику на них.

На второй день напряженных трат я выдохся полностью. Затем меня посетила мысль, что совместить расходы с налаживанием дружеских отношений с аборигенами было бы очень кстати. Для ребятишек, хвостиками бродившими за мной, я купил мороженое в конусах из вафель, а в парке напротив здания суда показал им искусство жонглирования, купив для этого три розовых резиновых мячика. В Онондаге дети были везде, к полудню они оставались единственными живыми существами, обитающими в городке – к солнцу они относились с подчеркнутым равнодушием, без рубашек, в одних трусиках и все как один – босоногие. Их лица, щедро усыпанные россыпями веснушек, напомнили мне мою улицу и приют, но в этих, онондагских, юмор, казалось, и не ночевал: они не были расположены прыгать, смеяться, улыбаться, подарки они брали, как предметы серьезные, к жонглированию отнеслись, как к службе в церкви, и испуганно отпрянули назад, когда я предложил им научиться это делать самим.

А в то же самое время, среди тех людей, которые не показывались широкой публике, мистер Шульц и мисс Лола мисс Дрю, вызывали мощный шорох среди персонала отеля, день и ночь обслуга бегала туда-сюда, выполняя их приказы. Я как мог дивился, что можно сделать, чтобы что-то вообще делать в таком захолустном отеле, вызывая видимость жизни. Затем я забеспокоился, а хорошо ли ей здесь? Я пытался избавиться от подобных мыслей о ней, но ночью в своей комнате, покуривая на постели, слушая проснувшееся радио, с потрескиванием и прищелкиванием, это было трудновато. Я ведь видел, как это ни прискорбно, ее абсолютно обнаженной, и мог домысливать все что угодно, и это занимало мое время. Затем я просто рассердился. Она ведь просто дала мне урок, как мало я знаю о женщинах. Поначалу ее образ был такой: голубоглазая невинная жертва, затянутая в сеть гангстерской жизни, но «Савой-Плаза» расставил все точки над «и», она сознательно выбрала лучшего среди бандитов. Я ведь думал, что женщины становятся шлюхами только потому, что они бедны, но и среди богатых, оказывается, их процент присутствует, и она – одна из таких, она даже была замужем, причем в такого рода замужестве, которое переросло стадию добропорядочности и казалось полной дегенерацией и отступлением от самого слова «замужество». Она была совершенно дикой внутри самой себя, она любила жизнь в своем первобытном естестве, не отягощенной правилами и устоями, а как иначе расценить ее поведение: «Паккард» ранним утром, тебя везут черт знает куда, ты пьешь шампанское с человеком, который только что убил твоего дружка! Это же омерзение в абсолюте, с долей риска и азарта, и любви к приключениям, но не это я видел в ее глазах, когда наблюдал ее одевание в спальне «Савоя» – она «вкусно» прихорашивала себя, свое тело и себя, свое «я», не утруждая скрывать свою свободу от меня, не сдвигала ноги, когда сидела голой, не держала их вместе стоя, ничего подобного!

Они с Голландцем вторые сутки находились вместе в помещении, не выходили на свежий воздух. На утро третьего дня мне посчастливилось увидеть их в лобби отеля. Они держались за руки. Я забеспокоился, что босс заметит меня на площадке перед отелем – я жонглировал перед детишками – но он ничего не замечал, кроме нее. Он не заметил даже Микки, который держал приотворенной дверь в машину, а залез в машину следом за ней, как зашел в комнату без двери. Выражение лица мистера Шульца предполагало, что двухдневное и двухночное пребывание в постели с мисс Дрю перевернуло что-то в его душе. После того, как они уехали, я подумал, ну да, конечно, если она хочет забыть приключения той кошмарной ночи на лодке, то это – тоже выход, но на самом деле, это было смешно, она была так естественно беззаботна, что думать о ее выживании в этих условиях, значило предполагать ужасную глупость

– какое ей дело до выживания, она выше этого!

А конец второго дня ознаменовался приглашением всех бандитствующих на торжественный ужин в ресторане отеля. Круглый стол, мисс Лола мисс Дрю справа от мистера Шульца, Аббадабба Берман – слева, мы – рядовые, веером вокруг, лицами к ним. Босс был в чудеснейшем настроении и, казалось, вся бандитская семья – тоже. Все были рады снова оказаться вместе, лишь я немного ностальгировал по дому.

В ресторане, за другими столами, сидели еще несколько пожилых пар, они посматривали на наше сборище и тихо шушукались между собой. Лица прохожих трансформировались в стекле на улицу, сменялись другими лицами, в двери каждую минуту возникала фигура менеджера с приемной стойки, излучающего улыбку и удостоверяющегося, что мы еще здесь, ему аккомпанировало лицо цветного пожилого слуги, того, что заносил мне наверх чемодан. Мистер Шульц излучал любовь:

– Сладкая моя, – обратился он к официантке, – расскажи нам о содержимом вашего винного погреба!

Сам по себе вопрос был, мягко сказать, идиотским, потому что, как и следовало ожидать, у них было один-единственный сорт вина, да и тот из Нью-Йорка, но мистера Шульца это не обескуражило, он расхохотался в ответ. Девица-официантка была молоденькой толстушкой, излишне прыщавой для ее возраста, она была одета в похожую форму, как ту, что я видел в ресторане Шафтс на Фордхам-роуд, такая же черная с белой опояской, на голове – что-то типа шляпки, но вот поведение ее было очень нервным, она постоянно роняла предметы, наливала воду в бокалы до самых краев, впечатление было, что ее вот-вот доведут до нервного срыва и она, не выдержав, разревется и убежит. Против нью-йоркского обычного босс не возражал – две бутылки красного. Лулу и Микки предпочли бы пиво, но промолчали. Их шеи, обвязанные галстуками, выдавали несвойственное им напряжение и скованность.

– За правосудие! – провозгласил первый тост мистер Шульц и прикоснулся своим бокалом к бокалу мисс Лолы мисс Дрю, которая взглянула на него нежным взором и рассмеялась смехом любовницы, будто он мило шутит. Затем мы все звякнули бокалами. Даже я своим, с молоком, присоединился.

Наш стол стоял посередине зала, прямо под люстрой, чей свет делал всех не такими, как в жизни, он был не ярок, лишь освещал. Я хотел увидеть настоящие лица тех, кто тупо сорок восемь часов только и занимался любовью, я хотел увидеть хоть что-то, хоть какое-то свидетельство, могущее связать мою образную жизнь абстрактной ревности, но ничего не получалось, по крайней мере, в этом свете, трудно было увидеть в лице мисс Дрю вообще что-то. Она была обычно ослепительна под кроной золотых волос, глаза – такие же зеленые, кожа – такая же белая, попытка увидеть что-то новое или отличное в ней, напоминала мне попытку разглядеть солнце – больше чем секунду смотреть на такое великолепие трудно, глазки болят. Она была так полностью внимательна к словам мистера Шульца и, каждый раз, когда он открывал рот, заглядывала туда, будто была глухой и читала по губам.

Ужин состоял из мяса с чечевицей, картофельным пюре и булочек с маслом. Посередине стояла бутылка с кетчупом. Хорошая, горячая еда и я был голоден. Я ел быстро, другие не отставали, и мистер Шульц попросил официантку принести еще одно блюдо с мясом, но уже тогда, когда мой первый голод был утолен, я заметил, что мисс Лола мисс Дрю к свой тарелке не притронулась, а вместо этого, облокотившись о край стола с интересом наблюдала за звериной нашей стаей, сжимавшей вилки в кулаках, жующей с открытыми ртами и протягивающими руки за куском хлеба. Казалось, она была приятно шокирована. Затем, взглянув еще раз на нее, я заметил, что она взяла в ладонь всю рукоятку вилки, как мы, и попробовала воткнуть таким образом вилку в мясо. Воткнув, она поднесла кусок на уровень глаз и стала им помахивать. Все нехорошо застыли. На нее смотрел весь стол. Но она вроде этого не замечала и опустила сооружение вилки с куском мяса на стол, отпустила руку, вилка осталась торчать, а сама стала смотреть на раскачивающуюся вилку, потом нарочито медленно развернула салфетку и положила ее на колени. Потом взглянула на Шульца отстраненным взглядом, полу-улыбаясь, перевела взгляд на свой пустой бокал, который наш босс торопливо заполнил.

Потом она стала есть. Брала вилку в левую руку, нож – в правую, отрезала, клала нож на стол, перекладывала вилку в правую, осторожно ела мясо и кусочки пюре. Изящность, присущая ей как женщине, дополнялась отточенной техникой и правильной скоростью – так учителя пишут на доске слова, артикулируя их еще и по слогам. Мы, застыв, смотрели на ритуал, она же отставила еду и взяла в руку бокал вина, отпила из него беззвучно, хотя я вслушивался изо всех сил, но ни звука, ни всплеска, ни чмока так и не услышал, поэтому, когда она поставила бокал на место, я удивился, а отпила ли она вообще? Вынужден признать, что более угнетающего показа хороших манер я никогда больше в жизни не видел. Она моментально утратила ореол привлекательности в моих глазах. Что касается Лулу Рознекранца – то его хмурость свидетельствовала о большем, такое его лицо в былые времена пугало даже не хлипких. Он обменялся взглядом с Микки, мистер Берман уныло смотрел в скатерть прямо перед собой, даже невозмутимый Ирвинг смущенно опустил глаза, но мистер Шульц закивал головой с надутыми губами, будто необходимое начало чему-то положено. Он наклонился вперед, к нам, оглядел присутствующих, и сказал, как бы формулируя идею:

– Спасибо, мисс Дрю, за ваши полезные умозаключения, которые были сделаны для нашей же пользы. Спасибо за обращение нашего внимания на такую важную для нашей безопасности мелочь!

Я тут же ощутил, что что-то невысказанное прошло и зависло в воздухе, но не мог дать себе силу внимательно подумать над этим до тех пор, пока не очутился опять в своем номере, один. Я лежал на кровати, слушал сверчков Онондаги, их треск напоминал пульс ночи, будто сама ночь была огромным телом, как море, с живущими внутри созданиями, любящими внутри и умирающими внутри. Мисс Лола мисс Дрю презирала память. Событийно, она была пленницей, ее жизнь подвергалась опасности. Но у нее не было намерений быть пленницей. У нее было что внести в нашу жизнь свое. Разумеется, мистер Шульц был прав, когда упомянул нашу безопасность – надо было держать ушки на макушке в чужом окружении. Но вот то, что действительно изумило каждого за столом – это другое! Он принял ее сторону, она сыграла жестокую пантомиму, обдав нас всех презрением существа высшего порядка, а он, вместо того, чтобы отхлестать ее по щекам, чего все и ждали, принял ее поведение и нашел в нем ценность. Было ощущение, что они сами с собой договорились о помолвке, она, тем самым, как бы стала членом банды, а нас поставили перед фактом.

Я не знал, прав ли я, так ли думали и остальные, но я знал и другое, уже из своего опыта, что мистер Шульц любит, когда его добиваются, он раним душой к людям его обожающим, последователям, приспешникам и другим, зависящим от него. Это касалось и детишек, глазеющих на него – живую легенду, и женщин – мужей, которых он убил. Мисс Дрю – это трофей войны, ее неземная и божественная ценность женщины досталась ему по наследству, как любовь Бо Уайнберга. У меня не возникло сомнений, что когда он уложил ее в постель, то наслаждение триумфом и телом прекрасной леди было на самом деле посвящено памяти Бо.

На следующее, яркое и раннее утро мистер Берман постучал мне в дверь и велел одеть мой новый костюм, надеть очки и ждать мистера Шульца через пятнадцать минут в лобби. Уже через десять, его мне хватило сбегать в кафе и перекусить кофе с булочкой, я стоял на месте и видел всех, спускающихся по лестнице. Микки стоял у машины, Лулу – рядом, мистер Шульц и мисс Дрю сели, я – запрыгнул за ними.

Путешествие было коротким, за угол, к Онондагскому Национальному Банку, узкому, из известняка зданию, с двумя длинными окнами в решетках и колоннами, поддерживающими треугольник крыши над входом. Микки остановился посреди улицы и мы все посидели немного, обозревая внушительное сооружение финансов.

– Я как-то встречал Элвина Пинкуса. Того, что работал с Флойдом, – сказал Лулу, – Превосходный был взломщик!

– Да? И где он сейчас? – проронил мистер Шульц.

– Ну когда-то они работали первоклассно…

– Подумай об этом, Лулу, – сказал мистер Шульц, – Зачем искать деньги там, где они под замком? Надо быть идиотом. Быть вне закона – значит быть в стороне от пульса экономики! – добавил он, похлопывая портфель на коленях, – Ну, пошли, леди и джентльмены!

Он вышел из машины и подержал дверь для мисс Дрю и меня.

Я так и не знал, что мне делать, но мисс Дрю, выйдя наружу, сказала Шульцу: «Подожди секунду!» и поправила мой галстук. Я инстинктивно отпрянул назад.

– Будь приятным мальчиком, – посоветовал мне мистер Шульц, – Я знаю как это трудно.

А между тем мои новые ботинки уже натерли мне мозоли на пятках, а проволочные дужки очков сдавили кожу за ушами. Книгу я купить забыл, поэтому, как последний шанс, прихватил с собой гостиничную Библию и нес ее в левой руке. За правую меня взяла мисс Дрю. Переходя улицу вслед за боссом, я почувствовал как леди сжала ее.

– Ты выглядишь превосходно! – сказала она.

Но я не мог отнестись к ее словам с должным пиететом – даже несмотря на мои высоченные каблуки в новых ботинках, она все равно была выше нас всех.

– Это, между прочим, комплимент, – добавила она, – мог хотя бы не хмуриться!

В банке нас пригласили в задний офис, откуда вышел сам президент и сердечно потряс руку босса, хотя его глаза холодно оглядывали нас, оценивали. Это был грузный мужчина с редким по объему тройным подбородком, который двигался как насос, когда он открывал рот. Сразу за президентом начиналась та самая комната со стальной решетчатой дверью, большой сейф с множеством маленьких железных отделений – будто на почте.

– Прекрасно, прекрасно, – сказал он, после необходимых приветствий и ознакомлений. Меня мистер Шульц представил как своего «продижи», а мисс Дрю

– как мою воспитательницу. – Садитесь, прошу вас. В нашем захолустье не каждый день встречаешь таких знаменитых персон. Надеюсь у нас вам понравится!

– Вы правы, – ответил мистер Шульц, развязывая ремни на портфеле, – Это лето на природе – как раз для нас!

– Да, природа – это наш конек. Плавание, рыбалка на стремнинах, дикие леса…– на этой фразе его глаза уткнулись в перекрестье ног мисс Дрю, – …э-э-э, превосходные скалы для альпинистов, если кто увлекается. Свежий воздух, дыши, не надышишься! – сказал он, смеясь, будто и в самом деле сказал что-то смешное, и продолжил такой же неспешный и бесцельный разговор, глазами же делая вращательные движения по портфелю, который мистер Шульц приготовился возложить на стол.

Портфель, уже полностью готовый к окончательному открытию, вскоре лег на стол. Мистер Шульц распахнул его и пододвинул к президенту – пачки изумрудных аккредитивов высыпались на темно-зеленую ткань стола. Рот президента остался открытым, но слова прекратили свое порхание, насос подбородка еще с две секунды забыл захлопнуть нижнюю челюсть вверх.

Денег было очень много – так много я еще никогда не видел, но я оказался более сдержанным чем банкир и ничем не выдал своего удивления. Мистер Шульц заявил, что желает открыть счет на 5 000 $ и положить остаток в сейф на депозит. Уже в следующую секунду банкир вызвал звоночком секретаршу, они ушли пересчитывать деньги, а мистер Шульц откинулся в кресле назад и с ленцой закурил сигару из коробки банкира.

– Малыш! – обратился он ко мне, – ты заметил сколько кассовых окошек работает?

– Одно?

– Точно. И всего один кассир – вон тот седой джентльмен, что читает газету. Друзья Лулу зайдут в банк и не встретят даже охрану. А знаешь сколько резервов у банкира? Одни закладные на фермы со всей округи. Так они и живут, закрывают фермы и продают графство Онондага за 10 центов на доллар стоимости. Уж я то знаю! Сегодня ночью он будет лежать с открытыми глазами и думать о наличности в депозитном ящике. Что это значит? Дам ему неделю, десять дней. И он мне позвонит.

– И ты согласишься с тем, что он тебе предложит, – сказала мисс Дрю.

– В самую точку, мадам. Вы имеете счастье лицезреть милашку благодетеля всей этой «дыры»!

Он застегнул пуговицу на жилетке, стряхнул воображаемую пыль с рукавов, затем затянулся сигарой, наклонился и подтянул носки.

– Обжиться здесь и можно прямым ходом баллотироваться в Конгресс!

– Я хочу кое-что сказать тебе, может не по этой теме, если дашь обещание не дуться и не обижаться! – сказала мисс Дрю.

– Что? Опять мои слова?

– Протеже. Про-те-же.

– А я как сказал?

– Ты сказал немного другое слово. В английском оно значит «ребенок-гений».

В этот момент банкир закончил подсчет и вернулся из комнаты-сейфа, сияющий и потирающий руки. Он возложил почтительно перед Шульцем несколько бланков с просьбой подписать и самолично отвернул крышку от авторучки, протянув ее ему. Все это время он что-то говорил. Но лишь только последняя закорючка на бумаге была закончена, он замолк и все документы тут же унесли, будто они, как важный правительственный договор, немедленно вступили в силу. Затем появилась старая секретарша с чеками и книгой записи чеков и работа, с вербальными пожеланиями всем нам счастья, по заполнению чековых книжек закипела на несколько минут. Благость прямо-таки растеклась в помещении. Все закончив, финансовые служители еще раз рассыпались в благодарностях и заверениях, что мы можем звонить в любой момент, что все, что они смогут сделать, они тут же сделают. Ну и так далее. Деньги воодушевляют, истерия хороших чувств переполняет сердце, обладатель денег становится предметом заботы и беспокойства. Банкир, конечно, никого и не замечал кроме как мистера Шульца, но внезапно почему-то обратил внимание на меня и неожиданно обратился прямо ко мне:

– Ну-с, молодой человек, а что молодое поколение читает сейчас? – будто это было так для него важно.

Он повернул книгу титулом, вот уж не знаю, чего он ожидал – французского романа, наверно, но его удивлению не было границ.

– М-м! Замечательно, сынок! – сказал он.

Он взял меня за плечо, развернул к гувернантке, мисс Дрю, и добавил:

– Примите мои поздравления, мисс Дрю, я сам предводитель скаутов округи и считаю, что за будущее страны нам не стоит беспокоиться, если у нас такая молодежь!

Мы вышли из банка, мраморный пол скользкий, как всегда в банках, вышли процессией, единственный кассир даже привстал, когда мы проходили мимо, банкир проводил нас до самых дверей.

– Да хранит вас Бог! – пожелал он на прощание, помахивая рукой со ступеней.

Лулу открыл нам дверь в машину, мы забрались внутрь. Микки завел машину и мы тронулись. И только после этого мистер Шульц раздраженно спросил: «Ну и какого дьявола все это значило?», перегнулся через колени мисс Дрю и выхватил из моих рук Библию.

В машине стояла тишина, прерываемая шелестом страниц. Я смотрел в окно. Машина ехала вдоль главной улицы городка, спускаясь по холму вниз, мимо каких-то странных продуктовых магазинчиков. Я сидел бедро к бедру с прекрасной мисс Дрю в персональной машине человека, который еще несколько недель назад присутствовал в моей жизни недосягаемой мечтой, а сейчас я чувствовал, что более несчастливого и неудачливого парня чем я, на свете не существует. Весь путь в провинцию я держал окно машины открытым, чтобы не задохнуться от сигарного дыма – сейчас у меня не было сомнений, вот-вот наступит самое ужасное.

– Эй, Микки! – сказал мистер Шульц.

Глаза Микки, голубые с поволокой, обратились через зеркало заднего обзора на шефа.

– Останови у церкви, вон шпиль, видишь? – сказал мистер Шульц. Он зафыркал от смеха. – Вот о чем мы совершенно не подумали, – сказал он, положив руку на колени мисс Дрю, – Могу я присоединиться к похвалам в адрес вон того мальчишки, что сидит за вами?

– Не гляди, босс, на меня, – ответила она, – я тут совершенно ни при чем!

Мистер Шульц склонился немного вперед, чтобы видеть меня. Он широко улыбался, показывая все зубы, что у него были, превосходные зубы, кстати.

– Ну что? Я прав? Сам дотукал?

Я так и не смог ответить.

– Знаешь, – сказал он, обращаясь к мисс Дрю, – когда я говорю, я знаю какие слова мне употреблять. Этот малыш – действительно не протеже, а самый натуральный гений!

Вот таким образом я оказался записан в воскресную школу Онондагской церкви Святого Духа, в то нескончаемое благословенное лето 1935 года. Изучать всхлипы и вскрики вожаков банд, бродивших в пустынях Ближнего Востока, их проблемы с Законом, их суету и суетность, их проблемы взаимоотношений друг с другом, грандиозные их цели и задачи, установленные ими самими – вот была отныне моя священная обязанность в холодных классах церкви, под аккомпанемент влаги, стекающей с каменных стен, и сопливое сморканье моих одноклассников в костюмах или платьях с цветочками, как правило, на размер больше чем надо, под шмыганье ног по полу, обутых или голых, каждое проклятое воскресенье. Да, пройдя такой путь, какой я прошел, увидев, что я увидел, я мог бы с тем же успехом очутиться и в приюте Макса и Доры Даймонд.

Но воскресенье было лишь худшим из дрянного. Всю неделю мы только и делали что делали хорошее. Посещали больницу и несли с собой журналы и конфеты для инвалидов. Если попадался магазин с хоть каким-то товаром, на запчасти от тракторов у нас все-таки не хватало духа, мы заходили и покупали. В миле от городка лежало запущенное поле для гольфа, вместе с Микки и Лулу мы несколько раз ездили туда и гоняли шар через маленькие деревянные ворота в лунку. Я даже выиграл несколько долларов, было чудесно, но я больше не хотел ездить туда, после одного случая, когда Лулу в порыве спортивных переживаний от неудач сломал о колено свою клюшку. Лишь только моя нога ступала за дверь, вся босоногая молодежь городка окружала меня и не давала без них ступить и шага. Они следовали за мной везде и я покупал им конфетки, надувные шарики и мороженое, а в это самое время мистер Шульц под эгидой Американского Легиона занимался их папами и мамами, устраивал для них собрания, тянул всех в церковь на благотворительные службы, покупал домашние торты и приглашал всех откушать эти торты у него на приеме. Из всех нас, он, казалось, был единственным получающим истинное наслаждение от этого скучнейшего времяпровождения. Мисс Дрю нашла конюшню и каждое утро брала босса на верховую прогулку – я видел с шестого этажа, как они уносились в поля Онондаги и как она учила его правильности посадки. Почта работала каждый день на износ, получая товары из Бостона для мисс Дрю, начиная от твидовых пиджаков и перчаток, кожаных налокотников, хлыстов, шелковых шарфов и темно-зеленых шляп с перышками, до специальных ездовых ботинок, мягких, как губы лошади, и специальных штанов, блестевших особым кавалерийским цветом на том месте где происходило соединение задницы с седлом. Форма сидела на мисс Дрю как влитая, на мистере же Шульце – все выглядело смешно, его мощность фигуры терялась и контуры выступали угловато, даже мистер Берман захотел сказать ему об этом.

Время, действительно принадлежавшее мне и я от него был в восторге – только раннее утро. Я вставал раньше всех, заимев привычку покупать местную газетенку «Онондага-Сигнал» в киоске за углом. Эту газету я читал за завтраком в одном кафе, которое я нашел на соседней улице. Женщина-хозяйка пекла замечательные булочки, но я не открывал этих секретов никому. Кроме меня орган онондагской общественной жизни никто не читал, газета была слишком тупа со своими новостями с ферм, житейскими советами на каждый день и прописными мудростями, но они вставляли колонку комиксов про любимого мной «Фантома» и это давало мне хоть какую-то связь с реальной жизнью. Однажды утром я прочитал передовую статью о покупке мистером Шульцем одной разорившейся фермы и бесплатной отдаче ее в руки бывших хозяев. Вернувшись к отелю я увидел, что количество потрепанных автомобилей в округе прибавилось на порядок, окружая вход, сидели на корточках мужчины в комбинезонах и женщины в халатах. Время от времени из толпы, внутрь отеля или поверх его, устремлялась пара внимательных глаз. Иногда несколько пар одновременно. Я заметил, что эти люди если были худы, то были очень худы, а е