САНТА-ХРЯКУС 14 страница

— А еще в страшдество положено дуться друг на друга, — добавил Думминг Тупс.

— О да! — подхватил заведующий кафедрой беспредметных изысканий. — Обязательно нужно провести какое-то время, уставившись на противоположные стены! Иначе страшдество считается неудавшимся!

— А всякие застольные игры? Игры были и того хуже, — вспомнил Думминг.

— Нет, хуже всего было, когда детишки начинали лупить друг друга по головам только что подаренными игрушками. Помнишь? Кругом валяются обломки кукол, колесики от машинок, а дети дружно воют. А потом еще получают от родителей.

— А у нас была игра, которая называлась «Охота за шлепанцем», — сказал Думминг. — Кто-то прятал шлепанец, а мы должны были его найти. А потом начиналась драка.

— Это еще не самое плохое, — включился в разговор профессор современного руносложения. — На страшдество все обязательно должны были напяливать бумажные колпаки. Всегда находилась какая-нибудь двоюродная бабушка, которая напяливала на себя бумажный колпак и глупо ухмылялась, представляя, как богемно она выглядит.

— О колпаках я совсем забыл, — признался заведующий кафедрой беспредметных изысканий. — Ну и ну.

— А потом кто-нибудь предлагал сыграть в настольную игру, — продолжал Думминг.

— Правильно. Причем никто не помнил правил.

— Что совсем не мешало играть на деньги.

— И буквально через пять минут двое из играющих обязательно ссорились из-за каких-то жалких двух пенсов и не разговаривали потом друг с другом всю оставшуюся жизнь.

— А какой-нибудь кошмарный ребенок…

— Знаю, знаю! А какой-нибудь маленький ребенок, которому разрешили остаться со взрослыми, выигрывал все деньги только потому, что умел лучше всех жульничать.

— Правильно!

— Э-э… — неуверенно произнес Думминг, который сам пару раз был таким ребенком.

— И не забывайте о подарках, — поднял палец заведующий кафедрой беспредметных изысканий, словно читая какой-то внутренний список детских обид. — Какими привлекательными они казались в упаковке, полными скрытых обещаний… А потом ты их разворачивал, и упаковочная бумага оказывалась интереснее самого подарка, но ты вынужден был говорить: «Спасибо большое, именно это я и хотел». Вообще, выражение «дарить подарки приятнее, чем их получать» — полная глупость. Не приятнее, а менее стыдно.

— Кстати, — встрял главный философ, — за свою достаточно долгую жизнь я столько страшдественских подарков подарил…

— И не ты один, — мрачно откликнулся заведующий кафедрой. — Тратишь на других людей целое состояние, а когда разворачиваешь свой подарок, то видишь какой-нибудь шлепанец ужасного цвета и трактат, посвященный ушной сере.

Чудакулли сидел в немом изумлении. Ему всегда нравилось страшдество во всех своих проявлениях. Нравилось встречаться с древними родственниками, нравился страшдественский ужин, очень нравилось играть в «Догони соседа в коридоре» и «Веселого жестянщика». Он всегда первым напяливал бумажный колпак и вообще считал, что всякие колпаки и маски придают стращдеству особый праздничный дух. Кроме того, он внимательно прочитывал послания на праздничных открытках и выкраивал несколько минут на добрые мысли о пославших эти открытки людях.

Но сейчас, слушая старших волшебников, он внутренне ужасался. Сказочный замок его детства разрушала банда распоясавшихся хулиганов.

— Но вы же не станете спорить, что в хлопушках встречаются очень смешные изречения? — спросил он.

Все непонимающе посмотрели на него и быстро отвернулись.

— Ага, если у тебя чувство юмора, как у проволочной вешалки, — буркнул главный философ.

— Ну и ну, — покачал головой Чудакулли. — На месте Санта-Хрякуса я бы помер при одном взгляде на ваши постные рожи. Он ведь не затем существует, чтобы все вокруг ходили мрачными и угрюмыми!

— Чудакулли, Санта-Хрякус всего лишь древний бог зимы, — устало произнес главный философ. — А не какая-нибудь фея веселья.

Профессор современного руносложения поднял подбородок с ладоней.

— Фея веселья? А что есть и такая?

— Так говаривала моя бабушка в дождливые дни, если мы начинали ей слишком надоедать, — объяснил главный философ. — Она шикала на нас я говорила: «Вот сейчас я позову фею веселья, если вы немедленно не…»

Он вдруг замолчал и виновато потупил глаза.

Аркканцлер театральным жестом поднес ладонь к уху, словно говоря: «Тихо, что это я услышал?»

— Что-то зазвенело, — сказал он. — Большое тебе спасибо, главный философ.

— О нет, — простонал главный философ. — Нет, нет, нет!

Они прислушались.

— Может, проскочили? — с надеждой предположил Думминг. — Лично я ничего не слышал…

— Да, но ее вполне можно представить, верно? — возразил декан. — Как только ты о ней упомянул, у меня в голове сразу возник очень четкий образ. Во-первых, у этой феи должен быть целый мешок настольных игр. Или она предложит поиграть на свежем воздухе, ведь это куда полезнее для здоровья.

Волшебники поежились. Они ничего не имели против свежего воздуха, но в очень ограниченных количествах — например, в виде раз в несколько лет проветриваемой комнаты.

— Подобная жизнерадостность всегда меня угнетала, — признался декан.

— Если здесь появится какое-нибудь веселенькое и смешливое существо, я за себя не отвечаю, — заявил главный философ, сложив руки на груди. — Я встречался с чудовищами, видел троллей, зеленых тварей с огромными зубищами и уж всяко не допущу, чтобы…

— Привет!! Привет!!

Как правило, таким голосом читают детишкам соответствующие их возрасту книжки. Каждая гласная звучала идеально. Были слышны даже дополнительные восклицательные знаки, рожденные жуткой, устрашающей веселостью. Все обернулись.

Феей веселья оказалась пухлая женщина небольшого роста в твидовой юбке и туфлях настолько практичных, что, казалось, они сами могли заполнять за вас налоговые декларации. Фея веселья больше всего походила на первую учительницу, прошедшую специальные курсы по правильному обращению с психически неуравновешенными детьми и маленькими мальчиками, чей вклад в прекрасный мир сочувствия заключался, как правило, в нанесении маленьким девочкам черепно-мозговых травм при помощи, допустим, деревянной лошадки. Картину дополняли висевший на цепочке свисток и общее впечатление, что фея в любой момент готова радостно захлопать в ладоши.

Маленькие полупрозрачные крылья на спине у феи веселья, судя по всему, выполняли чисто рудиментарные функции, зато на ее плече…

— Привет… — повторила фея уже не так уверенно и подозрительно посмотрела на волшебников. — А вы большие мальчики, — сказала она так, словно бы они выросли специально для того, чтобы еще больше досадить ей. — Но я сумею прогнать вашу печаль, — пообещала она, прищурившись и явно зачитывая некогда выученный текст. Затем, немного повеселев, она продолжила: — А ну-ка выше головы!! Я хочу видеть ваши улыбающиеся лица!!

Тут она встретилась взглядом с главным философом, который вообще никогда не улыбался, поскольку предпочитал носить постные и унылые лица. Но в данный момент он превзошел самого себя.

— Прошу меня извинить, мадам, — сказал Чудакулли. — Но у вас на плече… гм, курица?

— Вообще-то… Это синяя птица счастья, — пояснила фея веселья.

Голос ее немного дрожал, как обычно дрожит голос у человека, который и сам не больно-то верит в свои слова, но продолжает произносить их с надеждой на то, что они окажутся верными лишь благодаря тому, что их произносят.

— Прошу прощения, но это курица. Живая курица, — возразил Чудакулли. — Она только что кудахтала.

— Она же синяя, — беспомощно пролепетала фея.

— Ну, по крайней мере тут вы абсолютно правы, — согласился Чудакулли самым вежливым тоном, на который только был способен. — Честно говоря, я представлял себе синюю птицу счастья более… обтекаемой формы, но я не стану к вам придираться по этому поводу.

Фея веселья нервно закашлялась и принялась крутить одну из пуговиц на своем практичном шерстяном жакете.

— Может, поиграем чуток, чтобы поднять настроение? — предложила она. — Как насчет загадок? Или соревнования: кто лучше всех рисует? Победитель, возможно, получит приз.

— Мадам, мы — волшебники, — чопорно промолвил главный философ. — И не знаем, что есть веселье.

— А как насчет шарад? — не сдавалась фея веселья. — Впрочем, нет, вам их и так хватает. Тогда споем? Кто знает песенку «Плыви, плыви, кораблик»?

Ее широкая улыбка разлетелась на множество осколков, ударившись о хмурые лица волшебников.

— Неужели вам так нравится быть мрачными? — неверяще спросила фея.

— Да, — немедленно сказал главный философ. Тело феи веселья обмякло, она сунула руку в рукав, пошарила там, достала скомканный носовой платочек и вытерла глаза.

— Опять ничего не получается, да? — прошептала она, и ее подбородок задрожал. — Никто не хочет веселиться, хотя я так стараюсь. Я составила книгу шуток, у меня целых три коробки костюмов для маскарада… Но стоит мне попробовать развеселить людей, как они почему-то смущаются… а я действительно стараюсь… изо всех сил…

Фея громко высморкалась.

Даже главный философ дрогнул и смутился.

— Э… — начал было он.

— Ну, кому может повредить чуток веселья? — всхлипнула фея.

— Э… в каком смысле? — уточнил главный философ, чувствуя себя последним негодяем.

— Кругом ведь столько всего хорошего — к чему грустить? — сказала фея и снова высморкалась.

— Гм… капли дождя, последние лучи солнца и все такое? — саркастически хмыкнул главный философ, правда на этот раз сарказм у него как-то не получился. — Э… хотите я дам вам свой платок? Он почти чистый.

— А почему бы нам не угостить даму хересом? — предложил Чудакулли. — А курицу — зерном?

— Но я не пью спиртного, — с ужасом произнесла фея веселья.

— Правда? — удивился Чудакулли. — А мы иногда находим это занятие очень даже веселым. Господин Тупс, будь добр, подойди ко мне.

Он поманил его пальцем.

— Видимо, в воздухе болтается очень много веры, раз появляется вот такое. Полная тупица, насколько я могу судить. Нужно срочно связаться с Санта-Хрякусом. Как это лучше сделать? Написать ему письмо и сунуть в каминную трубу?

— Да, сэр, но сегодня это не получится, — ответил Думминг. — Сегодня он занят доставкой подарков.

— Значит, никак нельзя узнать, где он сейчас находится? Проклятье.

— Впрочем, возможно, к нам он еще не заглядывал, — продолжал Думминг.

— А с чего бы ему сюда заглядывать? — подозрительно осведомился Чудакулли.

 

Библиотекарь свернулся калачиком и натянул на уши одеяло.

Как всякий орангутан, он тосковал по теплу тропического леса. Проблема заключалась в том, что он никогда не видел тропического леса, потому что превратился в орангутана, будучи уже взрослым мужчиной. Но что-то в его костях имело представление о таком лесе, и поэтому он люто ненавидел зимнюю стужу. Однако он был библиотекарем, и те же самые кости строго-настрого запрещали ему разводить огонь в библиотеке. В результате одеяла и подушки исчезали из всех комнат Университета и собирались в справочном отделе библиотеки, где библиотекарь проводил все самые холодные зимние дни.

Перевернувшись на другой бок, он поплотнее закутался в портьеры казначея.

Но что-то скрипнуло рядом с его логовом, а потом послышался шепот:

— Нет-нет, не зажигайте лампу!

— А я все думал, почему его не видно весь вечер…

— В канун страшдества он рано ложится, сэр. Ага, вот…

Донесся шорох.

— Нам повезло. Тут пусто. Кстати, очень похоже на чулок казначея.

— И он вывешивает его каждый год?

— Очевидно.

— Но он далеко не ребенок. Может, виной всему детское простодушие?

— Возможно, орангутаны мыслят иначе, аркканцлер.

— Как ты думаешь, в джунглях они тоже так поступают?

— Вряд ли, сэр. Во-первых, там нет каминных труб.

— А еще у них очень короткие ноги. В чулочно-носочной области орангутаны явно страдают. Но могли бы додуматься вывешивать перчатки. Санта-Хрякусу пришлось бы работать в две смены, учитывая длину их лапищ.

— Отлично, аркканцлер, теперь нам остается только ждать…

— А что это там стоит? Ничего себе! Бокал хереса! Зачем добру пропадать?

В темноте что-то забулькало.

— Я думаю, он предназначался для Санта-Хрякуса, сэр.

— И банан?

— А бананы — кабанам.

— Кабанам?

— Ну да, Долбиле, Клыкачу, Рывуну и Мордану. — Думминг замолчал, потому что вдруг понял: взрослый человек не должен помнить такие вещи. — Во всяком случае, так считают дети.

— Бананы — кабанам? Некоторое нарушение традиции, не правда ли? Я бы оставил им желуди. Или яблоки, брюкву в конце концов…

— Да, сэр, но библиотекарю нравятся бананы.

— Очень питательный фрукт, господин Тупс.

— Конечно, сэр. Хотя, если говорить честно, это не совсем фрукт, сэр.

— Правда?

— Да, сэр. С точки зрения ботаники это особый вид рыбы. А согласно моей теории, он эволюционно ассоциируется с крулльской морской иглой, которая тоже желтая и плавает гроздьями или косяками.

— И живет на деревьях?

— Обычно нет, сэр. Банан явно захватил новую нишу.

— О боги, неужели? Странно, но я всегда недолюбливал бананы и крайне подозрительно относился к рыбе. Это все объясняет.

— Да, сэр.

— А они нападают на купальщиков?

— Никогда не слышал об этом, сэр. Возможно, они достаточно умны, чтобы нападать только на купальщиков, неосмотрительно удалившихся от берега.

— Ты имеешь в виду… забредших глубоко в леса? И угодивших в заросли банановых деревьев?

— Возможно, сэр.

— Коварные твари.

— Да, сэр.

— Почему бы нам не устроиться поудобнее, господин Тупс?

— Конечно, сэр.

Спичка вспыхнула в темноте, и Чудакулли закурил свою трубку.

 

Анк-морпоркские сантаславы практиковались несколько недель.

Традицию приписывали Анаглиптс Хаггс, организатору лучшей группы городских певцов, призванных поддерживать в горожанах дух товарищества и сердечности.

Да, кстати, маленькое замечание. Будьте крайне осмотрительны с людьми, которые не стыдятся во всеуслышание твердить о «товариществе и сердечности», как будто это какие-нибудь горчичники, которые можно налепить на спину обществу. Стоит вам проявить излишнюю доверчивость, как они мигом организуют какой-нибудь майский танец, и тогда выход остается только один: попытаться добраться до опушки леса.

Певцы уже одолели половину Паркового переулка и почти допели «Веселую рыжую курицу»[21]. Голоса сливались в полной гармонии. Банки были полны пожертвованиями беднякам города — по крайней мере, той части бедняков, которая, по мнению госпожи Хаггс, была более-менее живописной, не слишком вонючей и обязательно говорила «спасибо». Люди подходили к дверям, чтобы послушать пение. Снег озарялся оранжевым сиянием. Снежинки кружились в свете свечных фонарей. Если поднять нарисованную выше картину, под крышкой непременно обнаружился бы шоколад. Или, по крайней мере, богатый выбор печенюшек.

Но вдруг в слаженное пение начал проникать некий диссонанс.

Еще одна певческая группа маршировала под бой совсем другого барабана. Барабанщик был явно обучен в каком-то другом месте — возможно, другими живыми существами и на другой планете.

Возглавлял группу безногий человек на маленькой тележке, который распевал во всю глотку и использовал в качестве тарелок две миски. Звали человека Арнольд Косой, а его тележку толкал Генри-Гроб, чье хриплое пение часто прерывалось приступами неритмичного кашля. Рядом с ними шагал человек самой обычной внешности, если бы не две весьма странные детали. Во-первых, он был облачен в рваную, грязную, хоть я дорогую одежду, а во-вторых, его не лишенный приятности тенор заглушало кряканье сидевшей у него на голове утки. Откликался этот человек на имя Человек-Утка, хотя сам никогда не понимал, почему его так зовут или почему его всегда окружают люди, видящие уток там, где их просто не могло быть. Ну а замыкал шествие Старикашка Рон, который слыл в Анк-Морпорке самым чокнутым нищим среди всех чокнутых нищих. Петь он не умел совсем, зато пытался изрыгать проклятия в ритм той или иной мелодии. А еще на поводке Старикашка Рон вел пыльного цвета дворнягу.

Сантаславы замерли и в ужасе уставились на нищих.

Нищие продолжали не спеша двигаться по улице, распевая свои страшдественские гимны, и ни одна из групп не заметила, как вдруг из сточных канав и из-под плит мостовой начали появляться какие-то черные и серые пятна, улепетывающие со всех лап прочь. Люди всегда испытывали непреодолимое желание побряцать чем-нибудь и вдоволь поорать в последние часы уходящего года, когда всякая сверхъестественная мерзость, пользуясь длинными серыми днями и густыми тенями, размножалась особенно активно. Затем люди освоили гармоники и стали петь более приятственно, но с меньшей эффективностью. Ну а те, кто понимал, что к чему, продолжали орать и колотить изо всех сил по чему-нибудь железному.

На самом деле нищих не интересовало соблюдение народных обычаев. Они просто шумели в обоснованной надежде, что кто-нибудь даст им денег, лишь бы они замолчали.

Впрочем, в их песне даже можно было различить связные слова:

«Страшдество на носу,

Свинья на сносу,

Брось доллар в шляпу старика,

А если нету — не беда,

Ведь пенни нам тоже сойдет…»

— А если у тебя нет пенни, — йодлем затянул Старикашка Рон, — так… фгхфгхйффгмфмфмф…

Это отличавшийся благоразумием Человек-Утка вовремя заткнул Рону рот.

— Прошу меня извинить, — тут же сказал он. — Но мы не затем сюда вышли, чтобы в нас швырялись чем попало и захлопывали прямо перед нашими носами двери. К тому же в этих строках не выдержан размер.

Двери тем не менее захлопнулись. Другие сантаславы поспешили удалиться в более благоприятные районы города. «Доброжелательность» — это слово придумал человек, никогда не встречавшийся со Старикашкой Роном.

Нищие перестали петь, за исключением пребывавшего в своем собственном мирке Арнольда Косого.

— …Никто не знает, каково ботинок вареный есть…

Но вскоре даже его затуманенное сознание зафиксировало изменения в окружающем мире.

Задул противный ветер, снег посыпался с деревьев. Снежинки закружились в воздухе, и нищим вдруг показалось (наверное, показалось, ведь стрелка их психических компасов не всегда указывает направление на реальность), что откуда-то сверху доносятся обрывки спора.

— Я просто хотел сказать, хозяин, все это не так просто…

— ПРИЯТНЕЕ ДАРИТЬ, ЧЕМ ПОЛУЧАТЬ, АЛЬБЕРТ.

— Ошибаешься, хозяин: дороже — однозначно, но приятнее? Нельзя же ходить повсюду и…

На заснеженную улицу посыпались какие-то предметы.

Нищие пригляделись. Арнольд Косой поднял сахарную свинью и быстро откусил ей пятачок. Старикашка Рон подозрительно прищурился на отскочившую от шляпы хлопушку, потом поднес ее к уху и потряс.

Человек-Утка открыл пакетик с конфетами.

— Мятные сосульки? — удивился он. Генри-Гроб снял с шеи связку сосисок.

— Разрази их гром? — неуверенно произнес Старикашка Рон.

— Это хлопушка, — пояснил пес и почесал за ухом. — Нужно дернуть за веревочку.

Рон, ничего не понимая, помахал хлопушкой.

— Дай сюда, — велела дворняга и зажала конец хлопушки в зубах.

— Ничего себе! — воскликнул Человек-Утка, зарываясь в сугроб. — Да здесь целая жареная свинья! А еще почему-то не разбившееся блюдо с жареной картошкой! А это… смотрите… неужели в этой банке икра?! Спаржа! Консервированные креветки! О боги! Что будем есть на ужин, Арнольд?

— Старые башмаки, — ответил Арнольд, открыл коробку с сигарами и облизнул одну из них.

— Просто старые ботинки?

— Нет, не просто. Фаршированные грязью и с гарниром из жареной грязи. Хорошей грязью, уверяю тебя. Приберегал специально до праздника.

— Но мы же можем полакомиться гусем!

— А нафаршировать его ботинками можно?

Хлопушка с треском взорвалась, и они услышали, как зарычала думающая за Старикашку Рона дворняга.

— Нет, нет, нет! Колпак нужно надеть на голову, а смешное изречение — прочитать!

— Десница тысячелетия и моллюск? — поинтересовался Рон, передавая листок бумаги Человеку-Утке, который считался мозговым центром группы.

Тот внимательно изучил изречение.

— Так, посмотрим… Здесь говорится: «На помосчь! На помосчь! Я свалился в какуюта драбилку, и мне надаело бегать внутри этаво калеса. Памагите мне выбратся…» — Он несколько раз перевернул листок. — Больше ничего, за исключением пары пятен.

— Записка от домашнего хомяка. Всегда одни и те же тупые шутки, — недовольно проворчала дворняга. — Постучите Рона по спине. Если он не перестанет смеяться, то… Ну вот, так я и знал. Ничего нового в этом подлунном мире.

Нищие в течение нескольких минут собирали окорока, бутылки и банки, потом все погрузили на тележку Арнольда и направились вниз по улице.

— Откуда это посыпалось?

— Сегодня же страшдество.

— Да, но кто вешал чулки?

— Никто. У нас, кажется, вообще их нет.

— Я повесил старый ботинок.

— А так можно?

— Не знаю. Но Рон его съел.

 

«Я жду Санта-Хрякуса, — думал Думминг Тупс. — Сижу в темноте и жду Санта-Хрякуса. Я, приверженец натуральной философии. Я, который в уме может вычислить квадратный корень из двадцати семи целых четырех десятых[22]. Что я тут делаю? Хорошо хоть, чулки еще не начал развешивать. Хотя…»

Еще некоторое время он сидел неподвижно, а потом решительно снял остроносую туфлю и принялся стягивать носок. Всякую интересную научную гипотезу следует проверить на практике…

— Еще долго, как ты думаешь? — спросил из темноты Чудакулли.

— Обычно считается, что доставка должна быть произведена до полуночи, — ответил Думминг и резко сдернул с ноги носок.

— С тобой все в порядке, господин Тупс?

— Да, конечно. Э… у вас случайно нет кнопки или маленького гвоздика?

— Кажется, нет.

— Ладно, все в порядке. Я нашел перочинный нож.

Через несколько секунд Чудакулли услышал какие-то странные шорохи.

— Как пишется «электричество», сэр? — Чудакулли задумался.

— Не знаю, никогда не приходилось писать это слово.

Опять воцарилось молчание, которое вдруг нарушилось громким «бряком». Библиотекарь во сне заворчал.

— Что ты там делаешь?

— Уронил лопатку для угля.

— Но что ты ищешь в камине?

— О… просто… решил посмотреть. Небольшой эксперимент. Никогда не знаешь…

— Что не знаешь?

— Просто не знаешь… понимаете?

— Иногда знаешь, — возразил Чудакулли. — Думаю, сейчас я знаю гораздо больше, чем раньше. Поразительно, и чего только иногда не узнаешь. Порой я даже задумываюсь: а что еще мне предстоит узнать?

— Этого никогда не знаешь.

— Согласен.

 

Высоко над городом Альберт повернулся к Смерти, который, казалось, упорно избегал его взгляда.

— Хозяин, я все видел! Ты даже не прикасался к мешку! Кроме того, там не может быть сигар, персиков в коньяке и блюд со всякими замысловатыми заграничными названиями!

— Я ВСЕ ДОСТАЛ ИЗ МЕШКА. — Альберт подозрительно посмотрел на него.

— Но сначала ты туда все положил, верно?

— НЕТ.

— Положил, сознайся.

— НЕТ.

— Ты все это сам положил в мешок.

— НЕТ.

— Где-то взял, а потом положил.

— НЕТ.

— Но ты же положил все это в мешок.

— НЕТ.

— Положил.

— НЕТ.

— Я точно знаю, что положил. И откуда же взялось все это?

— ОТТУДА, ГДЕ ЛЕЖАЛО. ПРОСТО ЛЕЖАЛО.

— Целые жареные свиньи просто так не валяются. Во всяком случае, я их посреди дороги ни разу не находил.

— АЛЬБЕРТ, ВСЕ ЭТИ ПРОДУКТЫ… ОНИ ВСЕ РАВНО…

— Пару труб назад мы пролетали над шикарным рестораном…

— ПРАВДА? Я НЕ ЗАПОМНИЛ.

— И мне показалось, ты задержался там несколько дольше, чем обычно.

— НЕУЖЕЛИ?

— И как, позволь спросить, все это, кавычки открываются, просто лежало, кавычки закрываются?

— ПРОСТО… ЛЕЖАЛО. ПОНИМАЕШЬ? В ЛЕЖАЧЕМ ПОЛОЖЕНИИ.

— На кухне?

— НАСКОЛЬКО Я ПОМНЮ, В ТОМ МЕСТЕ И ПРАВДА БЫЛО ЧТО-ТО КУЛИНАРНОЕ.

Альберт поднял дрожащий палец.

— Хозяин, ты украл чей-то страшдественский ужин!

— ЕГО ВСЕ РАВНО СЪЕДЯТ, — попытался оправдаться Смерть. — КСТАТИ, ТЫ МЕНЯ ПОХВАЛИЛ, КОГДА Я УКАЗАЛ НА ДВЕРЬ ТОМУ КОРОЛЮ.

— Да, но там ситуация была несколько иной, — уже не так запальчиво произнес Альберт. — Санта-Хрякус не для того лазает по трубам, чтобы слямзить чей-то ужин!

— НИЩИЕ БУДУТ ДОВОЛЬНЫ, АЛЬБЕРТ.

— Да, конечно, но…

— ЭТО БЫЛО НЕ КРАЖЕЙ, А СКОРЕЕ ПЕРЕРАСПРЕДЕЛЕНИЕМ. МАЛЕНЬКИЙ ХОРОШИЙ ПОСТУПОК В БОЛЬШОМ НЕХОРОШЕМ МИРЕ.

— Значит, красть, по-твоему, хорошо?

— ЛАДНО, ЭТО БУДЕТ МАЛЕНЬКИМ НЕХОРОШИМ ПОСТУПКОМ В БОЛЬШОМ НЕХОРОШЕМ МИРЕ. А СТАЛО БЫТЬ, ЭТОГО ВСЕ РАВНО НИКТО НЕ ЗАМЕТИТ.

— Но… но как же люди, чей страшдественский ужин ты стырил?

— Я ОСТАВИЛ ИМ КОЕ-ЧТО ВЗАМЕН. Я ЖЕ НЕ СОВСЕМ БЕССЕРДЕЧНЫЙ. В МЕТАФОРИЧЕСКОМ СМЫСЛЕ, РАЗУМЕЕТСЯ. А ТЕПЕРЬ — ПОЛНЫЙ ВПЕРЕД И ВВЕРХ.

— Мы спускаемся, хозяин.

— ТОГДА ПОЛНЫЙ ВПЕРЕД И ВНИЗ.

 

А потом начались… какие-то завихрения. Бинки скакала сквозь них, но казалось, что она никуда не двигалась, словно бы висела в воздухе.

— Ничего себе, — едва слышно произнес о боже.

— В чем дело? — спросила Сьюзен.

— Попробуй закрыть глаза…

Сьюзен закрыла глаза, потом подняла руку и коснулась лица.

— Я все равно вижу…

— А я думал, это у меня что-то со зрением. Знаешь ли, как правило, это у меня проблемы…

Завихрения исчезли.

Внизу появились зеленые поля.

Именно это казалось странным. Поля были слишком зелеными. Сьюзен уже приходилось несколько раз летать над сельской местностью, а также над болотами и джунглями, но нигде она не видела такой зелени. Если бы зеленый цвет вдруг стал самым главным во всем мире, он выглядел бы именно так.

А эта волнистая линия…

— Это ведь не река?! — воскликнула Сьюзен

— Да?

— Она синяя!

О боже осмелился посмотреть вниз.

— Вода всегда синяя.

— С чего бы это!

— Трава зеленая, вода синяя… Это я помню. Вернее, знаю.

— Ну, в какой-то степени…

Сьюзен замолчала. Любому человеку известно: трава — зеленая, а вода — синяя. Очень часто это не соответствовало истине, но все без исключения люди считали их таковыми. А небо — голубое…

Подумав об этом, она подняла голову и сразу осознала, что совершила большую ошибку.

Потому что она увидела небо. Оно действительно было голубым, а земля внизу — зеленой.

А между ними не было ничего. Ни белого пространства, ни черной ночи. Просто… ничего, по краям мира. Мозг говорил, что небо и земля должны встречаться на горизонте, но на горизонте была пустота, которая притягивала глаз, как шатающийся зуб притягивает любопытный язык.

А еще было солнце.

Оно плавало под небом и над землей.

И было желтым.

Желтым, как лютик.

Бинки опустилась на траву рядом с рекой. Или, вернее, на зелень. На ощупь трава напоминала губку или мох. Лошадь тут же принялась щипать ее.

Сьюзен слезла на землю, стараясь не поднимать взгляд, однако она не могла не увидеть ярко-синюю реку.

Там плавали оранжевые рыбки. Они выглядели какими-то ненастоящими, потому что, казалось, были созданы человеком, по мнению которого всякая рыба похожа на две изогнутые линии с точкой и треугольным хвостом. Эти рыбки напомнили Сьюзен скелетообразных рыб в мертвом пруду Смерти. Однако они соответствовали… окружению. И она их видела, несмотря на то что вода представляла собой непроницаемый, твердый массив цвета.

Сьюзен присела и опустила в воду руку. Вода была похожа на обычную воду, но между пальцами текла жидкая синева.

И тут Сьюзен поняла, где оказалась. Последний кусочек мозаики встал на место, и знание пышным цветом расцвело в ее голове. Она знала, как будут расположены окна, когда она увидит дом, и как будет подниматься в небо дым из печной трубы.

А на деревьях обязательно будут расти яблоки. И они будут красными, потому что любой знает: яблоки должны быть красными. А солнце — желтым. Небо — голубым. Трава — зеленой.

Но существовал другой мир, «реальный» (так называли его люди, которые в него верили), и небо там могло быть любым — от грязно-белого до закатно-красного и дождливо-серого. И деревья могли выглядеть как угодно — могли быть голыми кривыми сучьями на фоне пасмурного неба или ярко-красными кострами перед наступлением холодов. Солнце было белым, желтым или оранжевым. А вода могла быть коричневой, серой или зеленой.

Здесь цвета были весенними, и весна эта не относилась к реальному миру. То были цвета, порожденные весной взгляда.

— Это детский рисунок, — прошептала она. О боже устало опустился на зелень.

— Каждый раз, когда я смотрю на ту пустоту, у меня начинают слезиться глаза, — пробормотал он. — Я отвратительно себя чувствую.

— Это детский рисунок, — повторила Сьюзен уже громче.

— О боже… кажется, снадобье волшебников перестает действовать…