В мастерских и лабораториях
В кинематографии все еще много технически несовершенного, примитивного. Например, актеры играют, так сказать, «вручную», кустарно. Все еще не изобретена машина, которая сыграла бы скорее и экономнее. Но, видимо, придет и это. Пока же то, что сыграно и отснято «вручную», попадает в великолепные и совершенные машины. В них вставляется катушка отснятой пленки, и машина автоматически проявляет, фиксирует и копирует. Потом пленка опять попадает в человеческие руки – к техническому контролеру. Слишком светлые или слишком темные копии помечаются и вставляются в другую машину, которая сама исправляет их. Потом склеиваются оптическая и звуковая ленты. Потом пленка лакируется, и я не знаю, что еще. Короче говоря, все делается тихими и изящными машинами в светлых стеклянных лабораториях, слегка пахнущих химикалиями, и чистых, как операционная в клинике. Здесь неторопливо двигаются люди в белых халатах и нитяных перчатках, нежными движениями рук сматывая и разматывая блестящие киноленты. Говорю вам: лаборатория, где обрабатывается фильм, – настоящее чудо техники по сравнению со съемочным павильоном. Что поделаешь, человеческий труд, видно, во все века неизбежно бывает немного сумбурным и драматически напряженным, связан со спешкой, криком, шумом, потом лица и скрежетом зубовным… Из лаборатории фильм выходит еще не готовым. На рулонах кадры в том порядке, как их снимали, с пятого на десятое. Фильм надо прежде всего просмотреть в демонстрационном зале, где он впервые появляется на экране и выглядит примерно так, На экран вылетает юноша в свитере, выставляет табличку с номером «27», кричит: – Двадцать семь! – хлопает хлопушкой и исчезает. Валнога сидит у письменного стола и пишет. Слышен стук. Валнога поднимает голову: – Войдите!.. – Стоп! – звучит голос режиссера. – Повторить! После стука должна быть секундная пауза… Снова выскакивает юноша с табличкой, кричит: – Двадцать семь! – и хлопает хлопушкой. За письменным столом сидит Валнога и пишет. Слышен стук. – Войдите!.. – Стоп! – орет режиссер. – Проклятье! Чтоб вам пусто было. Кто там топал сзади?.. Какая скотина… Затем выскакивает юноша с табличкой, ревет: – Сто восемьдесят пять! – и хлопает хлопушкой. Крупным планом показывается голова мадемуазель Мириам Неколь. – Нет, никогда! – восклицает голова. – Роскошно! Юноша с табличкой кричит: – Сто девяносто семь! – и хлопает. Снова голова мадемуазель Мириам Неколь. – Плакать! – слышен голос режиссера. Из глаз мадемуазель Мириам вытекает крупная слеза. – Стоп! Отлично! – Стоп! – кричит режиссер в просмотровом зале. – Этот кадр несинхронный. Переснять, Дальше! И бежит кадр за кадром, с табличками, выкриками и хлопушками. Иногда лента синхронна, но слишком бледная, иногда так страшна, что ее называют «зарезанная», иногда на ней случайно виден микрофон или юпитер, и такие куски, разумеется, нужно выбросить. Некоторые кадры – немые, они будут озвучены позднее, это называется постсинхронизация. Короче говоря, это и есть те самые камешки, из которых сначала начерно, а потом начисто будет монтироваться фильм, где кадры соединены между собой с помощью различных приемов – диафрагмой, наплывом, затемнением и так далее. Только теперь будет окончательно складываться фильм. С ножницами и клеем в руках монтажеры создадут, в общем, связное действие, и когда фильм станет наконец вполне вразумительным, режиссер придет к мрачному выводу: – Ну вот, теперь надо сократить его на двадцать пять минут. А потом еще появится продюсер и предложит опустить некоторые диалоги – это, мол, публике неинтересно. Наконец, цензура потребует вырезать сцену, где Мо-ленда душит бедняжку Мириам Неколь. И когда все оставшееся снова склеено и приведено в порядок – грандиознейший боевик сезона окончательно готов.
|
