Великий инквизитор

Кардинал Йозеф Ратцингер — великий инквизитор наших дней, ныне действующий префект Конгрегации доктрины веры[67]. Он родился в Баварии в 1927 году, в 1954 году был посвящён в священнический сан. Служил во Фрейзинге, в Мюнхенской епархии, затем написал диссертацию о святом Августине, после чего читал лекции по теологии в нескольких университетах Германии — в Бонне, Мюнстере, Тюбингене и Регенсбурге.

Присутствовал на II Ватиканском соборе и опубликовал целый ряд книг. В 1977 году папой Павлом VI был назначен кардиналом, затем архиепископом Мюнхена. В январе 1982 года папа Иоанн Павел II назначил его главой Конгрегации.

Кардинал Ратцингер является близким другом и доверенным лицом нынешнего папы[68]. По утверждениям, они встречаются для обсуждений каждую пятницу. В силу их отношений, равно как и в силу его должностного положения как префекта Конгрегации, кардинал является пресловутой «правой рукой» папы.

Комментаторы неоднократно высказывали изумление и неодобрительные замечания по поводу реакционного характера современного папства, его страусовую склонность зарывать голову в песок и сознательно не замечать изменений, происходящих в окружающем мире. Эти характеристики обычно приписываются — и не без оснований — Иоанну Павлу II, однако их, по крайней мере, в такой же степени следует относить и на счёт Ратцингера. Фактически он является «главным теологом» Ватикана и как таковой ответствен за многое, если не всё, в политике Церкви.

Как можно было ожидать от высокопоставленного прелата и бывшего профессора теологии, Ратцингер очень умён, пусть и не наделён особо богатым воображением. Он не косноязычен, зачастую даже красноречив. Его аргументы умелы, основательны, ясны, последовательны и — в рамках очерчиваемого ими понятийного круга — по‑своему убедительны, пусть им и свойственны элементы софистики. Казуистические доводы редко подаются с такой изощрённой утонченностью.

В отличие от великого инквизитора Достоевского, Ратцингер не производит впечатление разочарованного и пресыщенного циника. Напротив, нет никакой причины сомневаться в искренности его заявлений, нет никакой причины сомневаться в том, что он глубоко и страстно верит в то, что говорит и делает. В действительности временами может даже показаться, что искренность и страстность его убеждений граничат с фанатизмом.

Трудно не задаться вопросом: фанатизм в великом инквизиторе — это лучше или хуже, чем макиавеллистический цинизм? И то и другое одинаковым образом могут приводить к высокомерной безжалостности и бесчеловечной одержимости летящего снаряда. Ратцингера глубоко и искренне заботят и волнуют настоящее и будущее Церкви. Он жаждет отвратить от Церкви целый ряд кризисов — веры, доктрины, нравственности, — которые, как он видит, ей угрожают.

Он убеждён, что Церковь должна быть избавлена от такого позора. Существуя в своей собственной недосягаемой и разреженной атмосфере, Церковь должна быть застрахована и чиста от пятна и заблуждений «простых» человеческих институтов.

Для Ратцингера Церковь вполне буквально представляет собой «мистическое тело Христа». Он отметает всякое предположение о том, что она все‑таки была создана человеком. Напротив, фундаментальные институты Церкви «завещаны самим Богом, а посему они незыблемы. За человеческим фасадом покоится тайна сверхчеловеческой реальности, на которую не имеют никакого права посягать реформаторы, социологи, общественные деятели».

Столь велика вера Ратцингера в Церковь, что он, кажется, готов, когда необходимо, поставить её выше Писания:

«Группа людей не может просто так собраться вместе, прочитать Новый Завет и сказать: «Теперь мы Церковь, поскольку Господь присутствует там, где двое или трое собрались во имя его».

Одной только веры для Ратцингера недостаточно. Кроме неё должна быть организация, структура, иерархия:

«Церковь подлинно присутствует во всех законно организованных местных группах верующих, которые, в той мере, в какой они едины со своими пасторами, называются церквями».

Само собой разумеется, конечно, что «законно организованные» в данном контексте означает созданные и направляемые Римом. Для верующих быть «едиными со своими пасторами» означает принятие причастия от священнослужителя авторизованной и правильной линии апостолической преемственности — священника, который был рукоположен епископом, пребывающим в согласии с апостолической линией наследования, идущей, согласно доктрине, от святого Петра.

Святые Дары Церкви обладают легитимностью для Ратцингера в силу того, что передаются из рук в руки сквозь историю. Если эта цепочка прервана, то евхаристия более недействительна. То, что эта линия наследования в действительности часто прерывалась — а нередко также ломалась и искажалась, — для Ратцингера несущественно.

«Церковь — это не то, что можно создать, а только то, что можно получить оттуда, где она уже есть и где она подлинно есть — от священной общины тела (Христова), которая проходит сквозь историю».

Вследствие этого в концепции Церкви Ратцингера не может быть места какому‑либо индивидуальному переживанию сверхчувственного, какому‑либо мистическому опыту или личному откровению. Действительно, Ратцингер заявляет недвусмысленно:

«Откровение закончилось с Иисусом Христом».

И далее:

«Откровение» завершено, но толкование, проясняющее его смысл, нет».

Толкование, разумеется, является исключительной прерогативой Церкви. Воспрещается пытаться дать своё толкование. Возбраняется думать. Нужно просто принимать толкование, предлагаемое теми, кто уполномочен это делать.

В этом убеждении коренится нетерпимость Ратцингера к критике или инакомыслию. «Даже в представлениях некоторых теологов, — с возмущением и скепсисом сетует он, — Церковь будто бы является человеческим сооружением». Он умудряется забыть, что Церковь в том виде, в каком она существует сегодня и существовала на протяжении истории, действительно является человеческим сооружением.

Умудряется забыть, к примеру, что Никейский собор в 325 году н.э. проголосовал за Божественность Иисуса большинством голосов — 217 против 3. Что за непогрешимость папы проголосовали в 1870 году — всего 535 иерархов из 1084 клириков, обладавших правом голоса.

Безмятежно предав забвению эти факты, Ратцингер подчёркивает, что «власть не основывается на большинстве голосов». Она существует исключительно «властью Христа» — который сам никогда и не думал создавать Церковь, не говоря уже о догматах Рима. Без какого‑либо намёка на иронию Ратцингер настаивает, что «истина не может создаваться через голосования».

Церковь даже не делает вид, что стремится к демократии. «В вопросах веры и морали нельзя руководствоваться решением большинства». На самом деле «даже экуменические соборы могут принимать решения по вопросам веры и морали только при условии нравственного единодушия, поскольку нельзя учредить истину путем решения, её можно только признать и принять».

С типичной софистичностью Ратцингер использует риторику для затемнения ключевых моментов. «Мы грешим, — заявляет он, — но Церковь, носитель веры, не грешит». Он не поясняет, как Церковь может оставаться безгрешной, проводя в жизнь решения грешных людей, которые их принимают.

Неясно также, признает ли он, что Церковь, пусть и не способная грешить, может по крайней мере ошибаться, — впрочем, недавняя реабилитация таких исторических фигур, как Галилей, внушает мысль о готовности, хотя и неохотно, идти на подобную уступку. В таком случае может статься, что сотни тысяч тех, чьи тела были принудительно пожертвованы во имя предполагаемого спасения их души, будут сочтены всего лишь ошибкой или оплошностью.

Совершенно очевидно и широко признано, что Церковь выживала в трудные для неё моменты истории только благодаря готовности, пусть и дававшейся с трудом, меняться и приспосабливаться к новым условиям. Только путём трансформации своих институтов, своей политики, своих учений, своего отношения к каждому новому поколению, к каждому новому веку она смогла просуществовать такой период времени и дожить до наших дней.

Полностью игнорируя с высоты своего величия этот очевидный и простой факт, Ратцингер утверждает, что католическая доктрина в её нынешнем виде «является вверенным нам посланием, и мы не имеем никакого права перестраивать её по своему желанию или менять». Поэтому он не видит никакой пользы в экуменизме:

«Мы должны остерегаться неразборчивого экуменизма, который способен привести католические харизматические группы к потере своего истинного облика и, во имя «духа»… некритически связать их с формами пятидесятничества[69] некатолического происхождения».

Ратцингер упорно запрещает католикам причащаться в каких‑либо других христианских церквях:

«Католическое вероисповедание состоит в том, что без апостолической преемственности нет подлинных священнослужителей, а значит, не может быть никакой священной евхаристии как таковой».

Если кардинал питает враждебность к другим христианским конфессиям, то он положительно встревожен распространением интереса к другим религиям и другим сферам духовного познания. Эту тревогу он озвучил в интервью, в котором с негодованием заявил:

«Посетив католический книжный магазин… я заметил, что духовные трактаты прошлого заменены на многочисленные руководства по психоанализу… Во многих домах верующих людей (как мужчин, так и женщин) крест подчас уступает своё место символам восточных религиозных традиций. В некоторых местах на смену прежнему благочестию пришли увлечения йогой или дзен‑буддизмом».

В том же духе Ратцингер сетует на «чрезмерный сдвиг акцента в сторону нехристианских религий», которые он характеризует как «царства страха и несвободы», как будто Церковь никогда не насаждала ни того, ни другого. Согласно уходящим в Средневековье догматическим представлениям кардинала, в подлунном царстве Бога нет места иудаизму, исламу, индуизму, буддизму или другим подобным религиям.

Есть только Церковь Рима, единственное истинное живое воплощение Бога. Всё остальное либо неведение — состояние «пребывающего во мраке язычника» других вероисповеданий, — либо ересь. В современном каноническом праве ересь, по‑прежнему рассматривающаяся как источник зла, определяется как «упорное отрицание или оспаривание, после крещения, истины, которую должна исповедовать божественная католическая вера».

В этом смысле все формы протестантизма следовало бы квалифицировать как ересь. Для сегодняшних католиков, по убеждению Ратцингера, одной из самых насущных задач является сдерживание наступления разбушевавшегося современного мира. В августе 1984 года в беседе с журналистом он заявил:

«Я убеждён, что тот урон, который мы понесли в последние двадцать лет, есть следствие… разнузданности внутри Церкви скрытых полемичных и центробежных сил, а вне Церкви является следствием конфронтации с культурной революцией на Западе».

И далее:

«Среди наиболее настоятельных задач, стоящих перед Церковью, — задача восстановления такого качества, как нонконформизм, т. е. способности противодействовать многочисленным направлениям окружающей культуры».

Необычна готовность кардинала предложить, без какой‑либо тени иронии, столь нестандартное определение «нонконформизма». Если воспользоваться предложенным им определением, то бунтарство, которое заставило молодых людей шестидесятых отвернуться от христианства и обратиться к психологии, восточной философии и так называемой «эзотерической» традиции, должно было быть классифицировано как «конформизм». Переосмысленное определение «нонконформизма» не означает ничего другого, кроме принятия Церкви Рима.