ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Первый снег, тот снег, что выводит землю из осени в зиму, всегда падает

 

Смерть Гаврилова

 

Первый снег, тот снег, что выводит землю из осени в зиму, всегда падает

ночами, чтобы положить рубежи между осенней слякотью, туманом, изморосью,

палыми листами и уличным сором, что были вчера,- и между белым бодрым днем

зимы, когда исчезли все трески и шумы и когда в тишине надо подтянуться

человеку, подумать внутрь и никуда не спешить.

Первый снег выпал в день смерти Гаврилова. Город затих белой тишиной,

побелел, успокоился, и на деревьях за окнами осыпали снег синички,

прилетевшие из-за города вместе со снегами.

Профессор Павел Иванович Кокосов всегда просыпался в семь утра, и в

этот же час он проснулся в день операции.- Профессор высунул голову из-под

одеяла, отхаркался, потянулся волосатой рукой к ночному столику, привычно

нашарил там очки, оседлал ими нос, вправив стекла в волосы. За окном на

березе сорилась снегом синичка. Профессор надел халат, вставил ноги в

домашние туфли и пошел в ванную. Потолки в квартире профессора Кокосова были

низки, провинциально,- в этой квартире профессор, должно быть, прожил лет

двадцать, потому что - по меньшей мере двадцатилетию надо потратить свои

досуги на тщательно протертую и втертую пыль, на пожелтевшие занавесочки, на

выцветшие картинки, на кожаные книги, на то, чтобы продавить диван, чтобы до

ненужного приладить каждую вещь в доме и на письменном столе,- от именной

(подарок студентов) спичечницы, от истлевшей ручки для писания, обтянутой

оленьей кожей и сделанной в виде оленьей ноги (память Швейцарии),- до

ночного под кроватью горшка, полупившего уже эмаль. В доме было тихо в тот

час, когда профессор проснулся, но, когда он, крякая, выходил из ванной, в

столовой жена Екатерина Павловна шумела уже чайной ложечкой, размешивая

профессору сахар в чае, и в столовой шумел самовар. Профессор вышел к чаю в

халате и в туфлях.

- Доброе утро, Павел Иванович,- сказала жена.

- Доброе утро, Екатерина Павловна,- сказал муж.

Профессор поцеловал у жены руку, сел против нее, удобнее устроил в

волосах очки, и тогда за стеклами очков стали видны небольшие, поповского

склада глазки, и добродушные, и хитрые,- и простоватые, и умные. Профессор в

молчании хлебнул чаю, собравшись сказать что-то очередное. Но течение

утреннего чайного обычая прервал телефон. Телефон был неурочен. Профессор

строго посмотрел на дверь в кабинет, где звонил телефон, подозрительно на

жену, на эту стареющую уже, пухлую женщину в японском кимоно,- встал и

подозрительно пошел к телефону. В телефон пошли слова профессора, сказанные

особенно старческим голосом, ворчливо:

- Ну, ну, я слушаю вас. Кто звонит и в чем дело?

В телефон сказали, что говорят из штаба, что в штабе известно, что

операция назначена на половину девятого, что из штаба спрашивают, не нужна

ли какая-нибудь помощь, не надо ли прислать за профессором автомобиль.- И

профессор вдруг рассердился, засопел в трубку, заворчал:

-...Я, знаете ли, служу обществу, а не частным лицам,- да, да, да,

знаете ли, батенька,- и в клиники езжу на трамвае, ба-батенька. Я выполняю

мой долг, извините, по моей совести. И сегодня не вижу причин не ехать на

трамвае.

Профессор громко кинул трубку, оборвав разговор, зафыркал, засопел,

вернулся к столу, к жене, к чаю. Пофыркал, покусал усы и очень скоро

успокоился. Опять из-за очков стали видны глаза, сейчас сосредоточенные и

умные. Профессор сказал тихо:

- Захворает в деревне Дракины Лужи мужик Иван, будет три недели лежать

на печи, покряхтит, посоветуется со всей родней и поедет в земскую больницу

к доктору Петру Ивановичу. Петр Иванович знает Ивана пятнадцать лет, и Иван

Петру Ивановичу перетаскал за эти пятнадцать лет полторы дюжины кур,

перезнал всех детей Петра Ивановича, одному даже, мальчишке, уши драл на

горохе. Иван приедет к Петру Ивановичу, поклонится курочкой. Петр Иванович

посмотрит, послушает и, если надо, сделает операцию, тихо, спокойно, толково

и не хуже, чем я сделаю. А если не заладится операция, помрет Иван, крест

поставят, и все... Или даже ко мне - придет обыватель Анатолий Юрьевич

Свиницкий. Расскажет все до седьмого пота. Я его просмотрю и пересмотрю семь

раз, изучу его и скажу ему - идите, мол, батенька... Если скажет мне

?сделайте операцию? - сделаю, если не хочет, никогда не стану делать.

Профессор помолчал.

- Хуже нет, Екатерина Павловна, консилиумов. Я не хочу обижать Анатолия

Кузьмича. Анатолий Кузьмич меня не хочет обидеть. Комплименты говорим друг

другу и ученость показываем, а больной неизвестно при чем, точно на

большевистских показательных процессах, парад с музыкой,- никто больного как

следует не знает,-?видите ли, Анатолий Кузьмич,- видите ли, герр Шиман?...

Профессор помолчал.

- Сегодня я ассистирую у себя в больнице при операции над большевиком,

командармом Гавриловым.

- Это тот, который,- сказала Екатерина Павловна,- который... ну, в

большевистских газетах... ужасное имя! - А почему не вы оперируете, Павел

Иванович?

- Ну, ничего особенно ужасного нет,- конечно,- ответил профессор,- а

почему Лозовский,- сейчас время такое, молодые в моде, им выдвигаться надо.

А все-таки, в конце концов, больного никто не знает после всех этих

консилиумов, хоть его прощупывали, просвечивали, прочищали и просматривали

все наши знаменитости. А самое главное - человека не знают, не с человеком

имеют дело, с формулою,- генерал номер такой-то, про которого каждый день в

газетах пишут, чтобы страх на людей наводить. И попробуй сделать операцию

как-нибудь не так, по всем Европам протащат, отца позабудешь.

Профессор опять рассердился, засопел, зафыркал, спрятал глаза в волосы,

поднялся из-за стола, крикнул в дверь, ведущую в кухню: -?Маша, сапоги!? -

и пошел в кабинет одеваться. Расчесал брови, бороду, усы, лысину, надел

сюртук, засунул в задний - в фалде - карман свежий носовой платок, обулся в

сапоги с самоварно начищенными головками и рыжими голенищами, посмотрел за

окно: подана ли лошадь, лошадь у парадного уже стояла, кучер Иван, двадцать

лет проживший у профессора Кокосова на кухне, смахивал с сиденья снег.

Комната профессора Анатолия Кузьмича Лозовского не была похожа на

квартиру Кокосова. Если квартира Кокосова законсервировала в себя рубеж

девяностых и девятисотых российских годов, то комната Лозовского возникла и

консервировалась в лета от тысяча девятьсот седьмого до девятьсот

шестнадцатого. Здесь были тяжелые портьеры, широкий диван, бронзовые голые

женщины в качестве подсвечников на дубовом письменном столе, стены затянуты

были коврами и висели на коврах картины, второй сорт с выставок?Мира

искусств?. Лозовский спал на диване, и не один, а с молодой красивой

женщиной; крахмальная его манишка валялась на ковре на полу. Лозовский

проснулся, тихо поцеловал плечо женщины и бодро встал, дернул шнурок

занавески. Тяжелая суконная занавесь поползла в угол, и в комнату пришел

снежный день. Радостно, как могут глядеть очень любящие жизнь в самих себе,

Лозовский посмотрел на улицу, на снег, на небо, заботливо, как это делают по

утрам холостяки, оглянул комнату,- и, прежде чем пойти умываться, в пижаме и

лаковых ночных туфлях, стал убираться в комнате, убрал со стола, поставил на

книжный шкаф недопитую бутылку красного вина, вазу с печеньем поставил на

книжный шкаф, на нижнюю полку, перебрал на столе пепельницу, чернильницу,

блокноты, книги. Воткнул в штепсель провод от электрического чайника, всыпал

в чайник кофе, женщина спала, и видно было, что эта женщина того порядка

женщин, которые любят и отдаются любви тихо и преданно. Она сказала,

просыпаясь:

- Милый,- открыла счастливо глаза, увидела бодрый зимний день, снег на

деревьях,- поднялась с постели, сложила молитвенно руки, счастливо крикнула:

- Милый, первый снег, зима, милый...

Профессор большие белые свои руки положил на плечи женщины, прислонил

ее голову к себе, сказал:

- Да, да, зима,- весна моя, ландыш мой...

В это время позвонил телефон. Телефон у профессора висел над диваном,

за ковром. Профессор взял трубку -?да, да, вас слушают?. В телефон говорили

из штаба, спрашивали, не надо ли прислать за профессором автомобиль.

Профессор ответил:

- Да, да, пожалуйста! Об операции нечего беспокоиться, она пройдет

блестяще, я уверен. Насчет машины - пожалуйста - тем паче, что мне надо

перед операцией заехать по делам. Да, да, пожалуйста, к восьми часам.

Профессор повесил трубку и сказал женщине, радостно, с гордостью:

- Ландышек, одевайся, за мной зайдет машина, я тебя прокачу и отвезу

домой. Спеши! - И он обнял женщину, положив голову к ней на плечо, обнял

женщину и положил голову так, как это делают очень счастливые люди.

Было уже без четверти восемь. Мужчина и женщина, поспешая, счастливые,

одевались. Профессор, одеваясь, налил в китайские чашечки кофе. Женщина,

улыбаясь счастливо, застегивала ему запонку накрахмаленной манишки. Перед

тем как уйти из дому, профессор с торжественным лицом и с неким почтительным

страхом звонил в телефон: всякими окольными телефонными путями профессор

проник в ту телефонную сеть, которая имела всего-навсего каких-нибудь

тридцать-сорок проводов; он звонил в кабинет дома номер первый, почтительно

он спрашивал, не будет ли каких-либо новых распоряжений, твердый голос в

телефонной трубке предложил приехать сейчас же после операции с докладом.

Профессор сказал:?Всего хорошего, будет сделано?,- поклонился перед трубкой

и не сразу повесил ее. Машина уже рявкала перед подъездом.

В день операции, утром, до операции, к Гаврилову приходил Попов. Это

было еще до рассвета, при лампах,- но разговаривать не пришлось, потому что

хожалка повела Гаврилова в ванную ставить последнюю клизму. Уходя в ванную,

Гаврилов сказал:

- Прочти, Алеша, у Толстого в?Отрочестве? насчет ком-иль-фо и не

ком-иль-фо.- Хорошо старик кровь чувствовал! - Это были последние слова

перед смертью, которые слышал от Гаврилова Попов.

Попов шел домой в шелестах морозной рассветной тишины,- пошел не по

главной улице,- вышел в переулок к обрыву, за которым открывался заречный

простор, там на горизонте умирала за снегами в синей мгле луна,- а восток

горел красно, багрово, холодно. Попов стал спускаться к реке, чтобы полем

пройти в город,- за ним горел восток. Гаврилов стоял в тот миг у окна,

смотрел на заречье,- видел ли он Попова? В больничном халате, в ванной у

окна стоял человек, орехово-зуевский ткач, имя которого обросло легендами

войны, легендами тысяч, десятков тысяч и сотен тысяч людей, стоящих за его

плечами,- легендами о тысячах, десятках и сотнях тысяч смертей, страданий,

калечеств, холода, голода, гололедиц и зноя походов,- о громе пушек, свисте

пуль и ночных ветров, о кострах в ночи, о походах, победах и бегствах, вновь

о тысячах и смерти. Человек стоял у окна в ванной, заложив руки назад,

смотрел в небо, был неподвижен, протянул руку, написал на запотевшем стекле

-?смерть, клизма, не ком-иль-фо? - и стал раздеваться.

 

Перед операцией в коридоре от операционной до палаты Гаврилова поспешно

ходили люди, бесшумно суматошились. Вечером перед операцией Гаврилову

засовывали в пищевод гуттаперчевую кишку, сифон, которым выкачивают

желудочный сок и промывают желудок,- такой гуттаперчевый инструмент, после

которого тошнит и угнетает психику, точно этот инструмент существует к тому,

чтобы унижать человеческое достоинство. В утро перед операцией клизму

поставили последний раз. В операционную Гаврилов пришел в больничном халате,

в больничных грубого полотна портках и рубашке (у рубашки вместо пуговиц

были завязки), в больничных за номером туфлях на босу ногу (белье на

Гаврилове переменили в это утро в последний раз, надели на него стерильное),

пришел в операционную побледневшим, похудевшим, усталым.- В предоперационной

шумели спиртовки, кипятились длинные никелевые коробки, безмолвствовали люди

в белых.халатах. Операционная была очень большой комнатой, сплошь - пол,

стены, потолки - выкрашенной в белую масляную краску. В операционной было

необыденно светло, ибо одна стена была сплошным окном, и это окно уходило в

заречье. Посреди комнаты стоял длинный белый операционный стол. Здесь

Гаврилова встретили Кокосов и Лозовский. И Кокосов, и Лозовский, в белых

халатах, надели на головы белые колпаки, подобно поварам, а Кокосов еще

завесил слюнявкой бороду, оставив наружу волосатые глаза. Вдоль стены стоял

десяток людей в белых халатах. Гаврилов с хожалкой вошел в комнату. Покойно,

молча поклонился профессорам и прошел к столу, посмотрел в окно на заречье,

руки скрестил на спине. Вторая хожалка внесла на крючках кипящий

стерилизатор с инструментами, длинную никелевую коробку.

Лозовский спросил у Кокосова шепотом:

- Приступим, Павел Иванович?

- Да, да, знаете ли,- ответил Кокосов.

И профессора пошли мыть - еще и еще раз - руки, поливать их сулемой,

мазать йодом. Хлороформатор посмотрел маску, потрогал свой пузырек.

- Товарищ Гаврилов, приступим,- сказал Лозовский.- Извольте, будьте

добры лечь на стол. Туфли снимите.

Гаврилов посмотрел на сестру чуть-чуть смущенно, одернул рубашку, она

взглянула на Гаврилова, как на вещь, и улыбнулась, как улыбаются ребенку.

Гаврилов сел на стол, скинул одну туфлю, потом другую,- и быстро лег на

стол, поправив под головой валик,- закрыл глаза. Тогда быстро, привычно и

ловко хожалка застегнула ремни на ногах, прикрутила человека к столу.

Хлороформатор положил на глаза полотенце, обмазал нос и рот вазелином, надел

на лицо маску, взял руку больного, чтобы слушать пульс,- и полил маску

хлороформом, по комнате поплыл сладкий вяжущий запах хлороформа.

Хлороформатор отметил час начала операции. Профессора отошли к окну молча.

Сестра щипцами стала выкладывать, раскладывать на стерильной марле

скальпели, стерильные салфетки, пеаны, кохеры, пинцеты, иглы, шелк.

Хлороформ подливал хлороформатор. В комнате застыла тишина. Тогда больной

замотал головой, застонал.

- Нечем дышать, снимите повязку,- сказал Гаврилов и лязгнул зубами.

- Повремените, пожалуйста,- ответил хлороформатор.

Через несколько минут больной запел и заговорил.

- Лед прошел, и Волга вскрылась, золотой мой, золотой, я, девчонка,

влюбилась,- пропел командарм и зашептал:- А ты спи, спи, спи.- Помолчал,

сказал строго:- А клюквенного киселя мне не давайте никогда больше, надоело,

это не ком-иль-фо.- Помолчал, крикнул строго, так, должно быть, как кричал в

боях: - Не отступать! Ни шагу! Расстреляю... Алеша, брат, скорости все

открыты, земли уже не видно. Я все помню. Тогда я знаю, что такое революция,

какая это сила. И мне не страшна смерть.- И опять запел: - За Уралом живет

плотник, золотой мой, золотой...

- Как вы себя чувствуете? Вам не хочется спать? - тихо спросил

Гаврилова хлороформатор.

И Гаврилов обыкновенным голосом, тоже тихо, заговорщицки, ответил:

- Ничего особенного, нечем дышать.

- Повремените еще немного,- сказал хлороформатор и подлил хлороформа.

Кокосов озабоченно посмотрел на часы, склонился над скорбным листом,

перечитал его. Есть организмы, которые к тем или иным наркотикам чувствуют

идиосинкразию*,- Гаврилова усыпляли уже двадцать семь минут. Кокосов

подозвал младшего ассистента, подставил ему лицо, чтобы тот поправил очки на

носу профессора. Хлороформатор озабоченно прошептал Лозовскому:

- Быть может, отставить хлороформ, попробовать эфир?

 

* Идиосинкразия - повышенная чувствительность к определенным веществам

(мед. термин)

 

Лозовский ответил:

- Попробуем еще хлороформом. В противном случае операцию придется

отложить. Неудобно.

Кокосов строго посмотрел кругом, озабоченно опустил глаза.

Хлороформатор подлил хлороформу. Профессора молчали.- Гаврилов окончательно

заснул на сорок восьмой минуте. Тогда профессора в последний раз протерли

спиртом руки. Хожалка обнажила живот Гаврилова, на свет выглянули худые

ребра и подтянутый живот. Поле операции - подложечную область - широкими

мазками, спиртом, бензином и йодом протер профессор Кокосов. Сестра подала

простыни, чтобы прикрыть простынями ноги и голову Гаврилова. Сестра вылила

на руки профессора Лозовского полбанки йоду. Лозовский взял скальпель и

провел им по коже. Брызнула кровь, кожа расползлась в стороны; из-под кожи

вылез желтый, как на баранине, лежащий слоями, с прослойками кровяных

сосудов, жир. Лозовский еще раз порезал человеческое мясо разрезал фасции,

блестящие, белые, прослоенные лиловатыми мышцами. Кокосов пеанами и кохерами

неожиданно ловко для его медвежества зажимал кровоточащие сосуды. Другим

ножом Лозовский прорезал пузырь брюшины. Лозовский оставил нож,- стерильными

салфетками стер кровь В разрезе внутри видны были кишки и молочно-синий

мешок желудка. Лозовский опустил руку в кишки, повернул желудок, обмял его -

на блестящем мясе желудка, в том месте, где должна была быть язва,-

белый, точно вылепленный из воска, похожий на личину навозного жука,- был

рубец,- указывающий, что язва уже зажила,- указывающий, что операция была

бесцельна -

но в этот момент, в этот момент,- в тот момент, когда желудок Гаврилова

был в руках профессора Лозовского -

- Пульс! Пульс! - крикнул хлороформатор.

- Дыхание! - казалось, машинально поддакнул Кокосов.

И тогда можно было видеть, как из-за волос и из-за очков вылезли очень

злые, страшно злые глаза Кокосова, вылезли и расползлись в стороны, а глаза

Лозовского, сидящие в углах глазниц, давя на переносицу, еще больше

сузились, ушли вглубь, сосредоточились, срослись в один глаз, страшно

острый. У больного не было пульса, не билось сердце и не было дыхания, и

холодали ноги. Это был сердечный шок: организм, не принимавший хлороформа,

был хлороформом отравлен. Это было то, что человек никогда уже не встанет к

жизни, что человек должен умереть, что - искусственным дыханием, кислородом,

камфарой, физиологическим раствором - окончательную смерть можно отодвинуть

на час, на десять, на тридцать часов, не больше, что к человеку не придет

сознание, что человек, в сущности,- умер. Было ясно, что Гаврилов должен

умереть под ножом, на операционном столе.- Профессор Кокосов повернул к

хажалке свое лицо, сунув его вперед, чтобы хожалка поправила профессору

очки, профессор крикнул:

- Откройте окно! Камфары! Физиологический наготове!

Безмолвная толпа ассистентов стала еще безмолвней. Кокосов, точно

ничего не произошло, склонился над инструментами у столика, осмотрел

инструмент, молчал. Лозовский также склонился около Кокосова.

- Павел Иванович,- сказал шепотом и злобно Лозовский.

- Ну? - ответил Кокосов громко.

- Павел Иванович,- еще тише сказал Лозовский, теперь уже никак не

злобно.

- Ну? - громко ответил Кокосов и сказал: - Продолжайте делать операцию!

Оба профессора выпрямились, поглядели друг на друга, у одного два глаза

срослись в один, у другого глаза, вылезли из волосьев. Лозовский на момент

отклонился от Кокосова, точно от удара, точно хотел найти перспективу, глаз

его раздвоился, заблуждал,- потом слился еще четче, острее,- Лозовский

прошептал:

- Павел Иванович! -

и опустил руки на рану: он не зашивал, а сметывал полости, он стиснул

кожу и стал заштопывать только ее верхние покровы. Он приказал:

- Освободите руки,- искусственное дыхание!

Огромное окно в операционной было открыто, и в комнату шел мороз

первого снега. Камфара в человека была впрыснута. Кокосов вместе с

хлороформатором отгибал руки Гаврилова и поднимал их вверх, заставлял

искусственно дышать. Лозовский штопал рану. Лозовский крикнул:

- Физиологический раствор! -

и ассистентка воткнула в грудь человека две толстые, толщиною почти в

папиросу, иглы, чтобы через них влить в кровь мертвеца тысячу кубиков жидкой

соли, чтобы поддержать кровяное давление. Лицо человека было безжизненно,

сине, полиловели губы.

Тогда Гаврилова отвязали от стола, положили на стол с колесиками и

отвезли в его палату. Сердце его билось, и он дышал, но сознание не

вернулось к нему, как, быть может, не вернулось до последней минуты, когда

перестало биться прокамфаренное и искусственно просоленное сердце, когда он

- через тридцать семь часов - был оставлен камфарой и врачами - и умер: -

быть может, потому, что до последней минуты к нему никто не допускался,

кроме этих двух профессоров и сестры, но за час до того, как официально было

сообщено о смерти командарма Гаврилова,- случайный сосед по палате слышал

странные звуки в палате, точно там перестукивался человек, как

перестукиваются арестанты в тюрьмах. Там в палате лежал заживо мертвый

человек, прокамфаренный потому, что в медицине есть этический обычай не

допускать человеческой смерти под операционным ножом,- и эту палату так

тщательно охраняли профессора потому, что умирал командарм, герой

гражданской войны, герой великой русской революции, человек, обросший

легендами, тот, который имел волю и право посылать людей убивать себе

подобных и умирать.

Операция тогда началась в восемь часов тридцать минут и - на столе с

колесиками - вывезли Гаврилова из операционной в одиннадцать часов

одиннадцать минут. В коридоре тогда швейцар сказал, что профессора

Лозовского дважды вызывали по телефону из дома номер первый,- и опять пришел

швейцар, сказал, что у телефона ждут. Лозовский пошел к телефону. Лозовский

ожидал звонка из дома номер первый. В телефоне прозвучало:?Милый, я

соскучилась по тебе?,- и у Лозовского на минуту ощерились зубы, он, должно

быть, хотел сказать очень злое, но ничего не сказал, бросил трубку.

Профессор подошел к конторе, где был телефон, к окну, постоял, посмотрел на

первый снег, покусал пальцы и вернулся к телефонной трубке, вник в ту

телефонную сеть, которая имела тридцать-сорок проводов, поклонился трубке и

сказал, что операция прошла благополучно, но что больной очень слаб и что

они, врачи, признали его состояние тяжелым, и попросил извинения в том, что

не сможет сейчас приехать. Наверху, в коридоре, между операционной и палатой

больного, где утром суматошились и шептались люди, не было теперь ни души.

 

Гаврилов умер,- то есть профессор Лозовский вышел из его палаты с белым

листом бумаги и, склонив голову, печально и торжественно сообщил о том, что

больной командарм армии, гражданин Николай Иванович Гаврилов, к величайшему

прискорбию,- скончался в час семнадцать минут.

Через три четверти часа, когда доходил второй час ночи, во двор

больницы вошли роты красноармейцев, и по всем ходам и лестницам стали

караулы. В палату, где был труп командарма, прошли те самые три генштабиста,

что приезжали на вокзал встречать командарма,- те самые три человека, для

которых Гаврилов - рулевой той громадной машины, которая зовется армией,-

был человеком, командовавшим их жизнями; теперь они пришли командовать

трупом командира. В этот час в деревнях поют вторые петухи. В этот час по

небу ползли облака, и за ними торопилась полная, устающая торопиться луна. В

этот час в крытом ройсе профессор Лозовский экстренно ехал в дом номер

первый; ройс бесшумно вошел в ворота с грифами, мимо часовых, стал у

подъезда, часовой открыл дверцу; Лозовский прошел в тот кабинет, где на

красном сукне письменного стола стояли три телефонных аппарата, а за

письменным столом на стене ротой во фронт выстроились звонки. Разговор,

бывший у Лозовского в этом кабинете,- неизвестен,- но он длился всего три

минуты; Лозовский вышел из кабинета - из подъезда - со двора - очень

поспешно, с пальто и шляпою в руках, похожий на героев Гофмана; автомобиля

уже не было; Лозовский шел, покачиваясь, точно он был пьян; улицы были

пустынны в этот неподвижный ночной час, и улицы качались вместе с Лозовским.

-

 

Улицы качались под луной в неподвижной пустыне ночи, вместе с

Лозовским. Лозовский - Гофманом - вышел из кабинета дома номер первый. В

кабинете дома номер первый остался негорбящийся человек. Человек стоял за

столом, нависнув над столом, опираясь о стол кулаками. Голова человека была

опущена. Он долго был неподвижен. Человека оторвали от его формул и бумаг. И

тогда человек задвигался. Его движения были прямоугольны и формульны, как те

формулы, которые каждую ночь он диктовал стенографистке. Он задвигался очень

быстро. Он позвонил в звонок сзади себя, он снял телефонную трубку. Он

сказал дежурному:?Беговую, открытую?. Он сказал в телефон тому, кто, должно

быть, спал, кто был в тройке первых,- голос его был слаб: -?Андрей, милый,

еще ушел человек,- Коля Гаврилов умер, нет боевого товарища. Позвони Потапу,

голубчик, мы виноваты, я и Потап?.

Шоферу негорбящийся человек сказал: -?В больницу?. Улицы не качались.

В облаках торопилась, суматошилась луна, и, как хлыст, стлался по улицам

автомобиль. Черное во мраке здание больницы мигало непокойными окнами. В

черных проходах стояли часовые. Дом немотствовал, как надо немотствовать

там, где смерть. Негорбящийся человек - черными коридорами - прошел к палате

командарма Гаврилова. Человек прошел в палату,- там на кровати лежал труп

командарма,- там удушливо пахло камфарой. Все вышли из палаты, в палате

остались негорбящийся человек и труп человека Гаврилова. Человек сел на

кровать к ногам трупа. Руки Гаврилова лежали над одеялом вдоль тела. Человек

долго сидел около трупа, склонившись, затихнув. Тишина была в палате.

Человек взял руку Гаврилова, пожал руку, сказал: - Прощай, товарищ! Прощай,

брат! -

и вышел из палаты, опустив голову, ни на кого не глядя, сказал:

?Форточку бы там открыли, дышать нельзя?,- и быстро прошел черным коридором,

спустился с лестницы.

В деревнях в этот час пели третьи петухи. Человек - молча - сел в

машину. Шофер повернул голову, чтобы выслушать приказание. Человек молчал.

Человек опомнился,- человек сказал: -?За город! - на всех скоростях?.

Машина рванула с места сразу на полной скорости, веером,

разворачиваясь, кинула огни,- пошла кроить осколки переулков, вывесок, улиц.

Воздух сразу затвердел, задул ветром, засвистал в машине. Летели назад

улицы, дома, фонари,- фонари размахивались своими огнями, налетали и

стремглав бросались назад. Из всех скоростей машина рвалась за город,

стремясь вырваться из самой себя. Уже исчезли рожки пригородных трамваев,

уже разбегались овцами в собачьем визге деревенские избы. Уже не видно было

полотна шоссе, и то и дело пропадал шум колес, в те мгновения, когда машина

летела по воздуху. Воздух, ветер, время и земля свистели, визжали, выли,

прыгали, мчались: и в колоссальном этом мчании, когда все мчалось,-

неподвижными стали, идущими рядом, стали - только луна за облаками, да эта

машина, да человек, покойно сидящий в машине.

У опушки того самого леса, где несколько дней тому назад были Гаврилов

и Попов, человек скомандовал:?Стоп!? - и машина сломала скорости, оставив в

ненужности пространство, время и ветер,- остановив землю и погнав за

облаками луну. Человек не знал, что около этого леса - несколько ночей назад

- был Гаврилов. Человек слез с машины и - молча и медленно - пошел в лес.

Лес замер в снегу, и над ним спешила луна. Человеку не с кем было

разговаривать. Человек из лесу вернулся не скоро. Возвратясь, садясь в

машину, сказал:

- Поедем обратно. Не спешите.

К городу машина подошла, когда уже рассветало. Красное, багровое,

холодное на Востоке подымалось солнце. Там внизу - в лиловом и синем - в

светлом дыму - во мгле - лежал город. Человек окинул его холодным взором. От

луны в небе - в этот час - осталась мало заметная, тающая ледяная глышка. В

снежной тишине не было слышно рокота города.