Намеки России?

Все это важно для России. У нас акцент часто делается на успешности китайских реформ. Мне кажется не менее плодотворным и актуальным анализ механизмов выработки именно государственной (национальной) политики в этой стране, в том числе в мирохозяйственной области, а также в сфере международного курса.

К сожалению, даже специалисты не всегда точны в воспроизведении и понимании китайских установок. В ноябре 1995 г. тогдашний посол КНР в России Ли Фэнлинь упомянул одну из них: “...для Китая главное, как говорят, это правильное сочетание шести иероглифов, выражающих три понятия: социальную стабильность, развитие и реформу”. Комментируя это высказывание, Н.А.Симония пишет: “В этой формуле важны не только сочетание трех названных факторов успеха, но и сам порядок их перечисления: сначала стабильность как важнейшая предпосылка, затем — развитие как основа и, наконец, реформа, успех которой и предопределен двумя предыдущими факторами. Представляется, что в правильном сочетании этих трех факторов выражается универсальная значимость китайского опыта, залог успеха реформ в условиях переходного периода в развитии любых стран”9.

В действительности соотношение между перечисленными терминами понимается в Китае по-другому: “Реформы — сила, развитие — цель, стабильность — гарантия”. То есть реформам отводится чисто инструментальная (отнюдь не целевая) роль — во всяком случае в указанной системе понятий. К этому нужно добавить, что слово “реформа” может иметь в КНР и чисто пропагандистский смысл — “не было бы компартии, не было бы и реформы”, и сугубо церемониальное значение — “обмен опытом реформ с Россией”, и даже меркантильный оттенок — когда речь идет о привлечении льготных внешних займов.

Я не склонен апологетизировать китайскую стратегию, хотя она не лишена привлекательности и стройности. Замечу лишь, в связи с изложенными наблюдениями, что иные славословия в адрес китайских реформаторов весьма затуманивают действительную картину внешнеэкономических успехов Китая. Рассуждения по поводу гениальности “теории” кошки (“мао лунь”), или “теории” нащупывания (камней) (“мо лунь”) сильно обедняют, примитивизируют, сводят к эмпиризму китайскую стратегию и политику, в том числе мирохозяйственную. В позднем СССР и новой России явно недооценили степень научной разработанности всего этого комплекса (стратегии, политики, практики) в КНР — в том числе вопросов увязки мирохозяйственного курса с общей экономической стратегией и внешней политикой, а также роли дотошного анализа опыта азиатских стран, ситуации на мировых и региональных рынках и т.п. Наш бесхитростный фритредерский максимализм был принят без всякой оглядки на Китай (а теперь оправдывается натянутыми ссылками на экономический либерализм, якобы имеющий там место), который и хронологически, и институционально, и информационно-интеллектуально опережал (или, лучше сказать, превосходил) СССР перед последним десятилетием ХХ в. в такой сфере, как развитие мирохозяйственных связей.

В связи с этим особенно малопродуктивными кажутся сравнения России и Китая как реформирующихся в рыночном направлении или осуществляющих “рыночный системогенез” обществ10. Рассуждая сразу о создании “рыночной инфраструктуры и институтов”, авторы таких построений, как правило, совершают типичную ошибку в своих наблюдениях над ходом экономической эволюции КНР в последние два десятилетия. Успех Китая связан с тем, что сначала там создавали товарную экономику, главным “институтом” которой является в конечном счете национальное предприятие, способное к росту выпуска продукции и повышению ее качества. Лишь спустя длительное время — после нахождения способов балансирования между спросом, ценами и предложением, интересами предприятия и общества — в Китае заговорили о рыночном хозяйстве.

Вопросы формирования и эволюции внешнеэкономической стратегии Китая в последние 25 лет лежат как бы несколько в стороне от “постиндустриальной” тематики. Если оглянуться назад, то и вовсе натянутой покажется связь между рождавшимися в западных университетах на рубеже 70-80-х годов представлениями о новом обществе или этапе (научно-техническом, постиндустриальном, информационном, посткапиталистическом и даже постэкономическом — единого названия ему еще не придумали) и политическими установками, разрабатывавшимися в Чжуннаньхае. Слишком уж значительным представлялся тогда разрыв между КНР и миром развитых стран, а также рождавшимися в этих мирах концепциями.

Однако со временем выяснилось, что многие китайские установки вполне современны, более того, перспективны. Во всяком случае они обеспечили и уточнение парадигмы развития и сравнительно дешевые и, вдобавок, постоянно расширяющиеся каналы получения реальных плодов “постиндустриальности”. Китай в 70-е годы явно опоздал с посадкой в “постиндустриальный вагон”. Однако это опоздание обернулось к его выгоде, поскольку успевшие сесть в вагон, по меткому выражению Л.Ларуша, не заметили или не хотят замечать, что состав так и не тронулся с места.

“Постиндустриальность” части внешнего мира не признается в китайской политике ее исключительным, единственным, главным или постоянно усиливающимся свойством. Технологическая и информационная революция, скорее, воспринимается в Китае в качестве одного из многих и привычных свойств развитых стран — и, что существенно в нынешних условиях, вполне достижимой (в течение, разумеется, длительного периода) стадией собственного развития. Парадоксально, но значение научно-технических вопросов, проблем, связанных с передачей технологии и т.п., в течение последних двадцати лет даже несколько убывало в содержании диалогов Пекина с развитыми странами по мере роста научно-технической независимости КНР.

Переворачивая многие устоявшиеся представления, восточноазиатский кризис, несомненно, обладает и мощным разрешающим действием, демонстрируя новые, а еще чаще — старые истины экономической теории и практики. Особенно интересен в этом смысле период 1995-1998 гг. — время нарастания кризисных явлений в хозяйствах стран Восточной Азии и одновременного перехода экономики Китая в новое качество. Исключительно же высокий темп изменения ситуации в восточноазиатском регионе в последние месяцы заставляет буквально “на ходу” пересматривать привычные положения о расстановке сил в современной политике и мирохозяйственных тенденциях, а поступающая информация нередко носит действительно сенсационный характер. Особое положение КНР, оказавшейся менее других своих соседей затронутой негативными последствиями кризиса — экономическими, социальными, психологическими, делает эту страну чрезвычайно привлекательным объектом изучения и сотрудничества. К сожалению, реакция на это обстоятельство в России остается замедленной.

Несомненна потребность России в особых отношениях с КНР, вытекающая не только из географической близости и общности некоторых уровневых и социально-исторических параметров, но и новой, достаточно необычной роли этой страны в международном разделении труда. Однако специфику таких отношений я бы не торопился непременно связывать с расширением масштабов двустороннего сотрудничества в ближайшем будущем. Куда важнее качественные аспекты кооперации, быть может, обоюдное укрепление самообеспеченности партнера. Китайский опыт нам нужен — в той части и того периода, которые актуальны для предельно упростившихся задач восстановления хозяйственной системы. Я имею в виду 80-е годы.

В куда меньшей степени актуально для России сотрудничество с Китаем “в рамках азиатско-тихоокеанской кооперации”. Когда-то модное, но все более туманное понятие “АТР”, как представляется, несколько вытеснило из российской политики сугубо континентальный аспект отношений с азиатским соседом. Учитывая же преимущественно внутренний характер стоящих перед Китаем проблем, соответствующую направленность его долгосрочных планов, важно определить и, возможно, подчеркивать именно сухопутную специфику наших связей и взаимодействий.

Китайские международники уже давно сделали вывод о “возвышении Азии”. “При общем спаде в мировой экономике, — отмечал, в частности, известный специалист Хэ Фан, — Азия становится движущей силой мирового хозяйства. То, что развитие экономики Азии постепенно ослабляет ее зависимость от США, уже стало реальностью, у нее вполне достаточно сил для самостоятельного развития внутренней экономики”. Характерно, что ученый разделяет понятия “Азия” и “АТР”11. Тем самым азиатское самообеспечение обозначается как одна из важных глобальных тенденций ХХI в.

Интересно, что схожие оценки перспектив развития азиатской и тихоокеанской экономики высказываются и некоторыми тайваньскими специалистами-международниками. Один их них, Юн Вэй, отмечая быстрое развитие связей между Тайванем и Китаем в 90-е годы, делает следующее заключение: “Все эти цифры свидетельствуют о том, что, хотя традиционные отношения с океаническими нациями остаются важными для Китайской Республики на Тайване, действительной сферой расширения ее отношений с внешним миром является континентальный Китай, в конечном итоге такое расширение будет включать также связи с Россией, Вьетнамом, Северной Кореей и Центральной Азией. Соответственно, для будущего Тайваня необходима смешанная стратегия развития: укрепление отношений с США, Японией, Юго-Восточной Азией и Европой следует дополнить ориентированными в будущее связями с материковым Китаем, Россией и другими странами континентальной Азии. Более того, в отсутствие формальных политических отношений нужно интенсивно налаживать функциональные и социально-экономические связи со всеми этими зонами”12.

Сближение уровней социально-экономического развития России и Китая, происходившее в 90-е годы, однопорядковость макроэкономических индикаторов в расчете на душу населения, размеры хозяйств и, что, самое главное, незавершенность индустриальной стадии эволюции в обеих странах объективно способствуют нарастанию общности в подходах России и КНР к основным проблемам “постиндустриального” мира.

При всей разнице в структуре экономики Россию и Китай объединяет потребность в высоких темпах “обычного” роста и достаточно туманная перспектива расширения сбыта в развитых странах. При всех временных ускорениях становится очевидной недостаточность американского рынка как “локомотива”, ориентированного на экспорт развития. “Континентализация” (“азиатизация”) Китая, как следствие этой недостаточности, выглядит мощным стимулом для двустороннего сотрудничества в будущем в качестве важного элемента возрождения производительных сил России, исторически формировавшихся в парадигме “освоения”, “масштаба”, “заделов на будущее” и т.п.

Стратегическое партнерство с Китаем останется пустым лозунгом без подведения под него адекватной экономической базы, которая, на мой взгляд, могла бы включать проработку идей коллективного самообеспечения, взаимного укрепления экономической и военной безопасности партнеров, повышения их технологической независимости, возможно, выпуска стимулирующих сотрудничество денег (бартерных, клиринговых, кредитных) и т.д.