Пятибожия у русов и других народов 5 страница

Невыясненным остается вопрос о нескольких наложницах «царя русов» и единственной Апраксе-Адвинде-Остасии в эпосе. В ряде былин упоминается Марфида (Малфрида?) Гориславна как другая жена Владимира. Федор Иванович Буслаев упоминает 12 жен былинного Владимира, но мне не удалось отыскать в текстах былин упоминания о них. Однако обращает на себя внимание

¹ По мнению А. Веселовского, видного специалиста по русскому эпосу, Гертнитом (от *Hreidnid — славный) в скандо-германских преданиях именовали эпонима (легендарного героя-прародителя) славян Слава или Всеслава. Былинному Владимиру Всеславичу Красному Солнышку в западном эпосе соответствует «конунг русов Вальдемар, сын Гертнита», современник Ат-тилы и Теодориха, ничего, повторюсь, не имеющий общего с Владимиром Крестителем, кроме имени. опять-таки четырехкратность числа былинных жен (вспомним сказанное выше о правителе как воплощении идеи Центра). Возможно, каждая из жен или наложниц соответствовала покоренному племени или земле (отдельные роды или общины, как уже было сказано, отделывались символизировавшим невесту откупом в виде куньей или беличьей шкурки). Ясно тогда, отчего былинный король, отец Апраксы, столь решительно отказывался выдать ее за чужака, т.е. признать таким образом свой «вассалитет», зависимость от Владимира. Обращает на себя внимание явная параллель с 12 женами первого правителя Великоморавского государства Само и 24 наложницами князя балтийских славян-поморян.

Да и с пирами все не так уж просто. Ижевский исследователь С. Козловский указал, что хмельное питье было зримым воплощением магической удачи, своего рода Языческой благодати, и былинный князь Владимир, имевший монопольное право подносить чару богатырям, оказывается, ведал распределением этой таинственной силы. То есть опять-таки выступал как жрец. К жреческим же обязанностям относят многие исследователи русского эпоса и поручения тому или иному богатырю (Потыку, Сухману, Ловчанину) доставить к княжьему двору «Лебедь белую» или какого-нибудь «лютого зверя» «живым, не кровавленным» — не иначе как для жертвоприношения.

Как видим, в памяти русского народа сохранился достаточно убедительный портрет священного верховного правителя, резко отличного от дружинного вождя летописных времен.

Так что аналогия с вершиной пятеричного кастового общества у нас есть. Теперь следует перейти к жречеству. Часто можно встретить в книгах и статьях самых различных авторов утверждения, будто никакого жречества в древней Руси не было, а были «только» волхвы, являвшиеся не то деревенскими ведьмаками, не то и вовсе приблудными «финскими» шаманами.

Начнем с тех, кто пишет, что волхвы были «просто» колдунами, а не жрецами. Действительно, «волхвы» времен Алексея Михайловича, которых в указах поминали между скоморохами и «бабами-ворожеями», или «волхв Дорофейко» петровской эпохи и впрямь не более чем колдуны. Но всегда ли было так? Для тех, кто верит в пресловутую «эволюцию», в то, что жрецы и священнослужители когда-то «произошли» от колдунов и знахарей, это, конечно, доказательство. Раз уж в начале Нового времени «волхвы» были простыми колдунами, так понятно, что в X веке они «не могли» быть ничем иным.

Только вот нигде нет примеров того, чтобы знахарь,-колдун превратился в жреца. Зато есть обратные примеры. Слово «маг», в древней Персии обозначавшее жрецов, превратилось в название средневековых колдунов, а там — перешло на цирковых фокусников — маг Игорь Кио, скажем. Точно так же в современном ирландском языке колдун — drui. Слово это происходит от древнего названия могущественной касты кельтских жрецов-друидов. При чем тут, спросит читатель, маги и друиды, мы ведь говорим о волхвах?! Да хотя бы при

Я бы охотно счел это превращение — от жреца к цирковому фигляру — примером самой поразительной деградации, если б не был знаком с некоторыми современными «волхвами» из неоязыческого движения и изображением волхвов в «славянской фэнтези». Увы, сравнение судеб персидского и славянского слов — не в нашу пользу. том, что евангельский злодей, то выдававший себя за мессию, то пытавшийся купить у апостолов благодать, которого латинские переводы называют Симоном Магом, а ирландские книжники — Симоном Друидом, в славянском переводе стал Симоном Волхвом. В русской литературе Средневековья слова «волхв» и «жрец» употребляли как равнозначащие и взаимозаменяемые: царь Охозия в русском переводе библейского предания «послал къ идолу Ваалу и къ жрецомъ его спросити: буду ли жив или умру? Посланные шли спросить вол-хвовъ...». В «Великих Четьях-Минеях»: «Старейшина волхвом введе я (ее. — Л.П.) в церковь идольскую¹ и понуди я отрещися Христа и поклонитися идолам». Как видно, что волхв, что жрец — для русского книжника все равно, различия между этими понятиями он не делает. В «Сказании об основании града Ярославля» в святилище Волоса приносил жертвы и гадал волхв. Смело можно предположить, что, как и в случае с магами и друидами, первым значением этого слова было не «колдун», а именно «жрец», «священнослужитель». Тем более что само слово «колдун» в других славянских языках обнаруживает сродство с делами, далекими от сельской ворожбы и заговаривания больных зубов: по-хорутански калдовати — приносить жертву, калдова-нец — жрец, калдовница, калдовнище — жертвенник. В.В. Колесов так прямо и пишет в своей книге «Древ няя Русь: наследие в слове»: «Колдун — именование Языческого жреца, приносящего жертвы».

¹ Любопытно, что «церковью» здесь называют Языческий храм. Подобное встречается и в русском эпосе. Так, в одной из записей былины «Илья Муромец и Калин-царь» княгиня говорит перепуганному появлением «татарского» посла Владимиру Красному Солнышку: «Ты пойди-тко-сь во божью церковь, И ты молись Богам нашим могуциим». Между прочим, привычка смотреть на священнослужителя свергнутой религии как на колдуна не оставила людей и в не столь далекие времена, в просвещенной Европе. Тайлор в «Первобытной культуре» сообщает нам, что жители протестантских стран — Германии, Англии — смотрели на католических священников и монахов как на могучих чудодеев, способных помочь там, где свой, протестантский, пастор оказывался бессилен — унять буйство полтергейста, отвадить покойного дядюшку Вилли от вредной привычки выть и скрестись в двери скорбящей родни лунными ночами, усовестить эльфов, повадившихся заводить в трясину коров...

 

Бедные патеры попросту разделили судьбу, постигшую магов в зороастрийском Иране, друидов — в католической Ирландии, и, надо думать, волхвов в православной Руси. Продлись Средневековье еще столетья три, и мы бы сейчас гадали, не является ли римское «патер» — священник — производным от германского «патер» — колдун. И эволюционисты бы в это свято верили!

Надо еще сказать несколько слов о гипотезе «финского» происхождения летописных волхвов, высказанной еще в начале XX века и с тех пор часто всплывающей в литературе, как сугубо научной, так и популярной. Оснований у этой теории, собственно, два — согласно «Повести Временных лет» во время богословской беседы с воеводой Янем Вышатичем пленные волхвы рас-сказали-де ему «миф» о творении мира, очень напоминающий мордовские легенды, записанные в XIX веке. Нашли также сходства и в обряде, которым два волхва из Ярославля (те самые, взятые в плен Вышатичем) выявляли «прячущих гобино» (так называли магическое благополучие, причину урожая) «лучших жен» с обрядом подготовки к Языческому празднику у той же мордвы. Иногда эти сопоставления даже выдаются за «давно доказанные».

На самом деле все это, что называется, вилами по воде писано. Начать с того, что летописный рассказ о богословской беседе княжеского воеводы с пленными мятежниками вызывает большие сомнения — с чего бы? В переданных летописцем «речах волхвов» они сначала рассказывают какой-то «миф» с фигурирующим в нем «сотоной», и более всего напоминающий христианский апокриф, отдающий болгарской ересью богомилов. Похожие легенды были известны и в Сербии, и на Украине — в местах, весьма далеких от каких бы то ни было «финно-угров». Далее, на вопрос воеводы: «Кто ваш Бог», волхвы вдруг заявляют: «Антихрист (который. — Л.П.) сидит в бездне». Наконец, парой строк спустя, воевода спрашивает: «Что сказали вам Боги?» Так Бог с «сотоной», «Антихрист» из бездны или Боги? Скорее всего, прав был советский историк Тихомиров, утверждавший, что летописец излагал Языческие воззрения «в нарочито карикатурном виде», и обвинявший летопись в «подлоге». Что до обряда, то тут бы нашим ученым не хвататься за поверхностное «сходство» летописного описания с мордовским обрядом, а изучить вопрос подробнее — есть ли такой обряд у других финских племен, не общавшихся со славянами? Ведь, по меньшей мере, равновероятно и заимствование этого обряда мордвой у славян. Однако на самом деле, как отметил в «Поэтических воззрениях славян на природу» еще Афанасьев, не наблюдается и достойного внимания сходства: «Мы, со своей стороны, не усматриваем в этом описаний ничего общего с летописным рассказом: в мордовском обряде укол ножа представляет не более как символическое действие, и самый обряд этот имеет це-лию собрать припасы для общественного жертвоприношения, какое совершается в благодарность за дарованный Богами урожай. Летопись же говорит о действительном избиении жен, заподозренных в похищении гобина». Точно так же в болгарской песне герой рассекает тело ведьмы-ламии. Из разрубленного тела тремя реками бегут зерно, вино и мед, отнятые у людей злодейкой. Сама история о двух волхвах, странствующих от Ярославля к Белоозеру по округам-«погостам» и возвращающих им благополучие-«гобино» путем, рассечения «лучших жен», очень напоминает одну русскую сказку. В ней поп вместе с превратившимся в другого священника «святым Николой» (православной заменой Волоса, кумир которого стоял в Ярославле) ходит по «царствам», в которых царит «печаль великая» из-за болезни или «беснования» «царевен», и исцеляют последних, рассекая на мелкие части в бане, промывая в котле и, воскрешая к новой жизни. Когда поп по жадности решился взяться за дело в одиночку и не сумел оживить рассеченную «царевну», его даже повели вешать — как повесили в конце концов плененных Вышатичем волхвов. И если в сказке «Никола»-Волос спас непутевого и жадного спутника, то в летописи Волос в образе своего священного зверя-медведя лишь похищает тела казненных, да и «царевны» — лучшие жены погостов — по летописи, не воскресали. Ну а какая из версий ближе к истине — как знать? Какие еще доводы в пользу «финского» происхождения волхвов? Культ медведя у уральских племен — но медведь и у славян был священным животным, как и у финно-угров, связанным с загробным миром. Больше того, медведи изображаются даже на Языческих надгробиях Англии эпохи викингов, где, уж конечно, про финнов разве что слышали. По-видимому, вообще бесполезно доискиваться, кто у кого перенял культ медведя — черепа пещерных медведей заботливо сохраняли в каменных ларях еще неандертальцы; они же делали глиняные (с настоящими черепами) идолы могучего зверя.

Еще один «довод» сторонников финского происхождения летописных волхвов — в одной из летописей они названы «кудесниками», а это слово происходит-де от «кудесы» — бубен, а бубен якобы славянам был неизвестен и перенят ими у финских племен в XV веке. При этом ссылаются на Фаминцына, автора, конечно, почтенного, но писавшего более века назад. Уже в его время Любор Нидерле называет бубен среди «инструментальной основы славянской музыки»; упомянут бубен, вместе с гуслями и гудками, в Киево-Печерском Патерике XI века, причем миниатюра к сказанию изображает именно прекрасно известный нам инструмент.

Более всего против «финского» происхождения волхвов говорит их роль в летописных событиях. Роль эта будет подробна рассмотрена ниже, но сразу скажу — немыслимо представить на месте волхвов презренных «мордовичей» или «чухну», постоянных покорных данников славян. Судя по русскому эпосу (сошлюсь на мое же исследование «Этнос и раса в былинах»), финское население заселяемых славянами лесов, как и степняков, русичи за людей не считали. Русская девушка, бегущая из татарского плена в балладе «Полонянка», услышав от перевозчика- «мордовича» предложение руки и сердца в обмен на перевоз и спасение от настигающих татар, предпочитает броситься в реку и погибнуть. В Кировской области, по воспоминаниям хорошего знакомого автора этих строк, еще в 80-х годах прошлого столетия потомки русских, новгородских переселенцев в Кировской области, брезгливо сторонились жителей деревенек, населенных русскоязычными потомками крещеных «вотяков»-удмуртов и «черемисы»-марийцев, а в Удмуртии, при коллективизации, русские крестьяне не желали объединяться в один колхоз с удмуртами-односельчанами и требовали создания отдельных хозяйств. Как видим, презрительное отношение к финно-угорским племенам сохранялось веками даже после тысячелетней проповеди церкви с ее «нет ни эллина, ни иудея». Можно ли поверить, чтоб тем же презренным финнам вдруг начинали оказывать такое почтение, которое в летописях и у ибн Русте русы выказывают своим волхвам?

Самое первое упоминание о славянских жрецах относится к VI веку. Византиец Фофилакт Симокатта рассказал о трех славянских послах-гуслярах, прибывших к императору Маврикию. Они поведали, что народ их живет «на краю Западного океана», что, очевидно, обозначает Балтийское море — ни к какому другому «Западному океану» поселения славян не выходили. Спустя полтысячи лет без малого византийцы будут там же, «на дальнем берегу Океана», располагать родину своих «ва-рангов» — варягов, балтийских славян-вендов, служивших в армии императора (в Западной Европе византийских «варангов», которых, как я уже говорил, как и по-лабских славян, звали в Европе «вандалами»). Послы рассказали, что «кифары (гусли. — Л.П.) носят потому, что не привыкли облачать свои тела в железное оружие — их народ не знает железа, и потому мирно и безмятежно проходит у них жизнь... Тем, для кого война является вещью неведомой, естественно, говорили они, более усиленно предаваться музыкальным занятиям».

Этот рассказ породил среди историков множество толков. Были времена, когда его полностью и без сомнений приняли на веру. Один из отцов норманнской теории, Август Шлецер, скажем, и так считал славян — да не VI, а IX века! — настолько дикими, что они и дань-то платили шкурами белок и куниц лишь оттого, что у них «не было орудий для охоты на медведя». Почтенный немец, всю жизнь проведший в библиотеках и университетских аудиториях, вряд ли догадывался, что для охоты на медведей как раз нужны более простые орудия, чем для добычи мелких и шустрых пушных зверьков, и сама медвежья охота на добрые сто тысяч лет (те же неандертальцы) старше беличьей. Но в такую, с позволения сказать, концепцию, славяне, не знавшие-де железа в конце VI столетия, вполне укладывались. Да что немец Шлецер, если век спустя поляк Юзеф Кра-шевский в романе «Старое предание» на полном серьезе описывал ушлых немецких купцов, в том же IX веке продающих славянам, предкам поляков, металлические вещи, рассказывая, будто их делают подземные карлики-гномы! А старый славянин Виш, в доме которого на почетном месте хранятся каменные молоты и секиры, ворчит: «Будто нет у нас камня, рога и кости...От отцов и прадедов достались они нам в наследство, ими били жертвы Богам, разбивали головы врагам и рога обламывали зверям. Не будь камня, не было бы человека и жизни на земле... Ваш металл ест вода, и воздух, и земля, а камень бессмертен».

И сейчас, впрочем, мода на славян с каменными топорами вовсе не ушла в прошлое. Вспомните только, читатель, фильм «Тринадцатый воин» с Антонио Бандёра-сом в главной роли. Многие русские зрители даже не осознают, что обитающие в пещерах, размахивающие каменными топорами, одетые в косматые шкуры дика-ри-«вендели» с размалеванными рожами — это венды, славяне в представлении Голливуда конца XX века. Правда, при всем том эти дикари ездят верхом в седлах со стременами, растаскивают на диво хлипкую городьбу поселка викингов железными крючьями на веревках... но Голливуд и логика суть вещи несовместные — ну не будешь же всерьез интересоваться, где злодеи-«вендели» держат своих коней в пещерных жилищах, путь в которые пролегает через зыбкий плетеный мостик над пропастью, по которому и пешком-то пройти страшно. Или отчего герой Бандераса, ара.б-мусулъманин ибн Фоцлан (читай ибн Фадлан, из записок которого сценаристы фильма многое позаимствовали), щеголяет гладко выбритой физиономией (искренне желаю авторам фильма попытаться побрить взрослого мужчину-мусульманина — современного, не средневекового! — лучше в какой-нибудь исламской стране).

Осталось только заметить, что фильм, в котором норманны и мусульманин обороняются от закидывающих их крепость факелами славянских дикарей, снят в те самые годы, когда североатлантические «норманны» из НА ГО, «защищая» боснийских и албанских мусульман, старались «вбомбить в каменный век» славянскую Сербию. Такие вот неакадемические последствия могут иметь высказанные столетия назад гипотезы ученых мужей.

Другие авторы обратили внимание не на «отсталость» описанных Симокаттой славян, а на их неимоверное миролюбие. Сентиментальному писателю Карамзину рассказ византийца о славянских гуслярах очень понравился, но он все же еще колебался. Зато протестантский пастор чех Шафарик и немец Гердер уверовали в него беззаветно. Гердер, расписывая жизнь славян, утверждает, что они были «щедры, гостеприимны до расточительности, любили сельскую свободу, но вместе с тем были покорны и послушны, враги разбоя и грабежа... они не домогались владычества над миром, не имели жаждущих войн наследственных государей и охотнее делались данниками, если только тем можно было купить спокойствие своей страны». Право, потомку готов стоило б лучше помнить слова гота Иордана, сказанные еще до Симокатты, о славянах, что «ныне по грехам нашим свирепствуют повсюду». Или слова славянского вождя Дабренты, переданные византийцем же Менандром, тоже до Симокатты: «Не отдавать свою землю другим, а владычествовать над чужими землями привыкли мы, и в том мы уверены, пока есть на свете война и мечи». Это в том случае, если бесчисленные упоминания немецких и скандинавских источников о славянских набегах на Германию, Британию, Данию, Норвегию и Швецию, о господстве на Балтике свирепых «вендских викингов»-варягов списывать на позднейшее искажение кротких славянских нравов под тлетворным влиянием тевтонов, как то делали славянофилы. Это наивное объяснение, пожалуй, основной недостаток великолепного и, к сожалению, почти не переиздававшегося труда Гильфердинга «История балтийских славян». Разумеется, он тоже отдал дань рассказу Симокатты.

Наконец, когда нелепость рассказов о славянах, вы-шедших-де в раннее Средневековье прямиком из каменного века, и о кротком нраве «голубиного народа» стала очевидна, стали говорить о том, что послы (а то и скрывшиеся под личиной послов разведчики, как полагал Аюбор Нидерле) сознательно ввели в заблуждение византийцев. К этой версии склонился в своем романе «Славянский меч» словак Финжгар. Или же, по новой моде «текстологического подхода», твердили про «стереотип варваров, живущих в Золотом веке».

Мне все же кажется, что варвары не были настолько искусны во лжи, а византийцы — настолько простодушны и наивны. Что до «текстологического подхода», то им можно обесценить любое сообщение любого источника, подогнав его под цитату из библии, «античную традицию» и так далее. Гораздо любопытнее то обстоятельство, что в варварской Европе действительно существовал слой людей, сторонившихся военного дела и самого железа!

В сохранившемся в Англии датском эпосе «Бео-вульф» (кстати, еще одном источнике «Тринадцатого воина») упоминается некий пользующийся доверием правителей Унферт. Доверяли Унферту и прислушивались к его советам вопреки тому, что «с родичами своими в игре железа он был нечестен». В чем же была «нечестность» Унферта? Германский исследователь Геза фон Неменьи полагает, что дело в сане Унферта — «тул», Языческий жрец. Сопровождавшие готское войско жре-Цы, по свидетельству Иордана, лишь пели (!) боевые песнопения, но в бой не вступали. «Церковная история англосаксов» Беды Достопочтенного тоже говорит о запрете для жрецов на участие в битвах. Вполне понятно, что позже, в эпоху викингов, такое поведение уже понималось как «нечестное» — а может, сыграло роль и то обстоятельство, что «Беовульф» дошел до нас в монастырских списках. От вольностей монастырских переписчиков пострадал не один источник — чего только стоит порожденный их воспаленным воображением облик античного мира, переполненного мужеложцами! И конечно, не было ничего проще и естественней для такого деятеля, чем объяснить «нечестностью» нечестивого идолослужителя его ритуальное нежелание прикасаться к «играм железа». Те же запреты накладывались на галльских друидов, фламинов римского Юпитера Капитолийского, индийских браминов. Иногда даже запрещалось смотреть на вооруженное войско или... прикасаться к железу! Дж. Фрэзер уделил немало внимания в своей «Золотой ветви» табу для жречества на прикосновение к железу. У римлян и их соседей сабинов жрецы не имели права даже бриться железными бритвами или остригать волосы железными ножницами — только бронзой! Когда в священные рощи вносился железный предмет, надо было принести искупительную жертву. Древний священный мост через Тибр был построен и ремонтировался без железных инструментов — как тут не Вспомнить русские церкви «без единого гвоздя», то есть с минимальным использованием железа! Одна из знаменитых рунных надписей — так называемый камень из Эгьюма — содержит гордое указание, что при ее нанесении к камню не прикасались железом. В средневековой Европе общим местом была неприязнь таящегося среди холмов и пустошей «Древнего», «Волшебно го», «Языческого» народа к «холодному железу». Напомню, читатель, только один рассказ из киплинговско-го сборника «Подарки фей», который так и называется — «Холодное железо». В Ирландии этим народом стали ушедшие в волшебные холмы от завоевателей гой-делов Туата де Данан — как мы помним, читатель, ми-фоэпический аналог жрецов-друидов. Стоит заметить, что Волх свет Славич, Волх сын Славена из новгородских былин и преданий, предок-эпоним волхвов, хоть и предстает охотником и вождем дружины, однако ни разу не берется за оружие — «рубит-сечет» добычу и врагов его дружина. Сам же Волх на охоте загоняет добычу, оборотившись последовательно соколом, туром и щукой, на войне в облике волка и горностая производит разведку, двери в убежище врага вышибает ногой, не прибегая к оружию. Наконец, с самим врагом, Санталом, расправляется Волх опять голыми руками — ударяет его «о кирпичей пол».

 

У славян бронза употреблялась слабо — не в этом ли секрет длинных волос и бород славянских волхвов и жрецов?

 

О связи Языческого жречества с певческим искусством вряд ли особенно надо распространяться. Песни были одним из основных способов хранить священное Знание о Богах и обрядах. В «Слове о полку Игореве» гусляр Боян назван Вещим и «внуком» Велеса-Волоса, бога Волхвов. В «Голубиной книге» упавшую с небес книгу, содержащую все тайны мироздания, толкует царь-гусляр Давид, а в самых архаичных, сохранившихся в глухих углах Сибири, вариантах — вещий Калига. Польское «гусла» — колдовать, «гусляж» и «гусляр-ка» — колдун и колдунья, лужицкое «гуссловач» —

Эпонимом называется фигура предка группы людей — народа, племени, города, сословия — по которому эта группа получила имя. Скажем, братья Лех, Чех и Рус из известного сказания — эпонима, соответственно лехов-поляков, чехов и русов. Языческий обряд, жертва, колдовать, «гуссловар» — ведун, литовское «гослус» — чародейство. Разумеется, надо вспомнить и Садко из былины, одной игрою на гуслях вошедшего в близкое знакомство с Языческим Божеством — Морским Царем. Языческое значение игры на гуслях прекрасно понимала церковь, с Феодосия Печерского сурово осуждавшая ее, а во времена Алексея Михайловича наконец добившаяся истребления гуслей в государственном масштабе.

Пение готских жрецов нам уже знакомо, у галлов певцы-барды пользовались почтением наряду с друидами, входя вместе с ними в жреческую касту. Со жречеством связаны ведические певцы-риши, эллин Орфей, учредитель Элевсинских мистерий и великий певец.

Наконец, появление не прикасающихся к оружию и железу гусляров на дипломатическом поприще находит подобие и у кельтов, где жрецы-друиды часто выступали в роли послов, и в крещеной Руси, где послами оказывались христианские попы.

Итак, вполне вероятно, что описанные Симокаттой загадочные славянские гусляры-послы, сторонящиеся железа и не участвующие в войнах — это впервые упомянутые славянские жрецы-волхвы. Очень показательно, что происходят они с «края Западного океана», из мест, где стояли главные святилища славян — Аркона на Рюгене и Радигощ, иногда неправильно называемый Ретрой. Еще в XI столетии два века как крещеные чехи посылали в эти святилища за предсказаниями и советом. «Остров Буян» русских сказок и заговоров — тот же Руян. Четырехликие изваяния, подобные истукану Свен-товиту Арконскому, находят по всей Славянщине — на Украине, в Беларуси, в Болгарии, в Рязани. Точно так же распространены и обряды, описываемые немецкими хронистами в Арконе. И в Болгарии, и на Украине домохозяин прятался за горку пирогов, как жрец в Арконе за священный каравай, спрашивая, не видно ли его, и желая, чтобы на следующий год было не видно. И на Руси девушки гадали, водя коня через принесенные парнями ослопы, как в Арконе — через копья, разве что гадали не об успехе боевого похода, а о замужестве. Еще занимательней наблюдение археологов Русановой и Тимощука. Оказывается, система расселения, при которой славянские жилища собирались вокруг святилища — места на возвышении без культурного слоя (так в археологии называют следы постоянного проживания людей на одном месте — отходы, обломки, потерянные вещи, всяческий сор) и зачастую защищенного чисто символически, очень небольшими валами, со следами постоянно поддерживаемого огня, возникла сперва в VII веке у прибалтийских славян, а уж потом распространилась на все славянские земли. Очевидно, Варяжский берег — «поморье Варяжское за Гданьском», как, напомню, выражался летописец — и впрямь был средоточием славянской Веры.

Что до Руси, то описанные в наших летописях волхвы выглядят просто двойниками варяжских жрецов, как тех описывают немецкие монахи-хронисты, и тех «знахарей», которые, как писал безвестный перс IX века, автор географического труда «Худуд-аль Алем», пользуются у русов большим почтением. В X столетии Ибн Русте развивает тему; «Есть у них (русов) знахари, из которых иные повелевают царем, как будто бы они их (русов) начальники. Случается, что они приказывают принести жертву творцу их тем, чем они пожелают: женщинами, мужчинами, лошадьми. И если знахари приказывают, то не исполнить их приказания никак не возможно... и они говорят, что так повелел бог».

Судите сами — в западных хрониках говорится, что балтийские славяне-варяги «жреца почитают больше, чем короля», «король у них, по сравнению со жрецом, пользуется меньшим почтением». И в летописях сказано, что против волхвов в XI веке осмеливались выступить только князья да княжьи воеводы, и то — крещеные пришельцы с лесостепного юга (между тем, кстати, финнов никто особенно не боялся — да и с чего бояться собственную кормушку, основной источник дани?). До крещения же даже великий князь Вещий Олег покорно выслушивал грозные пророчества волхвов. Показательно, что из многих подробностей рассказа о его смерти, коим так любят находить «фольклорные параллели», якобы свидетельствующие о ложности летописного предания (будто фольклор не отражает действительность, будто описание какого-то события в фольклоре делает его невозможным), упускают одну, ни фольклорных, ни литературных подобий не имеющую, и оттого-то самую достоверную. Олег едет к волхвам, чтобы узнать, когда и как он умрет. Одд из скандинавской саги, с которым Олега чаще всего сравнивают, буквально отбивается от такого пророчества — и это и литературно, и чисто по-человечески гораздо достовернее и понятнее. Нигде в преданиях и сказках не встретишь человека, который всерьез захотел бы узнать день своей смерти. Объяснить это можно лишь одним образом — Олег должен был узнать срок своей смерти у жрецов, ибо именно они определяли этот срок — а может быть, и вид смерти. Любопытно и упоминание в некоторых летописях о смерти братьев Рюрика, а иногда и его самого, от укуса змеи. Вкупе со смертью Олега это наводит на мысль о ритуале ухода утратившего свою божественную силу вождя — вроде тех, что описаны у Мэри Рено в романе «Тезей», и отразился в европейском предании о родовом роке знатных семей. А экспертами в вопросах ритуалов, рока и утраты вождем связи с Богами выступали, понятно, жрецы.

Далее, именно жрецы выбирали жертвы, в том числе человеческие, у балтийских славян. И именно волхвы в XI веке выбирают во время голода в Ростовской земле жертвы среди жен местной знати, «старой чади», тех, кого следует убить, дабы возвратить «гобино» — плодородие земли, удачу охотников. И никто из местной знати „не пытается противиться этому, покорно приводя к жрецам сестер, жен, дочерей (только представить себе, ЧТО бы сделали с финном, явившимся к славянскому старейшине с предложением принести в жертву его сестру или жену!). Даже схваченные, связанные, едва живые от пыток, жрецы, похоже, продолжают внушать страх — княжеский воевода Янь приказывает родне принесенных в жертву мстить. Без приказа те не отваживаются поднять руку на пленных, связанных, истерзанных воеводскими палачами кудесников. Кстати, и сам воевода тоже не спешит казнить волхвов, предпочитая расправиться с ними чужими руками.

Наконец, когда в Новгороде появился волхв, «творя-ше ся аки Бог», то за ним поднялся весь город. Подчеркиваю, читатель, весь. А если непонятно, почему я делаю на этом такой упор, напомню, что политическая история Новгорода началась словами «и восста род на род; и не бысть в них правды», а заканчивается междоусобицей сторонников Аитвы и Москвы, конец которой положил лишь приход Московского войска. Так что единодушие пошедших за волхвом новгородцев — это