САМАЯ ВЗРОСЛАЯ

 

МОСТИК. Я учусь на историческом, и мое дело изучать историю, но сейчас я попытаюсь ее воссоздать.

Все было как обычно, вернее, как обычно необычно. Подъем, работа, творческое дело, «огонёк», песни, отбой. Такое каждый день, но каждый день разное.

И вдруг... Сегодня или никогда! Только один раз! Впервые в коммуне!

Приехали!!!

Приехали?!!

Почему-то у меня желание помучить читателя прежде, чем сообщить, кто приехал.

Поэтому я сначала опишу наш лагерь. Это, кстати сказать, необходимо.

Палатки наши стояли на острове, точнее, на полуострове. Островом мы считали наш лагерь потому, что подойти к нему можно было только через «чертов мост», «адский мостик» – какими только именами мы этот мост не называли! Он был длиной метров 20, а шириной тоже 20, но сантиметров. Мостик этот был перекинут через речку, в которой воды по колено. Мостик этот...

Но пусть он будет мостом к продолжению моего рассказа.

Итак, приехали к нам тюзяне, т. е. артисты Ленинградского ТЮЗа. К нам в коммуну приехали артисты театра, который мы, именно мы, – я знаю, что пишу! – любим.

Во-первых, живые артисты.

Во-вторых, артисты, которых мы часто видели на сцене.

В-третьих, все молодые.

Мы стояли у автобуса и смотрели, как артисты выходят из него. Они вышли, построились и спели песню, которую сами сочинили на мотив нашего «Октябренка» – есть у нас такая песня, может быть, самая любимая в коммуне.

Их было 13 или 15, и всех я не помню, но отлично помню троих: Лешу Яковлева, Володю Азеля и Зиновия Яковлевича Корогодского, главного режиссера. Они были ковбои первый класс! Шикарные джинсы, широкие кожаные пояса и шляпы. Шляпы эти были сказкой. У нас было несколько шляп под ковбойские, но это всё не то. У них были настоящие. Из материала «то, что нужно» и сложенные «как надо».

Эти и задавали тон остальным. Своим видом, джинсами и шляпами они обставили нас. Но мы были хозяевами положения, мы знали, что им предстоит мостик, и надеялись на реванш. Сейчас мы увидим этих ковбоев идущими нервной, осторожной походочкой, тогда как мы уже наловчились бегать по досочкам совершенно свободно.

...Они перебежали мостик легко, с шиком. Чем же их донять?

Было время ужина. Все ребята подходили и брали еду. А тюзян мы построили отдельно и сказали:

– Раз вы артисты, то зарабатывайте свой хлеб. Мы заставляли их ходить по скамейке с завязанными глазами, толкать носами мяч, разгадывать шарады и загадки, заставляли их прыгать и бегать. Чего только мы с ними ни делали! Это продолжалось минут 30. Наконец, устав, они запросили пощады и были обильно накормлены.

А вечером, на «огоньке», началось настоящее знакомство с артистами, но не как с артистами, а как с людьми. Они показывали нам куски из спектаклей, мы показывали им сценки из нашей жизни. Володя Азель читал нам стихи, и наши ребята читали стихи. Мы пели песни, и они пели нам свои песни. Песни, которые спел нам Леша Яковлев, до сих пор поют у нас в коммуне. На следующее утро ковбойские шляпы тюзян путешествовали с одной головы на другую, каждый пощеголял в широком кожаном ремне, каждый почувствовал себя ковбоем и немножечко артистом – всё-таки ведь это театральный реквизит.

А днем состоялся футбольный матч, потом волейбольная встреча. В волейбол мы легко выиграли, потому что в волейбол мало кто играет хорошо, а у нас были игроки из сборной района.

Зато в футбол была битва. Играли трое на трое и вратари. Поле было большое, можно было бы играть и полным составом, но ТЮЗ не смог выставить больше трёх игроков и голкипера. Играли и болели тюзяне самоотверженно, несмотря на то что болельщиков с их стороны было несравненно меньше, чем с нашей. Счет матча 7:3. Мы проиграли. Приз получал Леша Яковлев – капитан команды. В музее КЮФ есть снимок: победно стоит этот квартет тюзовских футболистов!

А к вечеру произошла такая штука. У Леши был ножик, очень красивый ножик, со многими лезвиями, с какими-то пружинками, в общем, ножик очень хороший. Леша его никому не давал. И вот этот ножик – вы уже, наверное, догадались – пропал. Да-да, потерялся. Леше было жалко ножа, он утешал нас, говорил: «Может, найдется? Отдадите мне в Ленинграде».

Но мы не могли, чтобы он уехал без своего ножа. Мы верили, что ножик просто потерялся. И он действительно только потерялся, и его нашли. И Леша был рад находке, и мы были рады.

Настал последний вечер. На «огоньке» тюзяне выдали нам песню про нас. Как только они не иронизировали над нами в этой песне! Мы смеялись сами над собой, они смеялись над нами, но это был хороший смех.

Кстати, я сыграл в этом деле неблаговидную роль. Теперь могу открыть секрет. Зиновий Яковлевич поймал меня днём и начал вытаскивать из меня темы для этих куплетов.

Но настал час мщения! И ночью мы собрались в палатке – две Ленки, Таня, еще кто-то – и начали сочинять «ответ турецкому султану». Мы написали больше 40 куплетов, и утром, на линейке, когда прощались, выдали им нашу песню. Они были рады не меньше нас. Произошел торжественный обмен текстами песен: мы – им, они – нам. И тюзяне двинулись к мостику. И вдруг (раньше мы мечтали об этом, а теперь забыли), вдруг Леша, с вещами, в шляпе, падает с моста в воду.

Это был благородный шаг, мы оценили его по достоинству: и мы и тюзяне попрыгали в воду.

Мы прощались ужасно довольные, мокрые с ног до головы.

Так и запомнилось прощание: падение Леши с моста.

А сейчас? Мы и сейчас дружим с ТЮЗом, каждую премьеру мы гости у ТЮЗа, ТЮЗ у нас в гостях на днях рождения коммуны.

 

БУДЬ ЗДОРОВ, ЮРИК! Утром в лагере появился незнакомый парень, навьюченный двумя увесистыми рюкзаками. Через плечо перекинута гитара. Парень остановился, отер пот со лба, и в эту самую минуту гитара соскользнула с плеча и упала на землю.

– Разбилась! – сочувственно ахнули несколько очевидцев.

Но парню, видно, было не до сочувствия. Он поднял разбитую гитару и пошел представляться старшим.

– Кто такой?! – спрашивали ребята.

– Наверное, турист.

Виктор Малов был не только турист – он кончил консерваторию и получил назначение в Новосибирск. Но на лето, перед тем как уехать на работу, устроился на турбазу инструктором – подзаработать. В коммуну его послали на 3 дня – сходить с ребятами в поход и сразу же вернуться. Из-за погоды поход откладывался. Виктор решил воспользоваться случаем и починить гитару.

Он тихонько настраивал ее, когда под окном с десяток луженых мальчишеских глоток грянули «Бабку Любку». Несколько минут Виктор крепился, потом не выдержал и закричал с крыльца:

– Замолчите, несчастные! Как вы поете? Не в образе, не в характере!

Ребята повернулись и ушли.

– Подумаешь, обиделись, слова им не скажи, – разозлился Виктор.

В тот же день на линейке он подошел к лагерному горнисту, взял у него горн и повторил его сигнал. И все поняли: музыкант здорово умеет горнить. И не терпит, если сигнал неправилен, если песню спели плохо, если гитара не настроена. Малов понравился всем, хотя он ершился и ругал всех и вся, когда что-нибудь ему казалось не так. Малову быстро дали «подпольную» кличку – Гвоздик. Прямой и надежный. А сам Малов? Через три дня ему приказано было возвращаться на турбазу. Но с ним случилось то, что происходило со всеми, кто попадал в коммуну. Никуда Малов от нас не ушел в это лето.

Он отправился на почту и позвонил начальнику турбазы:

– Будь здоров, Юрик,– сказал в трубку Малов (они были на «ты»), – будь здоров и ищи другого инструктора. Я остаюсь.

– То есть как остаешься? А ты знаешь, что мы имеем право не заплатить тебе ни копейки?

– Не знаю, но наплевать. Будь здоров, я пошел.

И побежал в свой отряд, в «Днепр».

Виктор оставался в коммуне несколько лет. Он прилетал из Новосибирска на сборы, с трудом отпрашиваясь с работы и тратя на самолет все свои деньги. Энтузиазм его и преданность коммуне не знали предела. А еще Виктор привел в коммуну своих друзей, тоже выпускников консерватории, – скрипачку Иру Леонову и виолончелиста Марика Бородулина, по прозвищу Мавр.

 

РЕВКОМ. Иногда бывает так: старшие поддерживают дисциплину в коллективе, а в делах ребят стараются не участвовать: «Сами, сами, вы должны быть самостоятельными».

У нас наоборот. Дисциплина и организация – целиком на ответственности ребят, а вот в работе, в творческих делах взрослые участвуют наравне со всеми, и мы у них учимся. В этих делах все равноправны.

Сначала старшие друзья составляли штаб коммуны. На одном из сборов штаб совещался на чердаке. Там были стол и кровать, покрытые красным ситцем (за неимением другого материала). И вот однажды какой-то мальчишка, впервые попавший на чердак, с изумлением сказал:

– У вас тут, как в ревкоме...

К утру кто-то неизвестный вывел на чердачной двери красной краской: «Ревком». Так это слово и осталось за штабом коммуны.

 

ПУСТЬ ПОЕТ СКРИПКА! Если ты в коммуне весь – совмещение невозможно. Иногда это становится печальным.

Ира Леонова окончила консерваторию. Выпускной концерт. Первый концерт – пока последний. Ира занята в ревкоме...

Сегодня у Иры день рождения. Собираемся в семь у ТЮЗа. Что пожелаем? Пусть поет скрипка!

Скрипка пела на сборе коммуны. Играл Игорь Евдокимов. Гостям было немножко непонятно: почему такой большой парень играет простенькую песню Чайковского и почему он так волнуется?

Игорь давно начал учиться музыке, а потом забросил и два с лишним года не играл. И даже скрипка его куда-то задевалась.

Игорехино 16-летие. В этот день Ира Леонова обегала все известные ей магазины.

С Евдокимова мы взяли слово – завтра ровно в 4 он выйдет на лестничную площадку. Назавтра мы поднялись к нему за несколько минут до четырех. Игорь вышел... Ира молча вручила ему футляр с новой скрипкой. Через полминуты мы выбежали из подъезда, так ни слова и не сказав оторопевшему Игорехе. Спустя полтора месяца он играл коммуне простенькую пьесу Чайковского. По словам Иры, для Игоря это большая победа. Для коммуны – тоже. Стать скрипачом Игорь не собирается, он будет хирургом. Все равно – пусть поет скрипка!

 

ЗАСТАВИЛИ. Только через 6 лет мы заставили Ф. Я. рассказать о ее жизни. Да и то Магуну пришлось два дня подряд не отставать от нее ни на шаг. Очень стеснялась, когда рассказывала (я думал, что стеснительность ей вообще не свойственна). А стеснялась она так: рассказала первый кусочек и замолчала. Пока не попросят, сама дальше не говорит. Потом опять ставит точку, и снова нам стоит немалых трудов превратить эту точку в запятую.

Вот так и узнали, что Ф. Я. в 14 лет попала в армию. Кончив шестимесячные курсы медсестер, объявила, что потеряла метрику, прибавила себе полтора недостающих года и пошла в военкомат... Военную форму она сняла только после Победы.

 

СЕМЬ СТРАНИЧЕК. В 321-й школе есть комната. Единственное ее окно выходит в кабинет зоологии. Здесь везде книги – на этажерке, на полу, на батареях, на столе. Преобладает педагогика и география. В этой комнате живет Маргарита Петровна Забиран – М. П., как зовут ее ребята. М. П. – старшая вожатая в школе и член ревкома в коммуне, друг отряда «Алтай». М. П. в этом году заканчивает институт. Сегодня на дверях комнаты висит записка: «Меня нет дома, даже если горит свет. Занимаюсь! Не звонить, не свистеть. Ни-ни-ни! М. П. (из подполья)».

А в «подполье» пришло письмо, трудное, на семи страницах. Вот отрывок:

«Добрый день, М. П.! У меня к вам будет один вопрос. Я никак не могу понять, почему, когда я прихожу к вам, вы не прогоняете меня. Почему? Я ведь знаю, что вам иногда нужно быть одной, иногда просто некогда, я ведь все вижу, но почему вы этого не скажете прямо? Я, наверное, ужасный эгоист, да еще у меня нет никакого самолюбия.

Понимаете, мне очень трудно бывает встать и уйти. Как будто прирастаешь к чему-то и никак не оторваться. А вы не прогоняете. Почему?

Я привык молчать, а все меня за это укоряют: мол, чувствуют тяжесть, когда вот так сижу и молчу.

А почему все так получилось, я вам объясню. Понимаете, до VI класса у меня не было ни одного человека, ну, с которым я хотя бы погулял после школы, поиграл. Понимаете, не было никого. Отучившись пять уроков, ни с кем не говоря, я шел домой и садился за книги, пожирал их. И больше я никого не видел и не слышал... А теперь я не могу без людей. Это очень страшно – остаться одному. Когда ты еще маленький, ничего не соображаешь, то еще терпишь, но это все-таки накладывает какой-то отпечаток на человека.

Почему я прихожу, сижу и ничего не говорю? Помните, вы говорили об идеализации? В этом есть правда. С человеком, которого идеализируешь, никогда не разговариваешь. Он где-то очень высоко. А потом еще. Ведь нельзя всем людям все говорить. Для всего должен быть только один человек, который о тебе знает почти что все (но все-таки не до конца). Я не знаю, для чего я пишу, но, может быть, вы лучше меня поймете, почему я сижу у вас и почему молчу...»

Письмо на семи страницах.

Некоторые считают, что М. П. одинаково любит всех ребят. Другие говорят, что она особенно любит тех, у кого трудная жизнь. Нашла где-то цыганенка – в женской кофте и в туфлях на высоких каблуках. Мать заставляла его воровать. Маргарита Петровна возилась с ним, возилась, кормила-поила. Устроила в интернат. А еще какой-то девчонке из последних денег купила белое платье для выпускного вечера – не было у девчонки платья, не хотела идти на вечер.

 

ЕСЛИ НУЖНО – РАЗБУДИ. Вчера мы были на очередном дне рождения у одного из наших. Погасили свет, сели кружком и пели песни. Уходить не хотелось. Домой я пришла в час. Мама встретила на лестнице. А потом до четырех отчитывала за все, что накопилось... Оставшуюся половину ночи я проревела в постели. А на следующий день ушла в школу, а домой вернуться не смогла – слишком велика была обида.

И вот я пришла сюда, в эту почти пустую комнату, с высоким потолком и маленьким окном, выходящим в кабинет зоологии.

В трудные минуты человек идет к тому, кто добрый.

– А может, нельзя к вам, может, неудобно, Маргарита Петровна?

– Снимай пальто, и вот на – тапочки надень.

Все-таки позвонить домой она заставила:

– За меня не беспокойтесь, я у Маргариты Петровны.

Я легла на кровать у стенки, она – с краю.

– Если захочешь поговорить – разбуди.

Я знаю, будить будет неудобно, а нужно об очень многом спросить у нее... И вдруг она сама начинает:

– А у меня мама отличная. Я ей всегда все говорю...

– У меня тоже...

Говорили много: о своих мамах, о коммуне и ее людях – обо всем. Потом она вспоминает:

– Завтра в восемь совет командиров. Давай спать.

Она засыпает сразу – прошедший день дает себя знать. А мне никак не уснуть. И я одна, про себя, продолжаю наш разговор.