Искусстве

Судьбе было угодно, чтобы в тот самый момент, когда я решился предпринять работу над настоящими заметками, мне представилась возможность ознакомиться с любопыт­ным произведением одного художника, глубоко заинтере­сованного событиями современной жизни и, по его собст­венному признанию, охваченного фундаментальной трево­гой нашего времени — всеобщим, получившим всемирное распространение паническим страхом перед возможностью катастрофического разгула деструктивных, разрушитель­ных сил.

Правда, нужно сказать, что живопись уже давно зани­мается дроблением форм и «разбиванием скрижалей»¹, следуя в этом своему закону, согласно которому она выра­жает в видимой форме наиболее весомые и значительные тенденции эпохи. В результате создано множество произ­ведений, из которых в равной мере изгнаны как смысл, так и чувство; произведения эти характеризуются «абсурдно­стью» и преднамеренным отсутствием связи со зрителем. Живопись полностью подчинилась духу разложения, одно­временно провозглашая новую концепцию красоты и на­ходя удовлетворение в отрицании любого смысла, любого чувства. Она целиком состоит из осколков, бессвязных фрагментов, дыр, искривлений, беспорядка, пересечений, проявлений инфантилизма и вульгарности, выходящих да­леко за рамки обычной дилетантской неловкости и ставя-

1) См.: С. G. Jung. Picasso. - Neue Zürcher Zeitung, CLIII:2 (13 Nov.), 1932.

«Сеятель огня» (рис. 2)

щих под вопрос классическую истину: искусство начина­ется с умения. В наше время принято находить «красивой» любую, даже самую абсурдную и отталкивающую новацию в области женской моды; вот и в «современном искусстве» находят красоту, но это — «красота» хаоса. Вот что про­возглашает и превозносит это искусство: блистательную мусорную кучу нашей цивилизации.

Нужно признать, что подобная позиция содержит в себе тревожный, пугающий элемент, особенно в сочетании с по­литическими опасностями нашей эпохи, способными при­вести к непредсказуемым последствиям. Можно предста­вить себе, что в нашу эпоху «великих разрушителей» до­ставляет особое удовольствие быть чем-то вроде метлы, за­метающей в угол мусор прошлого.

Автор картины, о которой я намереваюсь говорить, на­шел в себе смелость признать наличие всеобщей и глубо­кой тревоги и выразить ее в своем искусстве — подобно тому, как другие отваживались или чувствовали себя вы­нужденными переводить в зримую форму столь же всеоб­щую, осознанную или бессознательную волю к разруше­нию. Для всех этих художников разрушение и распад, при­водящие к хаосу, стали любимой темой; они предаются ей со свойственным геростратовой страсти¹ ощущением пре­восходства, которое не знает страха и не заботится о бу­дущем. Но совсем иначе обстоит дело со страхом, представ­ляющим собой признание собственной слабости: он стре­мится прочь от хаоса, к устойчивой и осязаемой реально­сти и непрерывности существования, к наполненности смыслом; одним словом, это тревога, которая стремится к культуре. Тревога эта есть признание того, что распад нашего мира вызван его собственным несовершенством, нехваткой в нем какого-то очень важного элемента, кото­рый мог бы защитить его от вторжения хаоса; фрагментар­ному облику прошлого чувство тревоги стремится проти­вопоставить ощущение полноты, целостности, благополу-

1) В 365 г. до н. э. Герострат разрушил храм Артемиды в Эфесе, стремясь таким образом обессмертить свое имя (прим. автора).

Рис. 2: «Сеятель огня», картина Э. Якоби

чия. Но поскольку настоящее явно не в состоянии удовлет­ворить подобное стремление, современный человек лиша­ется возможности хотя бы вообразить себя в качестве це­лостного существа.

Ввиду того, что человек нашего времени проникнут скептицизмом, химерические идеи, направленные на улучшение мира, резко упали в цене. Старым, не оправ­давшим себя рецептам доверяют лишь частично или не до­веряют вообще. Отсутствие идей глобального масштаба, способных принести пользу или хотя бы заслуживающих доверия, порождает ситуацию «чистого листа», на котором может возникнуть все что угодно. Феномен НЛО, по всей видимости, принадлежит именно к таким явлениям.

Отчасти отдавая себе отчет в наличии определенной ана­логии с летающими тарелками, художник¹ в вечернем небе над городом изобразил некое округлое тело, огненный вра­щающийся шар. Наивное стремление к персонификации заставило его придать шару едва заметные признаки лица; шар, таким образом, превратился в голову, которая одна­ко, отделена от тела, что подчеркивает ее независимость. Как голова, так и тело состоят из огня. Это — громадная фигура призрачного сеятеля в ночи. Но сеятель этот усы­пает землю огнем; последний, подобно дождю, падает с не­ба. Впрочем, здесь имеется в виду, судя по всему, невиди­мый «философский» огонь², ибо город не охвачен пожара­ми и кажется спокойным. Искорки огня падают там и сям без всяких признаков целенаправленности, подобно сыпя­щимся семенам. Бесплотный сеятель обходит городские до­ма; два мира проникают друг в друга, не вступая в непо­средственное соприкосновение.

«Философы», то есть старые мастера алхимии, уверяют, будто их «вода» одновременно есть «огонь». Их Меркурий — «гермафродит», воплощение «двойственности», соедине­ние противоположностей (complexio oppositorum), вестник богов, являющийся «единым» и одновременно «совокуп-