ГЛАВА V. Семена образования, добродетели и благочестия заложены в нас от природы.[2]

Семена образования, добродетели и благочестия заложены в нас от природы. ^[2]

1.

Природа человеческая первоначально была доброй; к ней мы должны быть возвращены (от испорченности).

Под природой здесь мы разумеем не испорченность, присущую всем нам после падения, вследствие чего называ­емся мы по природе „сынами гнева", не спо­собными собственными силами помышлять о чем-либо благом, но первое и основное наше состояние, в которое нужно еще призвать нас, как к первоначалу. В этом смысле Людвиг Вивес сказал "Что такое христианин, как не человек, возвращенный к своей природе и как бы восстановленный в правах своего рождения, от чего его отвратил Диавол?"

(Кн. 1 «О согла­сии и несогласии»). И в том же смысле следует понять то, что сказал Сенека: «Мудрость заключается в сле­дующем: вернуться к природе и возвратиться туда, откуда нас низвергло общее заблуждение» (т. е. грехопадение человеческого рода, допущенное первосозданными людь­ми). Далее он говорит: „Человек — не добр, но он ста­новится добрым, чтобы, помня о своем происхождении, стремиться стать равным богу. Вследствие своей пороч­ности никто не пытается подняться туда, откуда он пал" (Письмо 93).

И это силою вечного провидения, восстанавливающего падшего.

2. Под словом «природа» мы понимаем также всеобщее божие провидение, или непрестанное воздействие божественной благости, чтобы во всем совершить все, а именно во всяком творении то, для чего оно предназначено. Ибо дело божественной мудрости заклю­чалось в том, чтобы ничего не создавать напрасно, т. е. без какой-либо определенной цели и без средств, соответствующих достижению этой цели.

Итак, все, что су­ществует, существует для чего-либо и, чтобы достигнуть этого, снабжено всеми необходимыми органами и вспомогательными средствами и, кроме того, некоторою устремленностью. Это — устремленность к своей цели не против воли, не с сопротивлением, а с охотой и с наслаж­дением под напором самой природы, и, если задержать это стремление, то наступают мучение и смерть. Следо­вательно, несомненно, что человек родился способным для уразумения вещей, для добродетели, для неограни­ченной любви к богу (что он для этого предназначен, это мы уже видели), и корни этих трех способностей существуют у него с такою же несомненностью, как и корни у каждого дерева.

 

Мудрость заложила в человеке вечные основы:

3. Посмотрим, какие в нас заложены основы мудрости, добродетелей и религии, чтобы было очевиднее, что значит, когда Сирах провозглашает, что мудрость положила вечные основы в людях (Сир., I, 14). Таким об­разом можно увидеть, каким удивительным созданием мудрости является человек.

 

1. Сделав человека способным к приобретению познания вещей. Это ясно из того, что она создала его по образу своему.

4. Ясно, что всякий человек рождается способным к приобретению познания вещей, так как прежде всего он есть образ божий. Образ, если он точен, по необходимости представляет черты своего первообраза, или он не будет образом. А ввиду того, что среди остальных свойств божиих выдающееся место занимает все­ ведение, естественно, некоторый образ его отразится в человеке.

И почему же нет? Имея светлый ум, человек, не­сомненно, находится в центре дел божиих, наподобие шарообразного зеркала. Будучи повешено в комнате, это зеркало воспринимает образы всех вещей, образы всего находящегося вокруг. Ведь наш ум схватывает не только соседние предметы, но и отдаленные (по месту или по времени), привлекает к себе, поднимается в высоту, уга­дывает тайное, открывает сокрытое, пытается исследовать даже непостижимое; таким образом, он есть нечто беско­нечное и беспредельное. Пусть будет дано человеку про­жить тысячу лет, в течение которых он, всегда научаясь чему-либо новому, постигал бы одно из другого; и все-таки он будет иметь еще место для восприятия предметов. Ум
человеческий отличается такой ненасытной восприимчи­востью к познанию, что представляет собой как бы бездну.
Наше ничтожное тело ограничивается самыми тесными пре­делами; голос распространяется немного далее, зрение ограничивается лишь высотою небесного свода, а уму нельзя оставить твердого предела ни на небе, ни где-либо за его пре­делами; он как возвышается выше неба небес, так и опу­скается ниже бездны бездн, и, хотя бы они были в тысячу раз выше и глубже самих себя, он все же проникает туда с не­
вероятной быстротой. И будем ли мы отрицать, что ему до­ступно все? И будем ли мы отрицать, что он вмещает все?

 

2. Малый мир.

5. Философы назвали человека микрокосмом[3] (малый мир); он обнимает собою в сжатой форме все, что расстилается во все сто­роны по великому миру (макрокосму). Что это так, это доказывается в другом месте.

Итак, ум человека, вступаю­щего в мир, чрезвычайно удачно сравнивается с семенем, или зерном, в котором хотя и нет в действительности формы травы или дерева, однако понятия травы или де­рева на самом деле в нем существуют: как это ясно, когда семя, посаженное в землю внизу пускает маленькие корни, а выше дает ростки, из которых впоследствии, по врожденной силе, развиваются ветви и сучья; последние покрываются листьями, украшаются цветами и плодами.

Следовательно, нет необходимости что-либо привносить человеку извне, но необходимо развивать, выяснять то, что он имеет заложенным в себе самом, в зародыше, указы­вая значение всего существующего. Поэтому, как известно, Пифагор имел обыкновение говорить, что человеку так свойственно от природы все знать, что если семилетнего мальчика разумно спрашивать о всех вопросах философии, то он мог бы ответить на все вопросы, именно потому, что единый свет разума по своей форме и по своим пределам достаточен для всех вещей. Только теперь, после грехопа­дения, затемняя сам себя и спутывая, он не может обна­ружить себя, а те, которые должны были бы его освобо­дить, постоянно еще более запутывают.

3. Одаренный Чувствами.

6. Обитающей в нас разумной душе, сверх того, даны органы, как бы лазутчики и разведчики, с помощью которых душа исследует все, что находится вне ее, — это зрение, слух, обоняние, вкус,

осязание, так что ни одно создание, где бы оно ни находилось, не может от нее укрыться. Так как в видимом мире нет ничего, чего нельзя было бы или ви­деть, или слышать, или обонять, или вкушать, или ося­зать и, таким образом, определять по существу и ка­честву, то отсюда следует, что в мире нет ничего, чего бы не мог обнять одаренный чувством и разумом человек [4]

4. Побуждаемый стремлением к знаниям.

7. Врожденны также человеку стремление к знанию и не только способность переносить труды, но и стремление к ним. Это проявляется непосредственно в раннем детском возрасте и сопровождает нас всю жизнь. Ведь кто не желает всегда слушать, видеть, делать что-либо новое?

Кому не доставляет удовольствия каждый день куда-нибудь отправляться, с кем-либо побеседовать, о чем-либо с своей стороны рассказать? Положение дел именно таково: глаза, уши, орган осязания, самый разум беспрестанно отыскивая себе пищу, всегда устремляются во внешний мир, и для живой натуры нет ничего более невыносимого, как праздность и бездействие. А так как даже люди невежественные удивляются ученым мужам, то не указывает ли это на то, что они чувствуют притяга­тельную силу какого-то естественного стремления? Они и сами хотели бы быть участниками их учености, если бы могли надеяться на осуществление этого, но так как они: на это не надеются, то предаются сожалениям и почитают тех, кого считают стоящими выше себя.

Поэтому многие самостоятельно достигают разнообразного познания вещей

8. Примеры автодидактов[5] показывают со всей очевидностью, что, следуя за природой, человек может постигнуть все. Не имея никаких учителей, будучи сами себе учителями или (как говорит Бернгард) имея своими наставниками дубы и буки (т. е, гуляя и раз­мышляя в лесах), некоторые пошли гораздо дальше дру­гих, находившихся под тщательным руководством учите­лей.

Разве это не указывает, что у человека поистине есть и лампада, и светильня, и масло, и огниво со всем прибо­ром? Лишь бы только он умел высекать искры, принимать их огнивом, зажигать светильник, и он тотчас же в восхи­тительном зрелище увидал бы удивительные сокровища пре­мудрости божией как в себе, так и в великом мире (как все расположено по числу, мере и весу). Теперь, когда у него зажигается не внутренний свет, а вне его кругом но­сятся светильники чужих мнений, не гложет быть ничего другого, кроме того, что происходит именно так, как если бы вокруг кого-либо, заключенного в мрачную тюрьму, но силы факелы; лучи их, конечно, проходят в щели, однако полный свет проникнуть туда не может. Так происходит то, о чем говорит Сенека: "Врожденны нам семена всех наук, а бог, как учитель, выводит способности из таин­ственной глубины" (О благод., IV, 6).

Наш ум сравнивается 1. С землей 2. С садом 3. С чистой доской

9. Тому же учат нас и предметы, которым уподобляется наш ум. Ибо не воспринимает ли земля (с которою часто сравнивается в священном писании наше сердце) семена всякого рода? Разве одного и того же сада нельзя засевать всевозможными травами, цветами и ароматическими растениями?

Конечно, можно, если у садовника нет недостатка в уме и прилежании. И чем более разнообразия, тем более полу чается приятное зрелище для глаз, тем большее наслаждение для обоняния, тем более сильное отдохновение для сердца. Аристотель сравнил человеческую душу с чи­стой доской, на которой еще не было ничего написано, на которой, однако, можно было бы написать все. Итак, по­добно тому как на чистой доске сведущий в своем деле писатель мог бы написать, а живописец — нарисовать что угодно, так в человеческом уме одинаково легко начертить все тому, кто хорошо знает искусство обучения. Если этого не происходит, то вернее верного, что вина не в доске (если только она иногда не бывает шероховата), но в не­умении пишущего или рисующего. Разница в том, что на доске линии можно проводить лишь до пределов ее краев, между тем как для письма и чертежа в уме ты никакой границы не найдешь, потому что (как сказано выше) ум безграничен.

С воском, на котором оттискиваются бесчисленные печати

10. Удачно также наш мозг (эта мастерская мыслей) сравнивается с воском, на котором оттискивается печать или из которого лепятся фигурки. Как воск при­нимает любую форму и из него можно лепить и снова пе­ределать любую слепленную фигуру, так и мозг, отражая образы всех вещей, все принимает, что только содержит мир.

Этим сравнением вместе с тем удачно обозначается, что такое наше мышление и наше знание. Все, что возбуждает мое зрение, слух, обоняние, вкус, осязание, яв­ляется для меня печатью, посредством которой образ вещи отпечатлевается в мозгу и притом в такой степени, что, если даже удалить вещь от моих глаз, ушей, носа и моей руки, ее образ остается уже у меня и не может не оста­ваться, если только, вследствие недостаточного внимания, образ не отпечатлеется слабо. Например, если я увидел какого-нибудь человека или заговорил с ним, если, совер­шая куда-нибудь прогулку, увидел гору, реку, поле, лес, город и т. п., если когда-либо услыхал гром, музыку, ка­кие-либо речи, если прочитал что-либо внимательно у ав­тора и пр., — все это запечатлевается в мозгу и всякий раз при воспоминании воспроизводится так, как - если бы все это опять стояло у меня перед глазами, раздавалось в ушах, вкушалось или осязалось мною. Хотя мозг восприни­мает одни впечатления, по сравнению с другими, или более раздельно, или представляет более ясно, или удерживает прочнее, однако каждое из них он воспринимает, представ­ляет и удерживает так или иначе.

Способность нашего ума воспринимать - божие чудо

11. Здесь мы имеем достойное удивления зрелище божественной мудрости, которая могла позаботиться о том, чтобы совсем небольшая масса мозга была достаточна для восприятия стольких миллионов образов.

Ибо все то, что каждый из нас (особенно людей науки) в тече­ние стольких лет видел, слышал, вкушал, читал, собрал опытом и размышлением, и о чем он в силу необходимо­сти может вспомнить, — все это, очевидно, носится в моз­гу; это именно образы вещей, некогда виденных, слышан­ных, вычитанных из книг и т. д., которых миллионы и снова миллионы существуют и увеличиваются до беско­нечности, так как ежедневно мы видим, слышим, читаем, исследуем и пр. нечто новое.

Однако все это вмещается в мозгу. Какая это неисповедимая мудрость божьего всемо­гущества! Соломон удивляется, что все реки текут в море, но море не переполняется (Эккл., 1,7). Кто не по­дивится бездне нашей памяти, которая все исчерпывает и все восстанавливает, но никогда, однако, не перепол­няется и не оскудевает! Таким образом, наш ум в самом деле более, велик, чем мир, в том отношении, что содержа­щее должно быть (по необходимости) больше содержимого.

Наш ум - зеркало

12. Наконец, самым подходящим сравне­нием нашего ума является сравнение с
глазом или зеркалом: что бы ни поста­вили перед

зеркалом, какой бы формы и цвета ни был предмет, оно тотчас воспроизводит точное его изображе­ние, за исключением тех случаев, когда предмет пододви­нешь к нему в темноте или с задней стороны или если предмет находится слишком далеко, т. е. на большем, чем следует, расстоянии, или если помешаешь отображению, или затемнишь его, приводя предмет в колебание, — тогда, нужно признаться, изображение будет неудачным. Но я го­ворю о том, что естественно происходит при свете и при удобном положении предмета, перед зеркалом. Итак, по­добно тому как нет никакой необходимости принуждать глаз, чтобы он открывался и смотрел на предмет, так как он сам собою (стремясь от природы к свету) с наслажде­нием взирает на свет и воспринимает все (лишь бы только не мешало ему сразу слишком большое число предметов)
и никогда не может насытиться созерцанием, — точно так же наш ум жаждет предметов, сам всегда открывается пред ними, сам хочет созерцать все, сам воспринимает все, сам быстро все усваивает; везде он неутомим, лишь бы только не был он подавлен множеством предметов и лишь бы все ему предоставлялось для созерцания одно вслед за другим, в надлежащем порядке.

Корень благонравия в человеке – гармония.

13. Что человеку от природы свойст­венна гармония нравов, это видели даже
язычники. Правда, они не знали иного, свыше

ниспосланного, света и более надежного вождя, данного для вечной жизни, но и из этих проблесков света природы (при значительном усилии) они делали себе факелы. Цицерон, например, говорит так:
«Нашим духовным силам врожденны семена добродетелей; если этим семенам дать развиться, то сама природа - при­вела бы нас к счастливой жизни». (Это преувеличено!). Однако лишь только мы являемся на свет и в жизнь
подвергшись воспитанию, мы постоянно вращаемся среди всякой испорченности, так что кажется, будто мы всасываем заблуждения почти с молоком кормилицы (Туск., 3). Но что действительно некоторые семена добродетелей врожденны человеку, это доказывается следующим двойным аргументом: во-первых, всякий человек наслаждается гармо­нией, а во-вторых, сам он также изнутри и извне есть не что иное, как гармония[6]

1. Гармонией человек наслаждается везде, именно: во всем видимом

14. Ясно, что человек наслаждается гармонией и страстно к ней стремится.
Ведь кто не наслаждается созерцанием красивого человека, стройного коня, прекрасного изваяния, красивой картины?

Но откуда это, если не из того источника, что пропорция ча­стей и цветов доставляет нам удовольствие? В этом самым естественным образом состоит очарование для глаз. Я спрашиваю также, на кого не действует музыка? И почему это?

Во всем, воспринимаемом слухом, вкусом, осязанием и даже в самих добродетелях.

Именно потому, что гармония тонов дает приятное созвучие. Кому не нравится хорошо приготовленная пища? Это потому, что сочетание вкусовых ощущений приятно раздражает нёбо.

Каждому при­ятны умеренная теплота, умеренный холод, умеренный покой членов и движение. Почему? Не потому ли, что все умеренное в природе благотворно и здо­рово, а вое неумеренное враждебно и гибельно? Мало того, мы ценим друг в друге самые добродетели (ведь даже не имеющие добродетелей удивляются добродетелям дру­гих, хотя и не подражают им, так как полагают, что не сумеют преодолеть свои предосудительные привыч­ки). Итак, почему же каждый не ценит добродетелей в самом себе? Воистину мы слепы, если мы не признаем, что корни всякой гармонии заключаются в нас.

2. Гармония, которую каждый находит в самом себе: в отношении А) как тела,

15. Но и сам человек есть не что иное, гармония как в отношении тела, так и в отношении души. Ибо как сама вселенная есть подобие огромного часового механизма, столь искусно составленного из множества колес и звуковых приборов, что в общем для непрерывности движений и для гармонии одно сочетается с другим,— таков и человек.

Что касается тела, устроенного с изумительным искусством, то первым двигателем является сердце, источник жизни и действий, от которого остальные члены получают движение и меру движения. А силой, вызывающей движение, является мозг, который с помощью нервов, как бы шнуров, притягивает и отпускает остальные колеса (члены). А разнообразие дея­тельности внутри и вне заключается именно в той самой соразмерной пропорции движений.

Б) так и в отношении души

16. Подобным образом в душевных дви­жениях главным движущим колесом яв­ляется воля; рычаги, приводящие ее в движение, — это желания и страсти, которые склоняют нолю в ту или другую сторону.

Рычагом, открывающим движение и замыкающим его, является разум, который взвешивает и определяет, чего, где, в какой мере нужно желать или чего избегать. Остальные движения души есть как бы меньшие колеса, следующие за главным. От­сюда, если желаниям и страстям не дается слишком боль­шой силы и рычаг, т. е. разум, правильно будет откры­вать и закрывать движения страстей, необходимым след­ствием должны быть гармония и согласованность добро­детелей, т. е. соответствующее сочетание действий и пас­сивных состояний.

Нарушенная гармония может быть восстановлена.

17. Итак, человек поистине есть сам себе не что иное, как гармония. Поэтому, как о часах или о музыкальном инструменте, сделанных рукою опытного мастера, если они испорчены и расстроены, мы не говорим ре­шительно, что они уже больше негодны

(ведь их можно починить и исправить), так и относительно человека, хотя и испорченного грехопадением, нужно прийти к выводу, что благоволением божиим он может быть исправлен при помощи определенных средств.

Что корни религии врожденны человеку, доказательством служит: 1. Сущность образа

18. Что корни религии врожденны чело­веку от природы, это доказывается тем, что он — образ божий. [7]

Ведь образ носит подобие, а подобное радуется подобному; это непреложный закон всех вещей

(Сир., XIII, 19).

И так как человек не имеет ничего себе подобного, кроме бога, по об­разу которого он создан, то отсюда следует, что нет ни­чего, к чему бы он скорее стремился своими желаниями, кроме того источника, от которого он произошел; лишь бы только он достаточно хорошо познал его.

2. Всем врожденное почитание божества.

19. Это ясно даже на примере язычников, которые, не будучи научены словом божиим, по тайному внушению одной только природы признавали божество, поклонялись ему и благоговели перед ним, хотя ошибались в числе богов и способе почитания.

„У всех людей есть понятие о богах, и все уделяют высшее место какому-ни­будь божественному существу", пишет Аристотель („О небе", кн. 1, гл. 3). А Сенека говорит: „Почитание богов заключается, прежде всего, в том, чтобы верить в богов, затем признавать за ними подобающее величие и бла­гость, без которой нет никакого величия, чтобы знать, что они именно управляют миром, вселенной как своим досто­янием и пекутся о человеческом роде" (Письмо 96). Но между этим и известным апостольским изречением суще­ствует лишь самая незначительная разница: „Приходяще­му к богу подобает веровать, что он есть, и ищущим его воздает"

(Евр., XI, 6).

3. Стремление к высшему благу, которое есть бог.

20. Платон говорит: „Бог есть высшее благо, превыше всякой субстанции и всякой природы; к нему стремится все" (Платон, в письме). Это же (что бог есть высшее благо, к которому все стремится) подтверждает и Цицерон, говоря: „Первая учительница благочестия есть природа" (1 кн., „О природе богов").

Именно потому, что (как говорит Лактанций, кн. 4, гл. 28) мы рождаемся с тем, чтобы воздавать справедливое и должное послушание сотво­рившему нас богу, мы и будем его познавать, за ним следовать. Этим союзом благочестия мы обязаны богу и соединены с ним, откуда (т. е. от religlo) и религия получила свое название.

Оно не уничтожено совершенно даже падением человеческого рода

21. Правда, нужно признать, что естественное стремление к богу, как к высшему благу, вследствие грехопадения было извращено и выродилось в какое-то блуждание, которое своею силою никогда не может вернуться на правый путь.

Однако у тех, кого снова просвещает бог своим словом и своим духом, это стремление настолько изощряется, что Давид восклицает богу:

„Кто, кроме тебя, для меня на небе! И с тобой ничего не хочу на земле. Изнемогает плоть моя и сердце мое. Бог — твердыня сердца моего и жребий мой во веки" (Псал. 1, XXII, 2526).

 

Итак, безбожно искать возражений против стремлений к благочестию.

22. Итак, когда мы совещаемся о средствах против испорченности, пусть никто не указывает на существующую испорченность, так как бог духом своим, при помощи разумных средств, хочет ее упраз­днить.

Когда у Навуходоносора был отнят человеческий разум и дано было звериное сердце, ему все-таки была оставлена надежда возвратить себе человеческий разум и даже царское достоинство, как только он призна­ет власть в небесах (Дан., IV, 23). Так и нам, деревьям, выброшенным из рая божия, все-таки оставлены корни, которые снова могут произрастать, если на них падают дождь и солнечные лучи милости божией. Разве тотчас после грехопадения и возвещенной гибели (наказание смертью) бог не внедряет снова в наши сердца (обещанием благословенного семени) залога новой милости? Разве он не послал нам сына своего, чтобы через него восста­новить падшее?

Ветхого Адама и не следует вооружать против нового

23. Позорно и безбожно — и это представляет явный знак неблагодарности,— что мы всегда шумим об испорченности, а скрываем возрождение. Какую силу имеет в нас ветхий Адам, на это мы указы­ваем, а какую силу имеет новый Адам — Христос, этого мы не исследуем.

Конечно, апостол от своего имени и от имени возрожденных говорит: „Я все могу в укрепляющем меня Христе" (Филипп., IV, 13). Если возможно, чтобы про­израстал и давал плоды черенок, привитый к иве, терно­внику или еще к какому-либо лесному деревцу, почему бы этого не могло быть, если бы он был привит к самому корню? Сравним аргументацию апостола (Римл.,Х1,20): „К тому же, если бог может из камней воздвигнуть чад Ав­рааму (Матф., Ш,9), то почему же ему не возбудить лю­дей на всякие благие дела, которые от начала сотворены были сынами божиими и вновь усыновлены Христом и воз­рождены через духа благодати?

Благодать божию следует не ограничивать, а с благодарность принимать.

24. Ах, не будем ограничивать благодать божию, которую бог готов излить на
ограничивать, а с нас с величайшей щедростью. Ведь если благодарностью мы, верою насажденные во Христе и одаренные духом усыновления, если мы,

говорю я, будем утверждать, что мы вместе с нашими деть­ми неспособны к тому, что свойственно царствию божию,

то каким образом Христос провозгласил относительно де­тей, „что их есть царствие божие"? Или каким образом он направляет нас к ним, повелевая обратиться и быть, как дети, если мы хотим войти в царствие небесное (Матф., XVIII, 3) Каким образом апостол объявляет свя­тыми детей христиан (даже когда один только из родите­лей — верующий) и утверждает, что они не могут быть нечистыми (1 Коринф., VII, 14)? Но даже и о тех, которые в действительности уже были обременены тягчайшими пороками, апостол решается утверждать: „И такими были некоторые из вас, но вы омылись, освятились, оправдались именем господа нашего — Иисуса Христа, духом бога на­шего" (1 Коринф., VI,11). Поэтому, когда мы требуем, чтобы дети христиан (не потомство ветхого Адама, но возро­ждение нового Адама, чада божий, малые братья и сестры Христа) были образованными и способными для восприятия семени вечности, может ли показаться это кому-либо не­возможным? Ведь не от дикой маслины требуем мы плода, но помогаем приносить плоды черенкам, снова привитым к древу жизни.

 

Заключение

25. Итак, утвердимся же на том, что для человека естественнее и, через бла­годать святого духа, легче стать мудрым, благонравным, святым, чем чтобы со стороны пришедшая испорченность могла затруднить развитие.

Ведь всякая вещь легко воз­вращается к своей природе. И это то, чему учит Писание. „Премудрость легко созерцается любящими ее и обре­тается ищущими ее; она даже упреждает желающих познать ее. С раннего утра ищущий ее не утомится, ибо найдет ее стоящей у дверей своих" (Премудр., VI, 13, 14). Известны также слова Венузийского поэта[8]: „Кто же настолько дик, что не мог бы смягчиться, если бы только слух свой просвещал терпеливо образованием!" (учением) (Гораций, Посл. I, 39-40).