Необходимые разграничения

В последующем изложении речь будет в основном идти о явлениях специфичных для того или иного языка или той или иной культуры (причем основное внимание будет уделяться русскому языку и культуре). Явление является специфичным для некоторого языка (лингвоспецифичным), если оно присутствует не во всех языках мира; явления, присутствующие во всех языках, являются универсальными. Так, лингвоспецифичным для французского и немецкого языков является наличие артиклей (в русском языке, как известно, артиклей нет); лингвоспецифичным для русского и немецкого языков является склонение существительных (во французском языке существительные не склоняются). Понятно, что установить лингвоспецифичность какого-либо языкового явления существенно проще, нежели установить универсальность: довольно привести пример хотя бы одного языка, в котором данное явление не имеет места (тогда как для доказательства универсальности, вообще говоря, следовало бы осуществить проверку по всем языкам мира). Аналогично понимается специфичность (и, соответственно, универсальность) культурного явления для той или иной культуры.

Универсальные явления в каком-то смысле вытекают из «природы вещей». Напротив того, лингвоспецифичные явления и явления, специфичные для той или иной культуры, являются конвенциональными; иными словами, они определяются языковыми и культурными конвенциями. Изучение соотношения языка и культуры представляет собою изучение соотношения языковых и культурных конвенций.

Поскольку суждения о культуре на основе языковых данных предполагают детальный семантический анализ этих данных, в центр внимания при обсуждении вопроса, поставленного в заглавии статьи А. Павловой, должна попасть лингвистическая семантика. Действительно, А. Павлова касается вопросов семантики и упоминает некоторые понятия и термины, используемые в лингвистической семантике: сема, концепт, полисемия, языковая картина мира. Раскроем содержание некоторых из этих понятий.

Языковые единицы определенным образом концептуализуют внеязыковую действительность. В одной из давних статей Барбары Холл Парти рассматриваются предложения Поскольку мне об этом сказал врач, я склонна воспринимать это серьезно и Поскольку мне об этом сказал сосед сверху, я склонна воспринимать это серьезно. Отмечается, что причина беспокойства выражена в этих предложениях по-разному, даже если сосед сверху по профессии является врачом: один и тот же человек концептуализуется в этих предложениях различным образом.

Единицей языковой концептуализации действительности является концепт. Можно сказать, что концепт осуществляет связь между смыслом языкового выражения и обозначаемым им фрагментом внеязыковой действительности. Тот или иной концепт скрывается за всякой языковой единицей; часто один концепт выражается рядом языковых единиц (обычно принадлежащих одному фрагменту словообразовательного гнезда): концепт ‘гордость’ в русском языке выражается словами гордый, гордо, гордость, гордиться. На практике концепты принято обозначать при помощи существительных (или именных групп): не говорят о «концепте, скрывающемся за предлогом в», а говорят о ‘концепте нахождения внутри’.

В некоторых семантических теориях (в первую очередь следует назвать теорию «естественного семантического языка» Анны Вежбицкой и Клиффа Годдарда) постулируется существование небольшого набора (чуть больше 50) элементарных концептов[2], которые предполагаются врожденными и универсальными (т. е. имеющими вербализацию во всех естественных языках). Из элементарных концептов строятся более сложные концептуальные конфигурации, которые, как правило уже не являются универсальными (т. е. входят в значение языковых выражений не во всех языках).

Некоторые концептуальные конфигурации, входящие в значение языковых единиц, соответствуют определенному представлению об устройстве какого-то фрагмента мира. Так, в русском языке проводится различие между фруктами и ягодами: слово фрукт употребляется по отношению к плоду, который, как правило, слишком велик, чтобы его положить в рот целиком; поэтому фрукты едят, откусывая или отрезая от них кусочки; слово ягода используется по отношению к плодам, которые можно положить в рот целиком (часто даже несколько сразу). При этом и фрукты, и ягоды едят преимущественно для удовольствия как десерт, в отличие от овощей, которые едят для насыщения или в качестве гарнира, причем, как правило, с солью.

Концептуальные конфигурации, соответствующие представлению об устройстве внеязыковой действительности, как правило, относятся к неассертивной части значения языковых единиц: пресуппозициям, коннотациям, фоновым компонентам значения. Именно поэтому участники коммуникации на данном языке обычно принимают их на веру, не задумываясь. Однако их наличие в семантике языковой единицы становится очевидным, поскольку высказывания, которые в неявном виде противоречат этим представлениям, воспринимаются как аномальные. Так, плоды малины и земляники в русской языковой картине мира являются ягодами, а помидор и арбуз – нет, и это видно, в частности, из того, что в нормальной коммуникации об арбузе или помидоре нельзя сказать: Дай мне эту ягоду. Напротив того, смысловые компоненты, которые составляют ядро значения слов и выражений и попадают в фокус внимания говорящих, могут быть (и нередко бывают) осознанно оспорены носителями языка. Поэтому они не входят в языковую картину мира, общую для всех говорящих на данном языке. Но, разумеется, говорящие могут намеренно поместить в фокус внимания неассертивные компоненты значения и сообщить, что помидор с «научной» точки зрения – ягода, а плоды малины и земляники ягодами как раз не являются.

Система концептуальных конфигураций, соответствующих каким-то представлениям об устройстве внеязыковой действительности, образует языковую картину мира. Реконструкция языковой картины мира является одной из важнейших задач современной лингвистической семантики. Она требует детального семантического анализа всех языковых единиц данного языка и выявления в них неассертивных компонентов. Так, выявив отрицательную оценку, содержащуюся в словах доносить <на кого-либо>;, донос, доносчик, мы можем сделать вывод, что для русской языковой картины характерно неодобрение поведения того, кто сообщает властям о действиях человека, которые с точки зрения властей являются предосудительными и могут повлечь за собою репрессивные меры в отношении этого человека. Установив, что слово страх обозначает чувство, которое обычно испытывает человек, полагающий, что может произойти нечто плохое, чего он не может предотвратить, мы можем сделать вывод, что, с точки зрения русской языковой картины мира, чувство страха вполне обычно для людей, попавших в такую ситуацию.

Перейдем к вопросам соотношения языка и культуры. Соответствующие проблемы с давних пор привлекают внимание исследователей (в таких дисциплинах, как антропология, лингвистическая прагматика, этнолингвистика), однако в России внимание им стало уделяться лишь сравнительно недавно. В Советском Союзе они в основном изучались в рамках вспомогательной дисциплины, которая использовалась преимущественно при преподавании русского языка иностранцам и именовалась «лингвострановедение»[3]. В последние десятилетия группа дисциплин, в рамках которых рассматриваются вопросы соотношения языка и культуры получили несколько неуклюжее наименование «лингвокультурология».

Взаимодействие языка и культуры имеет две стороны. Во-первых, составной частью культуры является культура использования языка; во-вторых, особенности культуры, обслуживаемой некоторым языком, обычно тем или иным образом отражаются в этом языке.

Первая сторона взаимодействия языка и культуры может быть иллюстрирована рядом норм, касающихся использования языка таким образом, как это принято в соответствующей культуре. Сюда относятся, напр., такие вопросы: когда и кому допустимо и следует делать комплименты; как отвечать на комплименты; с кем и когда следует здороваться (напр., следует ли здороваться с незнакомыми людьми, следует ли здороваться с человеком при повторной встрече в тот же день).

Во многих языках (в частности, европейских) различается способы обозначения собеседника и того, что к нему относится, в зависимости от степени формальности общения (в русском языке обычно говорят об обращении «на вы» и «на ты»). Круг ситуаций, когда следует использовать более формальное обращение, различен в разных языках (а точнее, в обслуживаемых этими языками культурах); различается и языковое оформление более формального обращения. При этом есть языки (напр., современный английский, современный шведский, современный иврит), в которых нет непосредственного аналога противопоставления обращений «на вы» и «на ты» (можно сказать, что в этих языках во всех случаях используется обращение, аналогичное обращению «на ты»).

Во многих языках, для того чтобы привлечь внимание собеседника и инициировать общение, используют так называемое обращение (когда называют имя или какую-либо характеристику человека, к которому обращаются: Маша! Madame! Молодой человек!). При этом в русском речевом общении обращение часто используется и в середине разговора, напр. в случае, когда собеседника надо в чем-то убедить (Ну, Маша, ты же сама понимаешь), а также в тех случаях, когда надо мягко выразить несогласие, смягчить отказ и т. п. – словом, когда надо подчеркнуть установку на контакт и взаимопонимание. Для финского речевого общения такое использование обращений совершенно не характерно, так что, когда русские в разговоре с финнами (на каком бы языке разговор ни велся) используют обращения таким образом, это иногда приводит к недоразумениям при межкультурной коммуникации. Финский участник коммуникации может воспринять это как панибратское похлопывание по плечу или как скрытое обвинение в том, что он не слушает и надо специально привлекать его внимание [Leinonen 1985]. Во французской деловой и официальной переписке обращение используется не только в начале письма, но и в составе заключительной формулы (Veuillez agréer, Monsieur, l’expression de mes sentiments distingués), а по-английски в заключительную формулу (Sincerely yours) обращение не включается.

Другая сторона взаимодействия языка и культуры связана с отражением в языке некоторых особенностей культуры, обслуживаемой данным языком. Объекты, характерные для той или иной материальной культуры, часто получают в языке, обслуживающем эту культуру, специальное наименование. Стандартная структура современного русского обеда обусловливает тот факт, что субстантивированное прилагательное первое в русском языке имеет значение ‘суп’, а слово второе указывает на твердое блюдо. Различение овощей и фруктов в русском языке (как и в большинстве европейских языков) связано с разными модусами использования растительной пищи.

В языке отражается и тот аспект культуры, который связан с использованием языка. Наличие в русском языке глагола тыкать ‘использовать обращение ты в ситуации, когда по мнению говорящего следует использовать обращение «на вы»’ обусловлено различием в русском речевом этикете различия между формальным и неформальным способом именования собеседника. Понятно, что этот глагол трудно перевести на английский язык, в котором соответствующее разграничение не проводится.

Существенно, что для обоих аспектов взаимодействия языка и культуры связь между языковыми и культурными конвенциями оказывается двусторонней. Культурная сторона использования языка должна учитываться в собственно лингвистическом описании соответствующих языковых единиц (напр., русских местоимений ты и вы). В то же время тот факт, что культура находит отражение в языке, дает основание на основе наблюдения над поведением языковых единиц делать вывод об особенностях соответствующей культуры. Даже если бы мы не располагали сведениями о структуре русского обеда, знания «гастрономического» значения русских слов первое и второе позволило бы нам сделать относительно этой структуры достоверные выводы (твердому блюду у русских предшествует суп) и, в частности, установить, что закуска, которая в русском обеде нередко предшествует первому, является факультативным элементом. Аналогично, знание того, что в итальянском языке сочетание primi piatti ‘первые блюда’ обыкновенно относится к разным видам «пасты» (макаронных изделий), позволяет понять, как устроен итальянский обед (можно добавить, что, подобно русским закускам, в итальянском обеде первому блюду могут предшествовать так называемые antipasti). Знание того, что в русском языке помидоры концептуализуются как овощи, а не фрукты и не ягоды, позволяет заключить (даже если бы мы этого не знали из собственного опыта), что помидоры у русских подаются чаще всего с солью в составе закусок или вместе со вторым блюдом, а не с сахаром в качестве десерта.

Выявление особенностей культуры «через язык» особенно важно, когда мы имеем дело с древними культурами, о которых у нас нет достаточно полных и надежных сведений. Если мы обнаружим, что в памятниках на некотором языке различаются слова со значением ‘наследство по закону’ и ‘наследство по завещанию’, это даст базу для установления важных фактов касательно наследственного права в соответствующем обществе. Исследование металлургической терминологии какого-либо из древних языков дает представление о том, какие приемы обработки металла были в то время известны данному народу.

Анализ значения языковых единиц позволяет делать и менее тривиальные выводы об особенностях соответствующей культуры, в частности о ее ценностных установках. Так, компонент отрицательной оценке в семантике русского слова мелочность дает основания для заключения, что русская культура не одобряет погони за небольшой выгодой, желания «не упустить своего» даже в мелочах.

Здесь опять-таки лингвистический анализ особенно важен применительно к ушедшим культурам, к которым у нас нет непосредственного доступа, так что мы вынуждены судить об их ценностных установках на основании косвенных данных. Сказанное можно иллюстрировать на примере слова греховодник, проанализированного в статье [Живов 2009]. Это слово активно использовалось в русском языке (часто – в рамках изображения «народной» речи) начиная с конца XVIII и особенно часто в XIX в., обозначая людей, совершающих действия, предосудительные с религиозной точки зрения, но при этом выражая снисходительно-ироническое отношение к данному лицу. В XX в. это слово продолжало употребляться по инерции, хотя связь с собственно религиозными предписаниями стала ощущаться в меньшей мере; в словарях советского времени оно снабжалось пометой «устарелое». В двуязычных словарях оно обычно переводится словами со значением ‘грешник’; очевидно, что при этом теряется ряд неявных смыслов. Слово греховодник не может обозначать человека, совершившего действительно серьезный грех, напр. убившего многих людей, или отрекшегося от веры, или ограбившего церковь, или изнасиловавшего несовершеннолетнюю, а также повинного в грехе гордости или предавшегося ереси. Не случайно можно сказать великий грешник ‘человек, который совершил много тяжких грехов’, но аномально *великий греховодник. На грехи, которые совершает греховодник, говорящий обычно считает возможным смотреть как бы сквозь пальцы; чаще всего это грехи, связанные с сексуальной стороной жизни. Чрезвычайно частотно сочетание старый греховодник, обозначающего человека в летах, не оставляющего любовных домогательств. Анализ употребления этого слова позволяет заключить, что «житейская» народная мораль того времени относилась к сексуальным прегрешениям снисходительно и отчасти иронически, хотя осознание греховности сохранялось[4].

Представления, характерные для соответствующей культуры, обычно не нуждаются в том, чтобы их специально подчеркивать в процессе коммуникации между представителями данной культуры. Они, как правило, кроются в неассертивных компонентах значения языковых единиц и тем самым являются частью языковой картины мира. Поэтому реконструкция языковой картины мира имеет первостепенное значение для описания взаимодействия культуры и языка, в частности для выявления особенностей культуры на основе детального семантического анализа языковых единиц, выявляющего в них неассертивные компоненты значения.

Итак, различия культур часто коррелируют с различиями языков (или разновидностей одного языка), обслуживающих эти культуры, и соответствующих языковых картин мира. При общении между представителями разных культур (межкультурной коммуникации) представления, специфичные для одной из этих культур и не попадающие в фокус внимания при коммуникации внутри этой культуры, могут стать камнем преткновения. Так, в секулярной европейской культуре с некоторого момента гордость перестала восприниматься как один из самых гнусных пороков, первый из смертных грехов; соответственно и слова, обозначающие ‘гордость’, во многих европейских языках, в том числе в русском языке, утратили отрицательные коннотации и стали употребляться скорее с положительной оценкой. Однако культура, исходящая из традиционной системы ценностей и соответствующего словоупотребления, не исчезла полностью. Когда одна из корреспонденток Антона Чехова, ориентируясь на новое словоупотребление, назвала его «гордым мастером», он написал ей, что «горды только индюки».

Еще больше ловушек возникает, когда при межкультурной коммуникации хотя бы одному из участников приходится говорить на неродном языке[5]. Здесь мы подошли к проблеме переводимости языковых выражений. Заметим, что следует различать переводимость в конкретном тексте (она в значительной мере определяется целями перевода) и наличие словарного эквивалента. Понятно, что для вопросов, связанных с возможностью использовать семантический анализ для выявления особенностей культуры, существенно именно наличие и отсутствие словарного эквивалента, а вопросы практического перевода отходят на задний план.

Тем не менее стоит остановиться на некоторых моментах, связанных с практическим переводом. Во-первых, это касается случаев, когда высказывание вполне переводимо, но в культуре языка перевода в соответствующей ситуации обычно используется другой способ выражения. Так, русский вполне может сказать официанту в ресторане Принесите, пожалуйста, меню. Фраза может быть легко переведена на английский язык (Please bring me the menu), но по-английски перевод звучит несколько невежливо, лучше сказать: Could I see the menu? [Ларина 2009: 272]. Точно так же русское высказывание Вы не правы значительно вежливее, нежели английское You are wrong. Можно ли считать буквальные переводы на английский язык адекватными? Ясно, что это зависит от того, как мы понимаем адекватность перевода[6]. Во-вторых, у культурно нагруженных слов плотность ассоциативного поля может теряться при переводе. Так, французское слово flâner в большинстве контекстов хорошо переводится русским словом прогуливаться; но слово прогуливаться в русском языке не обладает высоким культурным статусом [Левонтина, Шмелев 1999: 284]. Не случайно для передачи культурного ореола французского глагола иногда используют заимствованный глагол фланировать.

Существенно, что в повседневной коммуникации обычные, неискушенные носители языка при необходимости передать специфичный иноязычный концепт, отсутствующий в языке общения, часто не морочат себе голову поисками подходящего переводного эквивалента, а используют заимствование. Собственно, глагол фланировать стал использоваться в русских текстах именно потому, что глагол прогуливаться не передает всех нужных культурных ассоциаций «фланирования» и проще не пытаться задать эти ассоциации посредством переводческих ухищрений, а просто заимствовать исходный глагол. По той же причине многие русские евреи хорошо знают или даже используют слова шлимазл или халоймес; русские, знакомые с американской бытовой культурой и ориентирующиеся на представленную в ней систему ценностей, могут оставлять без перевода слова challenge или fun.

Многое из сказанного может касаться межкультурной коммуникации и вне непосредственных рамок перевода, напр. когда человек воспринимает текст на чужом языке через призму родного языка (и вычитывает из текста вовсе не те «скрытые» смыслы, которые имел в виду в него вложить автор). Схожая ситуация имеет место и в случаях, когда некто воспринимает текст, который как будто принадлежит его родному языку, но в действительности составлен на иной его разновидности, напр. на языке предшествующей эпохи. Отличие от ситуации перевода состоит здесь в том, что несовпадение используемых разновидностей языка и тем самым возможность неверного понимания может не осознаваться: современные читатели могут пребывать в заблуждении, что пушкинский текст понятен им уже в силу их знания русского языка.