Сентября

9:05Группа из 32 террористов на двух автомобилях въехала во двор средней школы №1 Беслана, где в это время проходила торжественная линейка, посвященная Дню Знаний

Стреляя из автоматов, террористы окружили собравшихся во дворе людей и загнали их в здание школы, некоторым удалось покинуть территорию школы

Двадцати учащимся и сотрудникам школы, укрывшимся в котельной, удалось освободиться через пролом в стене

9:25В заложниках оказалось около 1100 человек, большинство из них были согнаны в спортивный зал. Двое заложников убиты. Террористы забаррикадировали окна спортзала и входные двери, заминировали зал

План первого этажа школы

11:00–11:30Муфтий Северной Осетии Р.И. Валгасов, представитель муфтията, владеющий арабским языком, и представитель ФСБ В.Г. Зангионов направились с белым флагом в сторону школы. Террористы обстреляли их, вынудив вернуться

Через заложницу террористы передали записку, в которой заявили, что вести переговоры будут только с президентом Северной Осетии Александром Дзасоховым, президентом Ингушетии Муратом Зязиковым и детским врачом Леонидом Рошалем

Силами МВД созданы два рубежа оцепления вокруг школы, осуществлено блокирование района. Проведена эвакуация жителей из близлежащих домов

Записка, переданная через заложницу

16:00–16:30В здании школы раздались взрыв и выстрелы. В результате взрыва погибли 5 или 6 заложников

Первый телефонный контакт с террористами. Террористы подтвердили прежние требования и изложили правила, за нарушение которых будут расстреливать заложников

17:00–17:30Террористы вели беспорядочный огонь из автоматического оружия и подствольных гранатометов по территории, прилегающей к школе. Из окна школы террористы выбросили несколько тел убитых заложников

17:30–18:00Шести заложникам удалось совершить побег

20:00–21:00Доктор Рошаль вышел на связь с террористами. Они вновь настаивали на одновременном участии в переговорах Дзасохова, Зязикова, Рошаля, а также советника президента РФ Аслаханова. Это предложение отвергнуто с российской стороны. Встречные предложения отвергались террористами

Ира Гуриева

Дочь преподавателя истории в школе №1 Беслана Надежды Цалоевой-Гуриевой, выпускница школы Беслана 2014 года, первокурсница РНИМУ имени Н.И. Пирогова. 1 сентября 2004 года она перешла во второй класс

– В школе я была со своей мамой, братом и сестрами. Я шла во 2-й «Б», моя двоюродная сестра Аня – в 5-й, сестра Вера в 6-й класс, а брат Боря в 9-й. Мы, как всегда, пришли раньше всех – как все учительские дети. Вышли на линейку, построились. Я стояла сзади, мне ничего не было видно. Включили музыку. Вдруг в какой-то момент музыка выключается, начинается стрельба, какая-то суета. Все побежали к школе, я тоже. Очень долго искали ключ от дверей, никто не мог открыть эти двери. И была очень страшная давка. Я помню, все кричали, орали, я вообще не понимала, что происходит.

В какой-то момент я повернулась назад и увидела людей в камуфляже с автоматами. Но я не понимала, кто это. Уменя в голове не укладывалось, что такое может быть. Террористы уже злились, начали под ноги всем стрелять. Тогда люди полезли в окна. А двери открыли попозже. Мы зашли в школу, все разбежались по зданию, кто куда. Я тоже куда-то побежала, забежали в класс, и все, кто был в классе, сидели под партами и кричали. Террорист зашел и говорит: все выходите отсюда. И какая-то бабушка закричала «Отпустите нас» и заплакала. Но они погнали нас в спортзал. Когда мы зашли туда, я увидела свою двоюродную сестру и говорю: давай найдем маму. А мама всех рассаживала, старалась успокоить, чтобы не было паники, чтобы дети нормально себя чувствовали.

Часа через два нас начали минировать. Тут нас нашли брат с сестрой. Все было в бомбах, они висели на баскетбольных кольцах, как гирлянды. Под ногами у нас была очень большая бомба, а рядом – ученический стул, и на нем были батарейки, смотанные изолентой, и провода от бомб шли туда. Рядом с нами на этой большой бомбе сидел террорист. Дверь забаррикадировали. Сколько всего было бомб, сложно сказать. Очень много. В кольце было по две, наверное. От кольца до кольца, может быть, штуки четыре висело. Еще эти большие. Они были обмотаны коричневым скотчем, видимо, самодельные, с болтиками внутри.

Дети очень хорошо себя вели. Если что-то было не то, учителя, взрослые сразу как-то их в чувство приводили. Когда у меня начиналась истерика, мама меня по щекам била, чтобы я в себя пришла.

С краю сидел один мужчина. Когда двери еще не закрыли, он встал и побежал. Его сразу застрелили.

Боевик на бомбе постоянно читал Коран, молился, водой мыл ноги. Он говорил, что они мстят нам за что-то. Если честно, я не очень хорошо помню. Мне кажется, многие из террористов не знали вообще, зачем они сюда идут. И вообще, мне кажется, многие удивились, что там было столько детей. Потому что кто-то слышал разговор между террористами, мол, зачем мы сюда пришли, мы не договаривались, что тут детей будет столько. Все плакали, ужасный был шум в зале, очень жарко.

Потом начали мужчин выводить. И уже вечером брату стало плохо. У него была температура, он вообще не хотел идти в школу, но они должны были выступать на линейке с сестрой. Маме потом стало тоже плохо, мы ее обмахивали вместе.

Террористы постоянно злились на то, что такой шум в зале, все разговаривают, плачут. Они били прикладами в пол, стреляли в воздух, чтобы все молчали. В первый день и первую половину второго дня мы еще боялись их. Но потом никто на угрозы не обращал внимания, было уже все равно. Было одно желание: чтобы мы вышли отсюда. Живыми, мертвыми – лишь бы это закончилось.

На второй день нас перевели в другой зал, в тренажерный. Там было очень прохладно, хорошо. Но наc не пускали в туалет. Воду пить не давали, но там мы как-то все равно умудрялись. Уже невыносимо было сидеть, все болело. Мочились под себя. Я очень хотела в туалет. Мама говорит: под себя. Я говорю: мам, нет, ну как… Но потом уже все, не могла больше терпеть и пописала под себя.

Я помню маленького мальчика, который погиб. Ему совсем мало было, ну, два-три годика. И он постоянно хотел пить, постоянно ныл, плакал. И он писал и пил мочу, и уже нечем было писать, а он все равно пытался...

На третий день рано утром мы вернулись в спортзал, и единственное свободное место было в центре зала, там, где сейчас цветы. Прямо над нами висела бомба. Я уснула. Проснулась от первого взрыва. Встала и вижу – все бегут в окна, в двери. Смотрю – сестра мертвая. Я маме говорю: мам, я тоже побегу. А там сидел террорист. Он не в камуфляже был, а в спортивной одежде, сидел с оружием, и я не могла пройти мимо. Так мы смотрели друг другу в глаза: он на меня, а я на него. Какая-то женщина увидела это, притянула меня к себе, обняла и глаза мне закрыла. А он убежал в дверь. Потом слышу, мама меня зовет – террористы сказали всем, кто остался живой, идти в столовую. Мама зовет, а я не могу из-под женщины вылезти – то ли она умерла, и мышцы застыли, то ли просто меня сильно держала. Мама помогла мне выбраться, и мы пошли в столовую.

Самое сильное, что я оттуда вспоминаю, это запах тления. Мне часто этот запах слышится, даже в метро недавно в Москве, когда шли ремонтные работы, или когда сваривают железо. Только я его чувствую – у меня сразу школа перед глазами, сразу вспоминается. Еще помню, что, когда шла, было мягко под ногами. Я потом уже осознала, что могла идти там по людям, по мертвым, живым. Места не было свободного, все просто шли по людям.

По ошибке нас завели не в тот кабинет, и там был кошмар. Мертвые, обгоревшие люди, кровь. Помню, что тогда мне было очень страшно, я закрывала глаза, чтобы этого не видеть. И около окна наш физрук, Иван Константинович с террористом дрался, выхватил у него автомат, и террорист его застрелил. В коридоре и столовой тоже все уже мертвые были. На полу было много разбитого стекла. Мама взяла противень, и мы с сестрой на него сели. Она сказала, что сходит в спортзал за братом, потому что он еще был живой. Мы сидели, ждали, рассматривали друг друга, у кого какие раны. В общем, кошмар какой-то. Когда пришла мама, мы даже не спросили у нее, где брат.

Террористы сказали детям встать на окна и кричать: «Не стреляйте, здесь дети!» Аня встала, а я не хотела. На окнах в столовой были решетки, и одна из них отошла от стенки. Другой наш физрук, который живым остался, ее снял с подоконника. Повариха Сима сказала нам, что спрыгнет сейчас вниз, а если ее убьют, то чтобы никто больше не пытался прыгать. Но внизу мы увидели каску, видимо, спецназовца, и все начали выпрыгивать. Я стояла очень долго на подоконнике и боялась прыгать. Внизу спецназовец стоит, на меня смотрит, руки протянул ко мне и говорит: давай. А я боюсь, не могу. Помню его голубые глаза, его щетину. В конце концов, мама меня вытолкнула, потому что зашел террорист в столовую и пустил пулеметную очередь. А мама затем выпала из окна.

Дальше нас вели через курятник – помню, куры дохлые валялись, из него мы попали в жилой дом. В этом доме мебель была похожа на бабушкину. У меня, наверное, бзик какой-то был, я подумала, что я у бабушки, начала рыться по шкафам. Внизу в шкафу я нашла компот, мой любимый вишневый компот. Я сразу его достала, открыть ничем не могу. Тогда спецназовец взял банку и дырки в крышке сделал. Спецназовец, такой большой-большой, толстый, говорил, что нужна «скорая помощь», потому что на диване сидели два ребенка, они были полностью замотаны бинтом, только глаза были видны. Мне очень страшно было на них смотреть. Приехала «скорая», нас туда посадили, дальше я ничего не помню.

Очнулась в каком-то полевом госпитале, в зеленых палатках, мне делали укол. Когда везли в больницу, я лежала на носилках, и со мной рядом было тело – то ли женщина, то ли мужчина, не знаю, оно было полностью обгоревшее, запекшаяся кровь. Я лежала и очень боялась смотреть. А голова уже затекла в одном положении, я хотела развернуться, а там это лицо. Над нами сидел врач, мужчина, он мне платком закрыл лицо, чтобы я не видела тело. В больнице уже все было круто. Все опекали, бегали за нами. Возле меня было очень много медсестер, медбратьев. Потом тетя с дядей меня нашли.

Когда нас пересаживали в другую машину по дороге в больницу, я маму потеряла. Ее я увидела только 7-го числа, когда меня забирали. Лежу и смотрю: заходит толпа, и мама, вся в черном, еле-еле ходит. Я у нее спросила: а где Боря? Она сказала, что Бори больше нет. Я как-то не осознала тогда, что их похоронили уже. Про Веру я знала, что она мертвая, я ее видела. Потом я узнала, что 6-го числа их похоронили, а 7-го числа забирали меня. Я обижена на маму за то, что меня раньше не забрали. Но когда я лежала в реанимации, в больнице, я вообще про всех забыла. Я только постоянно ковырялась в волосах, в ушах у себя, там мусор какой-то был. Я подушку поднимала, а на ней все черное, пепел.

Многие из выживших не хотят об этом вспоминать. Это тяжело. Кому-то уже надоело, потому что очень часто, почти каждый день, кто-то звонит, берет интервью… Очень многие дети не смогли потом в школу ходить. У нас есть девочка, она сейчас в 11-м классе только. Она должна была с нами закончить, но целый год не ходила. Многие были на реабилитации, в больницах. Другая девочка с нами школу закончила, в нашем выпуске, но она вообще не ходила в школу все эти годы. Просто боялась. Числилась в школе, какие-то экзамены сдавала – и все. То есть все эти годы боялась.

Этим летом я поступила в Пироговку, жизнь продолжается. Активно занимаюсь волонтерством. В июле мы провели десять дней с 28-м Московским интернатом. Все началось с того, что ребята из благотворительной организации «Дети Марии» начали приезжать к нам в Беслан и заниматься со школой, с нашим классом в особенности как с самым тяжелым. И несколько лет мы ездили тоже как дети, а потом все выросли и стали ездить в их лагеря как волонтеры.

А того спецназовца, если честно, я ищу. Помню голубые глаза, щетину, закатанные рукава. Мы знаем спецназовцев, дружим с ними, и знаем, какая группа там была, общаемся с командиром этой группы. Но они не говорят, кто это был. Как-то объявился один мужчина, спецназовец из той группы, говорил, что он тоже вытаскивал девочку, может быть, это была я. Не знаю. Я очень хочу ему передать спасибо.

Смотреть целиком

Илона Газданова

Выпускница ГБОУ СОШ Беслана 2014 года, первокурсница РАНХиГС. 1 сентября 2004 года перешла во второй класс

Я жила далеко от школы, но бабушка решила отдать меня именно в эту школу – она считалась лучшей в городе. Она самая старая в Беслане, и тут всегда были прекрасные учителя. 1 сентября мама, ее зовут Альмина, отпросилась с работы и повела меня на линейку. На линейке наш завуч, Елена Сулидиновна Касумова, стала представлять классы. Мы построились. Мама хотела пойти в магазин купить что-нибудь в подарок учителям, потому что утром мы не успели – проспали. Но, видимо, что-то ее остановило, и она не стала меня покидать. Я стояла на линейке и услышала выстрелы. Сначала я подумала, что это лопаются шарики или фейерверк. Потом услышала крики. Мама сориентировалась и стала как-то выводить меня. Сначала она пыталась пойти со мной назад… Но там стояло человек пять в масках с оружием, которые говорили: заходите в зал. Мы пошли в другую сторону. Но и там стоял террорист, который никуда нас не пустил. Всех погнали в спортзал.

Охраны в школе не было вообще. Был один милиционер, женщина, и все. Хотя по республике было предупреждение, что скоро готовится теракт. И когда мы бежали с мамой уже в зал, я видела, как уже в школе сидели боевики и спокойно переодевались. Наверное, все-таки сначала они были в гражданском и переодевались, я видела, в спортивную форму. Заряжали оружие. Я вообще так удивилась, но террористов было очень много на самом деле. Человек пятнадцать там точно внутри сидело, все в масках.

Нас загнали в зал. Одного мужчину расстреляли в первый же день. Ему сказали: заведи людей в зал и успокой их. Я была маленькая, естественно, из-под ног многое не видела. И после того, как он… я не помню, что он сказал, но, видимо, он обращался к нам. Он повернулся, произнес что-то, потом раздался выстрел, он упал, и вокруг почти сразу разлилась лужа крови. А мы все стояли долгое время. Где-то около часа еще стояли, потому что не могли никак зайти и разместиться. То есть, я думаю, они (боевики) сами не знали, что с нами делать и как нас рассадить по всему периметру зала. Все окна и двери были замурованы. Во всех классах к окнам наваливали парты и стулья, чтобы не было ничего видно, и так по всему периметру школы. Для этой работы использовали мужчин. Потом многих из них убили. Их убивали в одном классе, выкидывали со второго этажа, они падали вниз.

Я испытала очень глубокий шок, но вела себя сдержанно, потому что понимала: устраивать истерику опасно. Приходилось сдерживаться ради себя, ради мамы, хотя было очень сложно.

Какая-то часть террористов сидела на крыше, кто-то – в здании. Они были повсюду. Практически сразу начали вешать бомбы, от одного баскетбольного кольца до другого. В основном это были бутылки, скрепленные веревкой, они были тяжелые и оседали вниз почти над головами людей. Среди тех, кто устанавливал бомбы, был один очень молодой парень, по голосу ему было лет двадцать пять, высокий такой голос, юный. Было видно, что он у них новенький, он боялся чего-то. Но он делал все оперативно, работал в основном в нашей части зала. В пристройке рядом были тренажеры и туалет… И этот молодой террорист стоял рядом. Мама на второй день попросила его: пожалуйста, можно в туалет? Он нас пустил, аккуратно. Там мы попили. Я, правда, боялась, но мама нет. Мы это сделали быстро, он сказал: чтобы вас никто не видел, если что, я просто пустил вас в туалет.

В зале все время стояла женщина в красном с ребенком на руках. Он очень плакал, потому что невозможно было спать, слишком жарко, и она стоя убаюкивала его. Также рядом со мной сидела женщина с грудным ребенком. Они просто пришли на праздник. То есть никто не шел в школу, никто не должен был… Так вот, эта женщина была его няней. Но ребенок, слава богу, оказался очень спокойным. Он как будто все понимал и вел себя очень тихо, почти не плакал.

Я сидела рядом с мамой и иногда облокачивалась на стенку – она была прохладная. В зале было жарко, и пришлось снять с себя вещи. Я хорошо помню, как сняла свои новые босоножки и отложила в сторону. С того места мы больше никуда не двигались, все три дня просидели здесь.

На вторую ночь была гроза. Гремел сильный гром, сверкали молнии. Террористы тоже, видимо, боялись чего-то, думали, что начинается штурм. Такого грома, наверное, до сих пор я еще не слышала за все эти десять лет. Время от времени я чувствовала запах мочи.

Когда утром 3-го числа прогремел первый взрыв, мы с мамой спали. Проснулась я от грохота, сверху на меня падали горячие осколки. Я увидела раны на своем теле. Я разбудила маму, мы поднялись и попытались выбежать через первое окно. Но людей было так много, и все ринулись именно туда.

Я хорошо помню, что по всему полу лежали взрослые и дети. Кто-то был без ноги, кто-то без руки, где-то было просто тело без ничего. Мертвые. От взрыва их просто разорвало. И через них надо было перешагивать. Эта картина, наверное, была несколько лет перед моими глазами чуть ли не каждой ночью – как я перешагиваю через эти трупы и бегу к окну.

Там, где висела шведская стенка, начался сильный пожар. Там сидел наш сосед по дому, у него была жена с ребенком. Когда я выбегала, я посмотрела в ту сторону и просто увидела ее, как она горела. Она кричала. Я помню ее посреди этого пламени. Это был ужас.

Выбраться через первое окно у нас не получилось, и мы стали пробираться ко второму. Мама посадила меня на подоконник и сказала: прыгай. Расстояние там было для меня, маленького ребенка, очень большое, но я не задумываясь спрыгнула. А она кричала: беги. Там был еще один корпус (сейчас его нет), где располагался 1-й класс. Мы побежали за него. Я помню, как бегу и оглядываюсь на маму. Снайпер с крыши автоматной очередью стрелял по всем, кто бежит. Отчетливо помню, как пули отскакивали от земли. Впереди меня бежали старшеклассник со старшеклассницей – видимо, брат с сестрой. Снайпер попал мальчику в спину, тот падал, девочка пыталась его тащить. Я не смогла ему помочь, так как мама меня догнала, взяла за руку и быстро потащила за гаражи. Мы спрятались и забежали в какое-то здание, на первый этаж, прямо в квартиру, которая была напротив. Двери были открыты, и мама увидела наших. Там были омоновцы, один из них сказал нам забежать в ванную и лечь в нее, потому что пули попадали в стекла. Из ванной я слышала, как разбивались стекла, и плач ребенка.

Снайпер сидел на крыше, у него было очень удобное место – обзор на все 360 градусов. Его очень долго не могли устранить. Думаю, он погубил много детей, пока они бежали. Он стрелял им в ноги, в спины.

Из моего класса погибло несколько детей. Погибла моя учительница со своей старшей дочкой. Из родных, слава богу, никто не пострадал. Мы были только с мамой там. Слава богу, остались живы. У всех была контузия сильная. Как у меня, так и у мамы. Только у мамы намного сильнее. Во-первых, стали плохо слышать, начались частые головные боли. Кроме того, все это со временем сказалось на работе внутренних органов.

Если честно, первое время после теракта мне было очень трудно. Мама первые несколько месяцев все занятия в школе постоянно была в коридоре. Ей выносили стул, и она сидела смотрела на меня. Я не могла ее отпустить, мне было страшно.

Когда мы пришли первый раз в школу и она стала уходить, у меня началась истерика, я ее никуда не пустила. Точно так же было и второй раз. Так что ей пришлось бросить работу и быть со мной.

Смотреть целиком

Дзера Будаева

Выпускница МЭУ им. Плеханова по специальности «Международные экономические отношения». Заложница, 1 сентября 2004 года была в пятом классе.

Расскажи, пожалуйста, чем ты сейчас занимаешься.

– В этом году я закончила Московский экономический университет имени Плеханова. Начну работать. Жизнь продолжается. Сейчас живу в Москве, в Беслан возвращаться не планирую. Слишком много плохих воспоминаний. И хоть и есть хорошие, но эти слишком сильные. Несмотря на то, что прошло десять лет.

– А когда ты переехала в Москву?

– Я переехала в восьмом классе. Нас с братом папа отправил учиться в лицей Ходорковского. Туда как раз принимали детей после теракта в Беслане, и я там продолжила учебу. Потом приехала в Беслан на год, тут закончила экстерном и опять уехала в Москву.

– А много в этом лицее было учеников вашей школы?

– Человек двадцать. Где-то полгода после всего, что произошло, я восстанавливалась, лечилась. Потом переехала во Владикавказ. Уехали мы, чтобы это все не видеть... Пока мы продолжали жить в Беслане, ездили по другой дороге, чтобы лишний раз не вспоминать.

– Расскажи, пожалуйста, как все происходило?

– Я тогда перешла в пятый класс. В пятый «Б». В то утро мы собрались, я, мой старший брат, младшая сестра Лера, ей было три года, и мама. Брат учился в другой школе. Мы сначала завезли его, потом должны были завезти маленькую к няне. Но из-за того, что мы не успевали на эту линейку, мы ее взяли с собой. Когда мы пришли, я пошла дарить розы своим учителям. А мама пошла на общую линейку. Я должна была нести такое сердечко, там было написано «Первый «Б» – это были первоклашки, которых брала моя классная руководительница после нас. Когда все это начиналось, я стояла там, где раньше была начальная школа. Мы ждали своего выхода с воздушными шарами. И тут мы слышим шум… Прямо с моей стороны забежала пара человек. Мы не поняли, что происходит. Дети разбежались, я еще в растерянности стою, не знаю, куда деться. Убежать не могу, потому что один мужчина стоял рядом. И мама тут с Лерой. Я посмотрела, куда все побежали, и тоже побежала в сторону спортзала. Там же увидела маму. Повезло, что я их сразу нашла. Потом нас загнали в помещение. Через окна все полезли в школу, столпились в коридоре. Подошел боевик – мы как раз стояли у стенки – и говорит маме: «Давай, показывай, где спортзал». Ну, она-то понимала, что происходит. Говорит: «Я не знаю, первый день перевела ребенка в школу, я не знаю, что тут где вообще». Но кто-то другой им показал, и нас начали загонять в спортзал. Я думала, что нас час подержат, наверное, мы все пойдем домой и все будет хорошо. Сначала мы сидели в центре зала. А через пару часов маме стало уже очень тяжело сидеть. Мы направились в туалет…

– Тогда еще выпускали?

– Да, в первый день, через пару часов после захвата, выпускали в туалет. На обратном пути мы увидели у шведской лестницы, у входа в зал нашу соседку. Она только перевела свою дочку в пятый класс из другой школы. Мы сели рядом с ними. Сидели так очень долго. Насколько я помню, я не теряла сознание, но сейчас понимаю, что это, скорее всего, было нереально. Лера была с нами, она уснула. И она на протяжении всех трех дней, пока она была у мамы на руках, просто лежала, спала, была без сил. Она ничего не требовала, не плакала, просто лежала у мамы на руках. Как только мама пыталась ее передать мне, она сразу подскакивала: нет, не ты, только мама. Мама сказала мне снять крестик – боялась их спровоцировать, мы сидели прямо около боевика.

Что я помню о боевиках. Сейчас я отчетливо понимаю, что многие не знали, на что они идут. В самом начале раздавали воду, и мама с нашей соседкой одну бутылку спрятали за спину. И потом, вечером, когда дети захотели пить, они начали просить, можно ли дать им попить. Один из этих боевиков оглянулся, посмотрел, кто где стоит – ближе к ночи главари уходили, — и говорит: пока не видят, только быстро.

– То было похоже на сочувствие?

– Ну, да. Больше я его в зале не видела. Во второй день нас с мамой отвели в другой кабинет и включили нам телевизор. Чтобы показать, мол, смотрите, что о вас говорят. Как раз в этот момент Рошаль выступал во Дворце культуры. Он говорил, что дети могут прожить без еды семь дней, что-то около того. Ну, в общем, что за нас переживать не стоит. Естественно, мы уже никакие были в тот момент.

– Зачем они вам это показывали?

– Ну, как будто они не такие плохие. И говорили, что взрывы, которые мы слышали в школе, и школу даже шатало пару раз, – что это наши нас бомбят и что благодарите свое правительство за то, что они вас продали. Ну, и смотрите, мол, как говорят, что за вас не нужно беспокоиться. На второй день мы уже не пили. Уже как-то ничего и не хотелось. Мы просто сидели, и уже не верилось, что мы выйдем.

– Вы вообще ничего не ели?

– В первый день кто-то нашел финики. Я до сих пор финики в рот не могу брать. Они сладкие были, от них еще больше пить хотелось. Потом помню, что у кого-то были духи с собой, и вот этот флакон где-то завалялся среди нас. Это были духи «Дольче Габбана». Я этот запах тоже не переношу. Нам давали его нюхать, чтобы мы не теряли сознание. Потом, на второй день, чтобы не терять сознание и хоть что-то пить, мы пили мочу.

А когда пришел Аушев, когда он детей вывел, мама Леру понесла. Но из-за того, что она была крупная, ее не выпустили. Они не поверили, что ей три года. А она ее хотела просто передать, чтобы Леру вынесли, и остаться со мной.

Уже потом я читала, что Ходов был из боевиков самый жестокий, самый ужасный. С нами же нет. Он нас подышать пустил. На третий день мама его спросила, можно посидеть на лестнице подышать – в спортзале дышать было нечем. И он нас пустил на лестницу. Мама говорит: там с нами еще есть ребенок, можно я его тоже приведу? И мы зашли, взяли соседскую девочку, вывели ее и сидели, дышали. Тогда я и увидела, что все окна, все двери были забаррикадированы, невозможно было никуда просочиться, никак.

Так мы, наверное, минут 10-15 посидели. Еще был один… Конечно, сейчас я уже забыла это лицо. Этот боевик в первый день был в маске, но в один момент он поднял маску, и его лицо мне показалось очень знакомым. Я была почти уверена, что видела его здесь, вокруг школы, до 1 сентября. Сейчас я, естественно, лицо не помню, но я помню, что он был очень молодым.

Еще когда нас только загнали в спортзал, у меня было то ли видение, то ли еще что-то. Я отчетливо увидела школу, крыши нет, стены серые, и на полу что-то валяется, а я сижу, живая. И уже потом в больнице я все это прокручивала. А еще до теракта мы были всей семьей в Турции, и когда мы летели, у моей сестры было тоже видение. Ей тогда было 24. Она видела, что у нас во дворе стоят два гроба. И все решают, что с ними делать, хоронить их вместе или раздельно. Сестра испугалась, что, не дай бог, с самолетом что-то может случиться. Когда мы приземлились, все вздохнули с облегчением. А потом, естественно, такая картинка была на самом деле, когда мама с Лерой погибли. Мы все три дня сидели вместе, но перед самым взрывом мама меня пересадила ближе к проводам. Я боялась. Во-первых, из-за того, что мама меня отсадила. Плюс еще эти провода –нас пугали, что там ток, и дотронешься – все взорвется. В итоге это спасло мне жизнь. А она с Лерой на руках осталась сидеть у шведской стенки.

Потом произошел первый взрыв, на меня все обрушилось, все горело. Второй взрыв был еще сильнее. И у меня не было никакого желания вставать, никуда бежать. Я легла… И тут не знаю, что произошло, у меня было такое ощущение, будто мне подняли голову и просто повернули ее. И я вижу, что рядом со мной пламя. Я понимаю, что там сидели дети, которых я знала. У меня в глазах осколки. Нога сломана, легкое пробито. Я испугалась этого пламени, начала все с себя скидывать. Пластик капал, все обжигало руки. Потом опять мне как будто в другую сторону повернули голову, и я вижу, что вот под первым окном маленькая дырочка. Взрослый бы туда никак не пролез, и крупный ребенок бы не пролез. Ну а я пошла туда. Нога выворачивалась. Да, я прямо шла, а у меня все выворачивается. Я плохо видела. Тогда я еще свое легкое не заметила.

Когда я вылезла, вот этот запах травы – я как снова ожила. Все это небо голубое, трава пахнет, все зеленое – я, наверное, эти чувства никогда не забуду. И вокруг никого не было. Остальные, видимо, на другую сторону школы начали выбегать. Я побежала. Я бегу, смотрю – у груди у меня висит кожа, я вижу свои внутренности. И нога выворачивается. Я не знала, что все рядом. Я только видела по телевизору, что люди были во Дворце культуры, и собралась туда бежать. Но уже не могу. И вот ближе к воротам я увидела старшеклассницу и парня, оба были целыми, им повезло. И девочка мне помогла.

Потом мы как раз вышли за ворота, и там сидели все – спецназ, милиция. И они тоже в форме, как и эти. Я смотрю и не понимаю, как они тут?! Почему они здесь, а не там? Они сидели, меня никто не подхватил. Потом выбежал какой-то парень, обычный парень в чистой белой футболке, взял меня. У меня на тот момент были афрокосички – в Турции заплела. Эти косички тоже спасли меня – в них много осколков застряло. Косички были тугие, и осколки не пробили голову. Потом оказалось, что меня пронесли прямо мимо папы, он меня не узнал. Ну, он понимал, что косички, это может быть Дзера, но он в таком виде не узнал меня. Потом все наши сестры, братья, которые помладше, смотрели телевизор, и кто-то из них увидел, как меня сажают в машину. Я повернулась к камере лицом. Так они поняли, что я в больнице. Потом оказалось, что это была машина президента Южной Осетии. И его охранники не знали, куда меня везти. Я понимала, что все, я уже дошла до машины. И я уже вот-вот собиралась терять сознание, как у меня из бутылки пролилась минералка прямо на мои раны. Это была такая обжигающая боль, и это привело меня в сознание.

Водитель понимал, что остальные в нормальном состоянии, а я еле-еле. И он пытался со мной разговаривать, чтобы я не теряла сознание. И последнее, что я помню, он постоянно что-то мне говорил, а я у него спросила: «Я буду жить?» Он говорит: «Да, да, ты, конечно, будешь жить». И все, я потеряла сознание.

Когда я выбегала, я не думала, что нужно отыскать маму или Леру. Я не знаю, почему, но единственное, о чем я думала, что вот вам назло я все равно выйду. Я понимала, что нас ждет папа. Но раскопать маму и Леру я не пыталась. Я обернулась назад и поняла, что я там ничего не вижу, я вижу только стенку, а тел не вижу. Наверное, я тогда поняла, что все уже. Но все равно потом в больнице я до последнего верила, что они вышли. Мне говорили, что они в плохом состоянии, подключены к аппаратам, пока не могут говорить.

Мои родные поначалу не могли меня найти, потому что в больнице то ли фамилию мою неправильно написали, то ли еще что-то. И меня кто-то из родственников случайно увидел, и вот так они меня нашли. Первые дни ко мне папа заходил, но я этого не помню. Потом я постоянно спрашивала, что же произошло. Я даже не представляла, что может быть столько погибших. Мне говорили: ничего, все хорошо, все просто вышли, этих боевиков увезли, а остальные все выжили.

Мне очень повезло, что я не попала в столовую, куда они всех загнали. Там бы я точно не выжила. Они ставили на окна детей, чтобы дети махали и кричали не стрелять. Там очень многие погибли.

Еще я очень хорошо запомнила глаза шахидки. Я помню, я посмотрела в них, и они мне показались... ну, знаешь, просто несчастная такая девушка, которая сама не понимает, как она тут оказалась. У некоторых были такие глаза, будто они наслаждались этим. А у некоторых были глаза, будто они не понимали, как так.

– Что было потом? Было много операций?

– 9 сентября меня увезли в Москву. И как раз когда меня везли на «скорой» в аэропорт, машине «скорой» перегородил дорогу «КамАЗ». Наша машина остановилась прямо напротив могилы мамы с Лерой. То есть, если бы я могла поднять голову, я могла ее увидеть. Но я не знала. Меня отвезли в Москву. Там мне делали операцию на ногу, был гипс. Потом еще осколки с рук и ног доставали. Были сильные ожоги. Не пострадали только живот и спина, потому что я до последнего была в платье, не снимала школьную форму. Не было ни ресниц, ни бровей. Лицо все в шрамах.

Потом меня начали лечить в Москве. Приходило много людей, журналистов, я никого не подпускала к себе. Я боялась, когда темнеет, даже в окно смотреть. Меня начали успокаивать, что такого больше не произойдет. Психологов я тоже не слушала – не разговаривала с ними просто. Во мне просто бурлили такая злоба, ненависть, жестокость. Папа увидел в коридоре больницы священника, позвал его, он зашел ко мне. Потом папа рассказывает, что он вышел от меня спустя час, полтора, был весь в поту, никакой. Я не помню, что он мне говорил, о чем я с ним говорила. Единственное, что я запомнила, это то, что должна простить. Бог их накажет, а я должна это отпустить. После этого я с каждым днем, видимо, начала прощать, отпускать, и вот эта жестокость из меня начала выходить.

– Много погибло твоих одноклассников?

– Больше пяти человек, кажется. Погибла моя лучшая подруга. Потом папа мне сказала про маму с Лерой. Вышла я из больницы, кажется, в октябре. Тогда кожа еще не зажила, все рубцы красные были. Нужно было пить очень много таблеток, мне делали постоянно уколы, я уже не засыпала без снотворного. Спустя полмесяца я приехала в Беслан.

Это, конечно, подкосило всех. Весь город. Я помню, в какой-то момент я просто хотела, чтобы мне стерли память. Но сейчас я понимаю, что нет, это жизнь, это было дано, чтобы преодолеть. Я помню основные моменты. Помню чувства, этот страх, ты ничего не можешь сделать, от тебя ничего не зависит. И, конечно, после этого практически все дети, которые там были, очень сильно изменились. Когда мы перешли в лицей Ходорковского, была очень заметна разница между детьми, которые были здесь, и обычными детьми. У нормального ребенка в 12 лет что может быть? Какие-то игры, школьные проблемы. У нас все было по-другому. Все поняли, что главное – здоровье у родных, чтобы ничего не случилось, все живы были.

Смотреть целиком

Город Ангелов – название кладбища, на котором похоронены жертвы теракта в школе №1. У ворот рядами стоят небольшие фигурки ангелов и детские игрушки, которые на протяжении десяти лет приносят посетители кладбища.

Смотритель Города Ангелов – неразговорчивый Касполат Рамонов, похоронивший после теракта 15-летнюю дочь Марианну. С трагедии в первой школе Беслана прошло десять лет, и десять лет этот мужчина угрюмо созерцает могилы, будто навсегда зависнув в пограничном состоянии между прошлым и настоящим.

Всего в Городе ангелов 286 могил, здесь похоронены как дети, так и взрослые. Несколько человек увезли в Армению, остальные семьи, у которых родовые кладбища, похоронили своих вокруг Беслана.

«Погибших начали хоронить здесь 6 сентября 2004 года, и процесс похорон затянулся на несколько месяцев – многих было не узнать и на их опознание требовалось время», – рассказывает Касполат.

Он показывает рукой на могилу, обвязанную широкой белой лентой с надписью «Выпускник 2014».

«Каждый год в день выпуска ребята всем классом приезжают сюда и повязывают ленточки на могилы своих одноклассников», – глухим голосом объясняет он.

Некоторые могилы стоят группами по две, по три, и на надгробиях высечены одинаковые фамилии. Самая широкая «семейная могила» у Тотиевых. Здесь похоронены шесть детей, сыновья и дочери двух семей. Из семерых детей, отправившихся праздновать 1 сентября в 2004 году, вернулся из школы только 12-летний Азамат Тотиев. Мальчик отделался малой кровью – он лишился глаза. Его сестры Дзера и Анна, двоюродные сестры Лариса, Люба, Альбина и двоюродный брат Борис погибли.

«Тотиевы жили одним двором. Когда к ним приходят родители, смотреть на это тяжело. Но когда приходит дед, это просто невыносимо, и я ухожу. Только представьте, разом похоронить шестерых внуков», – рассказывает Касполат.

В стороне от могил возвышается бронзовое Древо скорби – девятиметровый мемориал погибшим детям, под которым похоронены останки неопознанных тел. Ствол дерева образуют четыре женские фигуры, которые держат на руках ангелов.