Глава 56 Пребудет бесподобным

 

Начнешь перечислять лондонские районы – не кончишь. Уолтемстоу с его живостью, Пимлико и Морнингтон‑креснт с их печальным упадком, Стоук‑Ньюингтон с его путаницей, Брикстон с его напряжением и энергией, приречный Уоппинг с его влажным мраком, Масуэлл‑хилл с его бодрящей элегантностью, Канари‑уорф с его возбуждением, Камден‑таун с его эксцентризмом, Степни с его страхами, Лаймхаус с его апатией – все они достойны упоминания в могучем лондонском песнопении. У каждого лондонца есть свое любимое место, будь то Виктория‑парк в Хэкни или идущая то вверх, то вниз улица Лонг‑лейн в Саутуорке, хотя надо признать, что в большинстве своем горожане редко выходят за пределы своей ближней округи и плохо знают остальной Лондон. Как правило, они идентифицируют себя по малому участку, на котором живут.

В романе Г. К. Честертона «Наполеон Ноттингхилльский» есть место, где город представлен как совокупность самостоятельных районов: «Клэпем с городской стражей. Уимблдон, обнесенный городской стеной. Сэрбитон бьет в набат, призывая горожан к оружию. Уэст‑Хемпстед кидается в битву под своим знаменем»[116]. О районе, давшем книге название, там сказано: «На свете никогда не было ничего похожего на Нотгинг‑хилл. Он пребудет бесподобным до скончания времен». В этом, по крайней мере, Честертон был прав.

На месте нынешней площади Ноттинг‑хилл‑гейт в римский период высился маяк; у церкви Св. Иоанна Евангелиста на улице Ладброук‑гроув был найден фрагмент римского саркофага. Название участок получил от саксонского отряда «сынов Кнотты». В течение 1700 лет это была открытая местность, славившаяся источниками и целебным воздухом; в XVIII веке здесь, однако, возникли колонии кирпичников и свиноводов‑ирландцев, которые явно нарушили идиллическое спокойствие округи. Власти, несмотря на жалобы, бездействовали. Одна из специфических особенностей Ноттинг‑хилла состояла в том, что район, будучи привязанным к городу, не принадлежал к нему и отличался поэтому смешанной атмосферой – и городской, и пригородной. Отсюда его двойственность.

В 1850‑е годы, к примеру, восточную часть Ноттинг‑хилл‑Хай‑стрит населяли «неслужащие люди, иностранцы, дельцы‑авантюристы, но также и респектабельные, пользующиеся доверием сотрудники вест‑эндских коммерческих предприятий»; однако без малого пятьдесят лет спустя Перси Фицджеральд посетовал на то, что величественные террасы и солидные дома «смешаны» здесь с «дешевыми, безвкусными магазинами и всевозможными образчиками торговой вульгарности». В 1837 году там, где ныне сходятся улицы Кенсинггон‑парк‑гарденз и Ладброук‑гроув, был открыт «Ипподром», который рекламировали как «беговой центр, более обширный и привлекательный, нежели Аскот и Эпсом». Предприятие, однако, не имело успеха, и с 1840‑х годов район начал сплошь застраиваться домами и виллами.

Так он постепенно обретал свой нынешний облик; в то же время циклическая череда спекуляций и банкротств придавала Ноттинг‑хиллу другую его специфическую особенность. В 1820 году неудачную попытку застройки предпринял здесь Джеймс Ладброук; во время бума 1840‑х годов тут были начаты широкомасштабные проекты, но спекулянтов недвижимостью обанкротил спад 1850‑х. В 1860‑е годы журнал «Билдинг ньюс» назвал Ноттинг‑хилл «кладбищем погребенных надежд… обнаженные каркасы, осыпающаяся облицовка, треснувшие стены, склизкий цемент. Всякий, кто вложит сюда деньги и энтузиазм, лишится и того и другого». С той поры здесь установился неизменный рисунок упадка и возрождения. В 1870‑е годы, к примеру, произошло оживление, и в Ноттинг‑хилл стали приезжать новые обитатели, но уже в следующем десятилетии привлекательная новизна района сошла на нет. Когда в Эрлз‑корте, который всегда был «пустыней», ход городской застройки стал неустойчивым и вялым, возникло новое движение в пользу Ноттинг‑хилла, набравшее силу в 1890‑е годы. Однако в первые десятилетия XX века отделанные стукко особняки улицы Кенсингтон‑парк‑гарденз и ее окрестностей вновь начали ветшать и осыпаться. В 1930‑е годы величественные дома (со времени их постройки не прошло и столетия) были поделены на квартиры, сдаваемые внаймы, и в районе, некогда принадлежавшем «верхушке среднего класса», появились «венские профессора, индийские студенты и особы, сдающие однокомнатные квартирки». Автор этой характеристики – Осберт Ланкастер, живший в Ноттинг‑хилле в период постепенного упадка его «эдуардианской пристойности».

А в конце 1940‑х и в 1950‑е Ноттинг‑хилл докатился до «трущобности», до разбитых окон, до домохозяев, вымогающих квартплату угрозами. В 1950‑е годы здесь, как некогда ирландцы, селились выходцы из Вест‑Индии, что опять‑таки привело к беспорядкам; в 1960‑е и в начале 1970‑х не что иное, как смешанное и пестрое прошлое района, привело к тому, что сюда потянулись хиппи и прочие, кому нравилось жить в вольной и неряшливой обстановке. К домам с облупленными фасадами и угрюмо нависающими балконами добавился уличный рынок на Портобелло‑роуд – и все это породило здесь атмосферу какой‑то разудалой запущенности. В 1980‑е годы Ноттинг‑хилл прославился фестивалями. В миниатюре перед нами шествуют здесь разнообразные лондонские культуры.

Но затем вновь, демонстрируя один из странных и неосознанных процессов городской жизни, район начал медленно переходить в другое состояние. Предвестником перемен стал 1967 год, когда обширные участки Ноттинг‑хилла подпали под закон о консервации, вследствие чего улицы, сохранившиеся в первозданном виде с 1840‑х и 1850‑х годов, стали заповедными территориями, недоступными спекулянтам и застройщикам. К концу 1970‑х годов этот особый статус стал вновь привлекать в Ноттинг‑хилл богатых лондонцев, покинувших его полстолетия назад. Домам района был постепенно возвращен былой вид, и они покрылись светлым, играющим стукко; прогуляться по Кенсингтон‑гарденз в 2000 году – значит увидеть эту широкую магистраль такой, какой она родилась 150 лет назад.

За последние годы район обрел некую солидность и твердость намерений; он уже не так текуч и разнообразен, как раньше. Расположенный между улицей Кингсуэй с ее приводящим в оторопь космополитизмом (здесь когда‑нибудь, возможно, примутся строить новую Вавилонскую башню) и Шепердс‑Бушем – зоной печали, – он представляет собой анклав спокойствия и уверенности в себе. Признавая и принимая минувшее, Ноттинг‑хилл включил его в нынешнее свое бытие, так что теперь летний Ноттингхилльский карнавал – подлинно смешанный городской праздник. Разумеется, здесь по‑прежнему есть области относительной бедности и обездоленности. К примеру, высотное здание Треллик‑тауэр в Кенсал‑эстейт нависает над микрорайоном с севера и придает рынку на Голборн‑роуд, находящемуся в его тени, нечто от старого, бедного коммунального образа жизни. Здесь, кроме того, уже чувствуется близость уэст‑килбернского лабиринта, находящегося северней Харроу‑роуд. Тем не менее в целом Ноттинг‑хилл вернул себе былое очарование и добродушие – главным образом потому, что нашел общий язык со своей судьбой.

 

Двигаясь на северо‑восток, мы оказываемся в унылом привокзальном Паддингтоне, на котором всегда лежала сумрачная печать транзита, временности и бренности. В этом он схож с другими «воротами города». Например, окрестности вокзала Кингс‑кросс привлекают к себе уличный люд, норовящий поживиться за счет приезжих и туристов, которые отваживаются углубиться в ближние улицы. Окрестности вокзала Виктории безлики и несчастны. Но Паддингтон имеет и свои, особые источники скорбности. Он – транзитная зона более чем в одном смысле, ибо к числу его главных примет принадлежала некогда тайбернская виселица. Кроме того, лорд Крейвен подарил городу участок земли (теперь это Крейвен‑гарденз), которому в случае нового чумного поветрия предстояло стать кладбищем. Нынешние обитатели Крейвен‑гарденз скорее всего и знать не знают об этом акте благотворительности. Рядом с вокзалом стоит больница, и мрачный коричневый кирпич старого ее здания, как и прежде, на свой лад излучает дух временности и смертности. Уильям Блейк еще до постройки вокзала и больницы назвал Паддингтон «печальным, вечно плачущим», и здесь мы остро чувствуем, что мы все странники – как прибыли, так и отбудем.

 

Если, отбыв, мы направимся дальше на северо‑восток, минуем Кейто‑стрит, где в 1820 году собирались заговорщики, минуем Марилебон‑роуд, которая раньше называлась Нью‑роуд (Новой дорогой), минуем Юстон‑роуд, минуем остатки колонн былого портика Юстон‑арч перед современным зданием вокзала Юстон, минуем мрачную и ветреную площадь Кингс‑кросс, минуем Пентон‑хилл, где в древности, возможно, собирались друиды, минуем доисторическую тропу, обнаруженную под нынешней застройкой Эйнджела, – то окажемся в Излинггоне.

Римляне сражались здесь с Боудиккой; в Барнсбери были найдены остатки римского лагеря, и район нынешней площади Кингс‑кросс в прошлом назывался Баттл‑бридж (Мост сражения). Под Ливерпуль‑роуд погребен позабытый ныне путь, называвшийся Хагбуш‑лейн. Чуть к северо‑востоку от теперешней Излингтон‑грин находилось поселение древних бриттов. Саксонский король Этельберт пожаловал Излингтон каноникам собора Св. Павла (отсюда название Канонбери), и в кадастровой книге Вильгельма Завоевателя написано, что церковники владели здесь примерно пятьюстами акрами земли. Фицстивен описывает район так: «Пастбища и вольные луга, весьма приятные, где несет воды река и крутятся с восхитительным шумом мельницы… за ними простирается огромный лес, прекрасный своими полянами, рощами и перелесками, где множество нор и логовищ диких зверей… всякая дичь, олени, медведи, дикие быки». Тема воды здесь существенна: во всей последующей истории Излингтона вода играла важную роль как оздоровляющий и освежающий элемент. Спорт и охота тоже были постоянной приманкой этой загородной местности, так что почти тысячу лет те, кто большую часть времени был заперт в городских пределах, использовали ее для отдыха и развлечения. В правление Генриха II (1154–1189) «горожане на излдонских полях играли в мяч, упражнялись в верховой езде, занимались птичьей охотой с ястребами‑перепелятниками и большими ястребами, охотились с собаками». В XVI веке Стоу назвал излингтонские поля «удобными для прогулок, стрельбы и иных освежающих занятий на приятном и здоровом воздухе, коими возрождается утомленный дух». Чуть южнее Эйнджела были устроены стрельбища для лучников; на картах XVIII века можно насчитать почти двести мишеней, а самым метким стрелкам присваивались такие пышные титулы, как «маркиз Излингтонский», «маркиз Кларкенуэллский» и «граф Панкриджский».

Именно в Излингтоне сэр Уолтер Рэли стал первым курильщиком табака; на месте его дома позднее возник трактир, продолживший традицию приятного времяпрепровождения. Излингтон славился своими гостиницами и постоялыми дворами, в числе которых были «Три шляпы», «Копенгаген», «Белый питьевой фонтан» и «Ангел», подаривший благодатное свое название целому району (Эйнджел). Здесь действовали многочисленные увеселительные сады – «Садлерс‑уэллс», «Излингтон‑спа», «Нью‑уэллс», «Пантеон» на Спа‑филдс, «Английский грот» на Розоман‑стрит, «Лондон‑спа», «Пещера Мерлина», «Хокли‑ин‑де‑Хоул», «Багниг‑уэллс», «Сент‑Чадз‑уэлл» на Грейз‑инн‑роуд и «Пенниз‑фолли» на Пентонвилл‑роуд; весь этот пригород был совокупностью чайных на открытом воздухе, прогулочных аллей и увеселительных заведений. Чарлз Лэм, великий лондонский антиквар‑романтик, обосновался здесь в 1823 году и, как пишет Уильям Хэзлитт, «проявил живой интерес к старине „Веселого Излингтона“… посещал также старинные гостиницы – он любил выкурить трубочку и глотнуть орехово‑коричневого эля в „Голове старой королевы“». То же чувство освобождения Излингтон внушал Лэму и два года спустя, когда он писал: «Это было подобно переходу из бренности в вечность… теперь, когда жизнь – сплошной праздник, отдельных праздников больше нет… Раньше для мимолетных увеселений служили свободные дни – мои же веселые денечки мимолетны лишь постольку, поскольку мимолетна сама жизнь. Свобода и жизнь – рука об руку!» Вот почему об Излинггоне сложено так много баллад. Среди них – «Дочка излингтонского бейлифа» и «Том, Том из Излингтона»; не одно столетие этот район был настоящим царством беспечности.

Но к Коулбрук‑коттеджу, где жил Чарлз Лэм, пристроили другие дома; затем появилась терраса; затем, с продвижением Лондона на север, она стала частью сплошной полосы террас. Вначале 1800‑х годов вокруг Коулбрук‑коттеджа возникли «маленькие и хлипкие» домишки, вскоре превратившиеся в трущобы. В 1830‑е годы свободные земли в Нортгемптоне были застроены дешевыми доходными домами, шестнадцать лет спустя Пакингтон покрылся сетью широких улиц. Вскоре весь Излингтон оброс террасами и виллами; застройка часто носила ленточный характер, в целом присущий Лондону с его щупальцеобразным ростом. В 1863 году журнал «Билдинг ньюс» писал, что Излингтон – это «участки сомнительного качества, распределенные между застройщиками и покрывшиеся тесным скоплением улиц и террас». Те, кто поселился в этих новых террасах, каждое утро отправлялись в путь к средоточию своего бытия. Диккенс описал их в одном из ранних очерков: «несчетные клерки из Сомерс‑Тауна и Кемден‑Тауна, Излингтона и Пентонвилла уже хлынули потоком в Сити либо направляют свои стопы к Чансери‑лейн и Иннс‑оф‑Корт. Люди пожилые, чье жалованье если и увеличилось за последние годы, то отнюдь не в такой же пропорции, как их семейства, идут, не глядя ни вправо ни влево, не видя впереди иной цели, кроме своей конторы; они знают в лицо почти всех, кого обгоняют или кто попадается навстречу, потому что вот уже двадцать лет видят их каждое утро (кроме воскресений), однако не заговаривают ни с кем… Маленькие рассыльные в больших цилиндрах… мастерицам, что живут в обучении у модистки или корсетницы»[117]. Всех этих людей можно представить себе входящими в Сити и по мере продвижения обретающими отчетливую и стойкую безличность. Излингтон очень интересовал Диккенса. Писатель поселил там ряд своих персонажей, дав большинству из них профессию клерка. В частности, Поттерс, Смизерс и Гаппи – клерки из Излингтона или Пентонвилла; эти районы, прилегающие к центрам финансовой мощи, словно бы сами приобрели некую вспомогательность, уподобились клеркам.

Беднота из центральных частей города двигалась в прилегающие к ним северные предместья, а лондонцы побогаче перебирались еще дальше – в Сайденхем и Пендж. Так Излингтон мало‑помалу стал бедным районом. На старых фотографиях видны сплошные террасы домов в два, три или четыре этажа; закопченному стукко их облицовки соответствует темный цвет их кирпича, и кажется, что они тянутся до бесконечности. В 1945 году Оруэлл так описал этот район «бурых трущоб»: «Он шел по булыжной улочке мимо двухэтажных домов с обшарпанными дверями, которые открывались прямо на тротуар и почему‑то наводили на мысль о крысиных норах. На булыжнике там и сям стояли грязные лужи. И в темных подъездах, и в узких проулках по обе стороны было удивительно много народу… Наверно, каждое четвертое окно было выбито и забрано досками»[118]. Цитата взята из «1984» – романа о будущем, – но непосредственной основой картины послужили впечатления автора от улиц, прилегающих к Эссекс‑роуд. Запущенность района, похоже, поразила его до глубины души, и он пришел к мысли, что Лондон вечно будет убогим, закопченным и грязным. Что Излингтон всегда будет Излингтоном.

В послевоенную эпоху район, безусловно, вошел в жалком состоянии. Было отмечено, что «в три четверти домов не проведена вода, в них нет ни внутренних уборных, ни ванных». Местный житель вспоминал: «У нас на шестнадцать человек была одна уборная». В прошлом деревня поблизости от Лондона, Излингтон стал образцом трущоб «внутреннего города». А затем события пошли по знакомому руслу. Полосы викторианских и георгианских террас сносились ради строительства муниципальных жилых массивов и многоэтажек. Разрушительные побуждения, однако, быстро сменились стремлением к консервации существующего. В этом смысле Излингтон типичен для Лондона в целом, где мода на снос и полную перестройку всего и вся уступила место настоятельной потребности в реставрации. Словно к пациенту, страдающему амнезией, внезапно вернулась память. Начался процесс «джентрификации», в ходе которого в Излингтоне стали селиться супружеские пары, привлекаемые «реставрационными субсидиями» от местных властей и принадлежащие, как правило, к среднему классу. Новые жители начали восстанавливать или отделывать купленные дома. Они были прямыми преемниками тех, кто появился здесь в 1830‑1840‑е годы, и отреставрированные улицы, по существу, вернули себе первоначальные черты. Не обошлось, разумеется, без потерь. Не столь состоятельные «коренные жители» сконцентрировались теперь в муниципальных микрорайонах Излингтона или просто уехали. Что при этом было утрачено? Несомненно – ощущение принадлежности к своему крохотному клочку территории, сколь бы непригляден он ни был. Или, лучше сказать, это ощущение перешло от одних людей к другим. Бедные населяли район сто лет, вытеснив в 1880‑1890‑е годы более зажиточных обитателей Излингтона. Теперь вытесняли их самих.

Но проявилась и другая, более широкая тенденция. Если раньше в Излингтоне обитало укорененное, четко очерченное сообщество, то теперь район создает впечатление большей текучести. Как и остальной Лондон, он сделался более мобильным – но и более усредненным, безличным. Возник, однако, еще один парадокс, иллюстрирующий уникальность каждого участка города. В ходе нынешних перемен Излингтон заново обрел свою главную или первоначальную особенность. Прежде он славился гостиницами и чайными – ныне он знаменит барами и ресторанами. На главной его улице Аппер‑стрит плотность ресторанов сейчас выше, чем где бы то ни было в Лондоне, за исключением разве что Сохо, так что район вернул себе ту репутацию гостеприимного, приветливого уголка, какую он имел задолго до того, как стал частью Лондона. Под переменчивой внешностью всегда жива старая сущность.

 

Сити‑роуд, берущая начало в Излингтоне, ведет в ту часть Лондона, где раньше проходила городская стена. По пути мы пересекаем Олд‑стрит, идущую на восток, в сторону Шордича и Спитлфилдс. Эти некогда заброшенные районы и теперь несут на себе следы прошлого. В середине XVII века Шордич был «нехорошим местом, изобилующим женщинами легкого поведения». Продажные женщины и сейчас ловят клиентов у верхнего конца Коммершл‑стрит – угрюмой улицы, соединяющей два района, – а Шордич‑Хай‑стрит славится стриптиз‑пабами, куда ходят как местные жители, так и джентльмены из Сити, которые, чтобы поразвлечься, минуют Бишопсгейт, символически пересекая старую границу города. В конце XIX века трущобы «Олд‑Никол» (переплетение улочек вокруг Олд‑Никол‑стрит, которая, думается, могла быть названа в честь самого дьявола – «Старины Ника») были источником жестокого уличного бандитизма. Жестокости и теперь хоть отбавляй, и всякое убийство или самоубийство рождает ассоциации с событиями столетней давности.

Название Шордич происходит от Soerditch (канава, впадающая в Темзу), но невольно на ум приходят слова sour ditch (скверная канава). Наложившееся позднее слово shore (берег) наводит на мысль о чем‑то выброшенном на сушу или поставленном на прикол. Что касается Спитлфилдс, то название этого района, оторвавшись от своего источника (spital – больница), ассоциируется со spittle (слюна), то есть с чем‑то выплюнутым, извергнутым. Соответственно, район стал пристанищем беженцев. Ложная этимология зачастую вернее отражает характер места.

 

Посетим теперь охотничьи угодья Сохо. «Со‑хо!» или «Соу‑хоу!» было кличем охотников, скакавших некогда по здешним полям. Ныне в районе, изобилующем секс‑шопами и стриптиз‑клубами, тоже идет охота – но на иную дичь. Из всех частей Лондона эта лучше других сохранила былой облик. Пусть Джеррард‑стрит и оказалась посреди китайского квартала, дом, в котором жил Джон Драйден, вполне узнаваем. В Сохо что ни улица, то мемориал: в этом доме жил Маркс, в этом Казанова, в этом Каналетто, в этом Де Куинси.

Есть и другие, более глубокие линии преемственности: район задолго до того, как был заселен, уже славился кухней. В 1598 году Стоу писал о питьевом фонтане на Сохо‑филдс: «Лорд‑мэр, олдермены и многие знатные лица отправились к фонтану… согласно обычаю, а потом все поехали охотиться и затравили перед обедом зайчиху; после этого отобедали в пиршественном доме у фонтана, где гофмейстер оказал роскошный прием великому множеству гостей». Итак, эти места исстари отличал дух хлебосольства и компанейской веселости. На том же клочке земли, где в XVI веке кушали сильные мира сего, современный турист может вкусно пообедать в «Веселом гусаре», в «Quo Vadis» или в «L’Escargot».

В 1623 году здесь возник церковный приход, а в 1636 году о неких людях было сказано, что они живут у «кирпичных печей близ Сохо»; но первый период бурного развития начался в 1670‑е годы, когда застраивалась территория к северу от Лестер‑филдс и возникли Джеррард‑стрит, Олд‑Комптон‑стрит, Грик‑стрит и Фрит‑стрит. Королевский указ, датированный апрелем 1671 года, воспрещал постройку «малых коттеджей и иного жилья» на «полях с ветряными мельницами, на Дог‑филдс и на полях, примыкающих к Соу‑хоу», но, как обычно, социальные и коммерческие императивы Лондона оказались сильней монарших воззваний.

Откуда пришла к Сохо его «беспутность» – не вполне ясно. Чуть к востоку окрестности Сент‑Мартинз‑лейн уже населяли художники и мастеровые, потрафлявшие вкусам богачей и модников. Там начали возникать художественные мастерские и училища, а попутно – неизбежные таверны и кофейни. Но напрямую все это с Сохо не связано. Более важную роль сыграл внезапный наплыв французов‑иммигрантов. Об окрестностях Ньюпорт‑маркета и Олд‑Комптон‑стрит Мейтленд[119]писал, что «многие части прихода в изобилии населены французами, так что нездешний человек легко может вообразить себя во Франции». К 1688 году более восьмисот пустовавших или только что построенных домов были заселены гугенотами, которые открыли на первых этажах характерные для Сохо заведения – «настоящие французские магазины», дешевые кафе и рестораны «точь‑в‑точь как у парижских застав». Постепенно новый район Лондона обретал все большее сходство с французской столицей. Эта атмосфера держалась более 150 лет: в 1844 году Сохо все еще называли «своего рода малой Францией». Отмечалось, что «магазины здесь в большинстве своем чисто французские, явно предназначенные только для удовлетворения нужд землячества. Детей учат во французских школах, в винной лавке или ресторане на вошедшего англичанина взглянут с удивлением». В Сохо начала XXI века самое, возможно, известное заведение – «Йоркская церковь», иначе «Французский паб», в обиходной речи именуемый просто «Французский»; здесь во время Второй мировой войны встречались деятели французского Сопротивления. Вот вам еще один пример того, как крохотный участок Лондона – всего несколько улиц да рынок – столетие за столетием сохраняет свою традиционную культуру.

Но своеобразная атмосфера места, населенного французскими иммигрантами, где на англичанина смотрели «с удивлением», рождала, в свой черед, у приезжих из других стран ощущение большей безопасности, чем в каком бы то ни было ином районе Лондона. В некоторых отношениях это была «не‑Англия». «Из составных частей диковинной беспокойной смеси, именуемой Лондоном, – писал Голсуорси в „Саге о Форсайтах“, – Сохо, возможно, более всех противоречит форсайтовскому духу… Неряшливый, полный греков, отщепенцев, котов, итальянцев, помидоров, ресторанов, шарманок, цветастых тканей, странных фамилий, лиц за окнами верхних этажей, этот район пребывает вне британской системы». Сохо с самого начала был смешанным районом как в демографическом, так и в торгово‑ремесленном плане. «Эта часть города, – говорится в одном путеводителе, – служит также главным местом встреч для живущих в Лондоне иностранцев, многие из которых подвизаются по художественной или механической части». Здесь были крупные магазины мебели всевозможных эпох и культур, лавки древностей и диковин, полные разнообразных реликвий времен древнего Рима или Габсбургов; здесь торговали музыкальными инструментами, гравюрами и эстампами, фарфором, книгами; в здешних тавернах собирались художники и ценители литературы. Нынешних поэтов и художников по‑прежнему привлекают здешние заведения – такие, как «Французский паб» и «Комната в колонии».

Передача свойств из эпохи в эпоху – явление не вполне объяснимое. Порой сообщество, так сказать, непрерывно рекламирует само себя: репутация места привлекает туда новых жителей соответствующего склада. Правда, в других случаях этот механизм почему‑то не срабатывает и район просто вспыхивает и гаснет. А может быть, в Сохо еще не выветрилась та, первоначальная атмосфера свободы и своеобразия, которую создали гугеноты, вырвавшиеся на волю из враждебного окружения? Вслед за ними здесь появились иммигранты из других стран – России, Венгрии, Италии, Греции. На кладбище при церкви Сент‑Энн‑Сохо была табличка с надписью: «Близ места сего покоится Теодор, король Корсиканский, умерший в этом приходе 11 декабря 1756 года сразу после освобождения из тюрьмы Королевской скамьи по Акту о несостоятельных должниках; в согласии с означенным Актом он передал королевство свое Корсику кредиторам в погашение долга». Он получил корону в марте 1736 года, но не мог собрать денег, чтобы расплатиться со своей армией; он поехал в Лондон, где, оказавшись должником, вскоре угодил в тюрьму. Выпущенный 10 декабря 1756 года, он сел в портшез и отправился к одному портному, своему знакомому, жившему на Литтл‑Чепел‑стрит‑Сохо. Но на другой день король скончался, и похороны его оплатил некий москательщик с Олд‑Комптон‑стрит. Итак, посреди Сохо, подкрепляя славу района как некоего зарубежья в самом центре Лондона, находится могила иноземного монарха. Этого нищего изгнанника можно при желании считать подлинным королем Сохо.

Рука об руку с репутацией Сохо как центра многообразия и свободы шла молва о здешних вольностях другого рода, и к концу XVIII века эта часть Лондона сделалась знаменита женщинами легкого поведения. Миссис Корнилис, известная представительница этой категории, еженедельно собирала гостей у себя в Карлайл‑хаусе на южной стороне Сохо‑сквер. На наружной стене дома висело обращение к возницам и носильщикам портшезов с просьбой «ссор не затевать и жердями друг дружке в окна не тыкать». Отсюда видно, что дух анархии ударял в голову всем, кто попадал в этот приход. В Карлайл‑хаусе устраивались маскарады и прочие увеселения с малоодетыми дамочками, что, по словам одного очевидца, нарушало «закон и все понятия о приличии». Миссис Корнилис была из тех впечатляющих лондонских персон, что принимали у себя и ворье, и знать, что в любой компании играли первую скрипку благодаря развязности и вульгарному остроумию. Она была предприимчива, неукротима, очаровательна и злоязычна в равной мере; в 1760‑е и 1770‑е годы она наделала немало шуму – но затем, после провала одной из фешенебельных афер, ей пришлось, что называется, отойти от дел. Она стала торговать молоком ослиц на Найтсбридже и в 1797 году умерла в тюрьме Флит.

Миссис Корнилис являла собой законченный тип лондонской содержательницы клуба и вела себя настолько по‑хозяйски, что перечить ей не дерзали даже самые пьяные и самые знатные из посетителей. В 1860‑е годы как владелицы сомнительных ночных заведений прославились Кейт Хэмилтон и Салли Сазерленд; согласно одному описанию, Кейт восседала перед своими полуобнаженными танцовщицами «как некая царица острова наслаждений». Сохранился выразительный словесный портрет: «Весила около двадцати стоунов[120], и по лицу видно было, что она пережила немало веселых и бурных ночек. В одном из неизменных своих вечерних платьев с низким вырезом выглядела миссис Хэмилтон ошеломляюще. От полуночи до рассвета она потягивала шампанское и голосом, напоминающим портовую сирену, умела в случае чего призвать к порядку посетителей как мужского, так и женского пола». Заведение располагалось на площади Лестер‑сквер, которую к середине XIX века начали связывать с непотребствами соседнего Сохо. В XX веке «преемницей» Кейт Хэмилтон стала Мюриел Белчер – содержательница салона на Дин‑стрит под названием «Комната в колонии». Она тоже осаживала посетителей голосом хоть и потише портовой сирены, но довольно пронзительным и славилась непристойным юмором, который веселил лишь самую вульгарную часть клиентуры.

Сохо с самого начала ассоциировался с экспансивными, а порой и буйными женщинами. В 1641 году «развратную женщину» Анну Кларк привлекли к суду за то, что она «грозилась поджечь дома в Сохо» (причина неизвестна). Вывеской знаменитой некогда «Озорной» таверны на Чарлз‑стрит служило изображение пьяной проститутки со стаканом джина в руке, сидящей верхом на спине у мужчины. Надпись подле нее гласила: «В доску пьяна». Продажные женщины (и юноши) Сохо к середине XIX века стали известны всему городу; вновь сыграла роль относительная «иностранность» района, сулившая большую сексуальную разнузданность, чем, скажем, Ломбард‑стрит или Пимлико. Близость трущоб – сент‑джайлсских и прочих – гарантировала бесперебойную поставку свежей плоти. Лишь меры, рекомендованные в докладе Вулфендена (1957), заставили «девочек» прекратить уличный промысел; они перебрались, однако, в комнатки и чердачные помещения того же района.

В Сохо действовали «Аргайл‑румз», «Танцевальная академия Лорана», «Портленд‑румз» и множество других заведений. Ночные притоны и публичные дома сменились теперь ночными клубами, балаганчики и дешевые театрики – стриптиз‑клубами, игорные дома – барами, но при всех внешних переменах, диктуемых временем и модой, в главном атмосфера и направленность Сохо остались прежними. Согласно оценке, в 1982 году здесь действовало примерно 185 заведений секс‑индустрии; не так давно были приняты законы, имеющие целью прижать этот бизнес, но и в начале нового века Сохо остается процветающим центром проституции. Дух места утверждает себя и по‑иному: в 1980‑е и 1990‑е годы Олд‑Комптон‑стрит стала средоточием гомосексуальных пабов и клубов. Узкие улочки Сохо сейчас неизменно запружены людьми, ищущими секса, зрелища или острых ощущений; район сохранил свою «диковинно авантюрную» атмосферу и кажется бесконечно далеким как от клубов Пэлл‑Мэлл, так и от магазинов Оксфорд‑стрит, находящихся соответственно чуть южнее и чуть севернее.

Этого следовало ожидать. Каждый участок Лондона имеет свой отчетливо ощутимый характер, выпестованный временем и историей; в совокупности они кажутся бесчисленным множеством завихрений внутри общего широкого движения города. На них невозможно посмотреть ровным взглядом, их нельзя обозреть как единое целое, потому что впечатление может быть только одно: противоположность, контраст. Но из этих‑то противоположностей и является нам Лондон, словно бы порожденный неким соударением, столкновением, парадоксом. В этом смысле его происхождение столь же таинственно, как возникновение самой Вселенной.