Глава 57 Темзу вы с собой не заберете

 

Она всегда была торговой рекой. Огородники Грейвсенда, выращивавшие водяной кресс, обитатели Тули‑стрит, выпекавшие морские галеты и работавшие на береговых складах, судовые поставщики Уоппинга, блокари и канатчики Лаймхауса – все они заработком своим были обязаны Темзе. Большие изображения деловитой реки с прибрежными складами товаров и строительных материалов, металлургическими предприятиями, пивоварнями неизменно воздают должное ее могуществу и власти. Горожане задолго до прихода римлян понимали ее главенство. Еще в третьем тысячелетии до нашей эры по ней переправляли медь и олово; благодаря речному сообщению к 1500 году до н. э. район нынешнего Лондона обеспечил себе верховенство над всем Уэссексом. Не исключено, что именно поэтому люди бросали в воды Темзы ритуальные объекты, не так давно поднятые с речного дна археологами.

Темза формировала характер города, его облик. Он был скоплением «людных пристаней, запруженных народом берегов», вода не знала покоя из‑за «подвижного обилья весел». Движением и энергией Лондона были конная тяга и течение реки. Темза приманивала тысячи кораблей. Венецианские галеры и трехмачтовые голландцы оспаривали удобные места стоянки, водную гладь бороздили лодки и паромы, перевозившие горожан с берега на берег.

Другим мощным источником торговой ценности Темзы была рыба. В одном документе XV века приведен перечень: «Усач, камбала, плотва, елец, щука, линь». Ловили сетями, используя в качестве приманки сыр и свечное сало; в реке водились также угорь, лосось, кефаль, минога, креветки, корюшка, осетр и мелкая сельдь. Спектр речных судов был, в свою очередь, чрезвычайно широк: баржи, барки, чокботы (суда для перевозки извести и мела), кокботы (рабочие шлюпки), пайкеры (большие парусные лодки), ойстерботы (устричные лодки), паромы, уэлкботы (лодки добытчиков моллюсков) и тайдботы (малые суда, передвигавшиеся с помощью прилива).

Лондонцы в большинстве своем жили либо непосредственно за счет реки, либо за счет тех товаров, что по ней переправлялись. В документах XIV и XV веков говорится о множестве речных работников – от «хранителей», надзиравших за всем речным хозяйством и рыболовством, до «приливных людей», чья работа на строительстве дамб или береговых сооружений зависела от приливов и отливов. На Темзе трудились лодочники, чокмены (перевозчики извести и мела), ловцы угря, галерные гребцы, гартмены (владельцы рыбных садков), паромщики, матросы на лихтерах, багорщики, матросы морских судов, питермены (рыбаки), пейлингмены (торговцы угрями), серчеры (таможенники, обыскивавшие суда), корабельные плотники, шаутмены (гребцы на плоскодонках), коперщики, тринкеры (рыбаки, использовавшие сети определенного рода), речные бейлифы, перевозчики. Зафиксировано не менее сорока девяти способов лова рыбы с помощью сетей, запруд, заграждений и плетеных корзин. Но было и много других видов деятельности – сооружение дамб и насыпей, постройка пристаней и пирсов, ремонт шлюзов, плотин, набережных и причалов. То время можно назвать ранним периодом городского бытия Темзы, когда она оставалась для Лондона живым центром развития и торговли.

Позднее она затронула воображение поэтов и летописцев. Темза стала рекою величия, принцы и послы начали использовать ее для торжественных въездов и выездов. Барки «украшались знаменами и шелковыми вымпелами», прочие суда «в изобилии несли на себе гербы и иные гильдейские знаки»; часто над баркой натягивался балдахин из шелка или расшитой шелком ткани, на сопровождавших ее небольших судах теснились купцы, духовенство или придворные. Эпоха, о которой идет речь – начало XVI века, когда весла лондонских лодочников порой оплетали стебли кувшинок, а ритм им, как гребцам, что везли к Антонию шекспировскую Клеопатру, помогало держать «пение флейт». Темза всегда ассоциировалась с песней и музыкой – еще с тех времен, когда лодочники тянули: «Гей, ребятушки, дружней» или «Налегай на весла, Норман, ждет тебя любимая» (первый напев датируется XIV, второй – XV столетием).

Более утонченная музыка, отзывающаяся не столько на ритм и завихрения потока, сколько на его историю, была слышна в дни дипломатических или брачных торжеств. В 1540 году в день свадьбы между Генрихом VIII и Анной Клевской, ставшей его четвертой женой, слух новобрачных, которые двигались по воде в Вестминстер, услаждала нежная музыка, доносившаяся с барок, «пышно расцвеченных знаменами, флажками и богато изукрашенными круглыми щитами». Ранее – в 1533 году – во время торжественного переезда Анны Болейн, второй жены Генриха, из Гринвича в Лондон, «всю дорогу звучали трубы, гобои и другие многоразличные инструменты, выводя прекрасную мелодию». В честь Анны Болейн был устроен один из самых роскошных речных парадов, о каких нам известно; процессию судов, которые были «украшены флагами и вымпелами, убраны богато расшитыми полотнищами и увешаны вдоль бортов металлическими гербами, прикрепленными к золотой и серебряной ткани», возглавляла барка лорд‑мэра. Впереди двигалось плоское судно – своего рода плавучая сцена, на которой «дракон выделывал неистовые фигуры, изгибал хвост и выдыхал пламя». Вольная речная стихия, как видим, рождает не только музыку, но и буйство. За баркой мэра следовало еще пятьдесят барок, принадлежавших гильдиям и ремеслам, «великолепно декорированных шелками и гобеленами, с музыкантами на борту». Здесь торговля играет свою собственную музыку на реке, которая служит проводником ее богатств.

Впрочем, воды Темзы несут не одно мирское добро – в них живут сверхъестественные силы. Цвет этих вод, как правило, сравнивали с цветом серебра – великого вещества алхимиков; Спенсер пишет о «среброструйной Темзе», Геррик – о реке, «ступающей пятою серебристой», Поуп – о «серебряной Темзе». У Геррика возникают нимфы и наяды, но главный мотив у него – скорбное сожаление о разлуке с рекой ввиду переезда в сельскую местность. В прошлом остались приятные летние вечера с купанием, водные путешествия в Ричмонд, Кингстон и Хэмптон‑корт, суда, готовые «причалить здесь или причалить там». О «серебряной Темзе» читаем и у Дрейтона, который, используя знакомую метафору, живописует «чистейший ток кристальный». У Поупа, однако, река, в чьих «излучинах дробится свет златой», – это «старик отец». Не раз высказывалось мнение, что реки воплощают женское начало в городской среде, в целом мужской по характеру; к Темзе, однако, это явно не относится. Этот первобытный, а порой и грозный «старик отец» ассоциируется, пожалуй, с блейковским Nobodaddy – «Ничьим отцом».

На расстоянии река казалась иной раз не рекой, а лесом мачт; что ни день, на воде качалось около двух тысяч больших и малых судов, и три тысячи лодочников, о которых, впрочем, шла тогда не слишком лестная молва, перевозили людей и товары во всех направлениях. Участок реки между Лондонским мостом и Тауэром, называвшийся «лондонским бассейном», был до отказа забит баржами, барками и галеонами; на одной из карт середины XVI века изображены лодки, пришвартованные к различным речным причалам, которые служили остановками тогдашнего столичного транспорта. Улицы на этой карте пустынны и почти бездеятельны, тогда как Темза подобна оживленному улью, – простительное преувеличение, имевшее целью подчеркнуть первостепенную важность реки. Здесь уместно будет привести одну лондонскую историю. Некий монарх, более обычного рассерженный нежеланием лондонцев финансировать его затеи, пригрозил перевести двор в Уинчестер или в Оксфорд; мэр Лондона ответил на это: «Вы вольны, ваше величество, переезжать с двором вашим и с парламентом куда угодно, но у лондонских купцов есть одно великое утешение: Темзу вы с собой не заберете».

Прибыв в Англию в декабре 1636 года, Вацлав Холлар сел в Грейвсенде на речное судно и добрался на нем до Лондона. Поселился он в Арундел‑хаусе на берегу Темзы, так что первыми открывшимися ему видами были виды реки. Его рисунки и гравюры наполнены ее ширью и светом, деятельная мощь Темзы беспрестанно выплескивается на берега и причалы; по ней скользят переполненные лодки и барки, контрастируя с неподвижными маленькими домами вдоль берегов. Река – вот что наделяет жизнью великую городскую панораму Холлара; улицы и дома пустынны, как будто весь Лондон сгрудился у воды. Названия всех причалов аккуратно выписаны: «Св. Павла… Куинхайт… Три‑Крейнз… Стилиард… Коул‑харбор… Олд‑Суон»; спуски к воде и деревянные пристани кишат крохотными, деятельными людскими фигурками. Гигантскому полотну светлой воды придают глубину и интерес многочисленные суда, иные из которых названы; «ловцы угря» промышляют среди барок, перевозящих овощи, между берегами снуют маленькие лодчонки с двумя‑тремя пассажирами. Ниже Лондонского моста во множестве стоят на якорях большие корабли, вокруг кипит портовая жизнь. Находящаяся у правого края гравюры фигура водного бога – «речного отца», держащего сосуд, откуда в изобилии сыплется рыба, – довершает образ реки как источника мощи и жизни. Подобно плавающим по ней лебедям, которые в дохристианские времена пользовались покровительством Аполлона и Венеры, река находится под защитой богов. Не лишено значения и то, что изображенный Холларом античный бог, показывающий на окруженную орнаментальными завитками надпись «ЛОНДОН», – это Меркурий, покровитель торговли.

Холлар смотрит на Лондон с высокой точки к югу от реки и несколько западнее Лондонского моста; это вполне конкретное место – колокольня церкви Сент‑Мэри‑Оувери (теперешнего Саутуоркского собора) – стало неким условным или идеализированным наблюдательным пунктом. Клаас Янс Висер, автор более ранней гравюры, занимает близкую к Холлару позицию, находясь в некой теоретически мыслимой возвышенной точке чуть западней. Это позволило ему создать величественное симметричное изображение деловитой реки – деловитость подчеркнута латинской надписью: «Emporium que toto orbe celeberrimum» («Знаменитейший из рынков всего мира»). Мощь и убедительность этой слегка приукрашенной топографии оказали влияние на многих живописцев и граверов позднейших времен, которые, неустанно восславляя Темзу как воплощение торговой судьбы Лондона, раз за разом заимствовали у предшественников их ошибки и искажения перспективы. Став важным предметом лондонской поэзии XVI и XVII веков, река сделалась и центральной темой лондонской живописи.

С ростом объема торговли и производства росло и значение Темзы. Было подсчитано, что с 1700 по 1800 год интенсивность речного бизнеса увеличилась втрое; на берегах Темзы от моста до Тауэра насчитывалось в общей сложности тридцать восемь пристаней, ниже – еще девятнадцать. Согласно другому подсчету, уже в 1700 году через лондонский порт проходило 80 % импорта и 69 % экспорта страны. Меж речных берегов плыли чайный лист, фарфор, хлопок и перец из Ост‑Индии; ром, кофе, сахар и какао из Вест‑Индии; табак, зерно, рис и растительное масло из Северной Америки; конопля, свечное сало, железо и лен из балтийских стран. Говоря о потоках товаров, втекающих в Лондон и вытекающих из него, Дэниел Дефо использовал реку как метафору всей лондонской жизни.

 

Редкая картина, изображающая Лондон, не содержит хотя бы проблеска Темзы; имеются виды с Вестминстерского пирса, из Ламбета, из Саутуорка. Во второй половине XVIII века были опубликованы три весьма популярных собрания речных гравюр – «Собрание видов» Бойделла (1770), «Приятные виды Темзы» Айрленда (1792) и «История Темзы» того же Бойделла (1794–1796), в которой как самые обычные приводятся виды Темзы и ее берегов западнее Лондонского моста, где картинам обновленного города соответствуют образы облагороженной и элегантной реки.

Безусловно, замечательны речные виды Каналетто, сотворившего город, устремленный к величию. Трактовка Лондона как европейского города, благородного в главных своих проявлениях, особенно сильно чувствуется в двух парных портретах – «Вид Темзы с террасы Сомерсет‑хауса, Вестминстер на отдалении» и «Вид Темзы с террасы Сомерсет‑хауса, Сити на отдалении». Каналетто приехал в Лондон в 1740‑е годы – судя по всему, с той конкретной целью, чтобы написать недавно возведенный Вестминстерский мост и тем самым дать этому новейшему лондонскому общественному сооружению эстетическую санкцию; однако он создал идеализированный город и идеализированную реку. Небо свободно от тумана и гари, здания излучают ясный, выразительный свет. Темза тоже светоносна – ее поверхность переливчата, людская деятельность на ней так спокойна и прозрачна, что создается ощущение отнюдь не торговой суеты, а умиротворенности.

Более интимные, более непосредственные изображения Темзы XVIII века создала школа, называемая обычно британской, хотя ее смело можно было бы назвать лондонской. Достойны упоминания, в частности, картины Уильяма Марлоу «Фреш‑уорф», «Лондонский мост» и «Лондонский берег между Вестминстером и Аделфи», сила которых – в подробностях. Вид пристани Фреш‑уорф вводит нас в жизнь речного причала, где выгружаются и досматриваются деревянные бочки, сосуды с оливками и тюки текстиля; леса и ограждение в северной части Лондонского моста – знак того, что стоявшие на нем лавки и дома были снесены совсем недавно. Картина, изображающая лондонский берег, опять‑таки сильна конкретностью деталей. На ней видны Букингем‑стрит и Адам‑стрит, а также башни и дымовые трубы водопроводной компании «Йорк билдингс уотеруоркс». На переднем плане – нечистая и неопрятная река, на которой идет многообразная деятельность. Люди в грязных рабочих блузах разгружают угольную баржу, лодочник везет к берегу женщину, вокруг которой громоздятся корзины.

Именно здесь, среди этой хлопотливой будничности, обратилось к Темзе юное воображение Тернера, родившегося в 1775 году на Мейден‑лейн. В «Современных художниках» (1843) Джон Рёскин описывает взросление живописца, сызмальства близко знакомого с «городским торговым хозяйством – от бесчисленных складов, что высятся над Темзой, до лавчонки с тухнущей сельдью в боковом переулке». Здесь ему открылся мир барж и судов, «этот таинственный лес ниже Лондонского моста, более заманчивый для мальчика, чем сосновый бор или миртовая роща». Тернера, иначе говоря, вдохновляли в детстве город и его река, а не какие‑либо традиционные пасторальные ландшафты. «Как он, должно быть, донимал лодочников, – предполагает далее Рёскин, – умоляя позволить ему приткнуться где‑нибудь на носу, обещая сидеть тихо‑тихо, лишь бы только поплавать среди кораблей, у кораблей, под самыми их бортами, поглазеть, а то и вскарабкаться, – ведь это самое красивое, что есть на свете». Весь необъятный мир сосредоточился для Тернера в пределах Лондона и Темзы.

Река текла сквозь него, дарила ему свет и движение. С Мейден‑лейн, где он жил, он выходил в детстве на Стрэнд, пересекал его и бродил по бесчисленным улочкам, что вели к реке; состарившись, он умер на Чейн‑уок, глядя на Темзу. Большую часть жизни он прожил «на самом берегу или на малом от него расстоянии». Так что у Тернера больше прав, чем у Каналетто или Уистлера, называться сыном этой реки – или, точнее, он был человеком, яснее и щедрее всех выразившим ее дух. Иной раз он облекал ее в одежды классической красоты, воскрешал богов и нимф, посещавших некогда ее берега; в других же картинах жизнь вод предстает у него во всей ее естественной непосредственности. В одном из ранних эскизов («Старый мост Блэкфрайарс») он показывает схлынувший прилив, подчеркивая влажную темноту устоев моста. Ранняя акварель «Старый Лондонский мост» демонстрирует ту же интенсивность углубленного наблюдения: здесь в центре внимания – водяное колесо компании «Лондон уотеруоркс», и зритель чувствует мощь приливных вод, движущихся против течения Темзы ровно в десять часов тридцать пять минут утра по часам на церкви Сент‑Магнус‑де‑Мартер немного позади моста.

 

Суда вставали на якорь чуть ли не борт в борт; каждому по прибытии отводилось место. Товары сгружались на барки или небольшие лодки, которые после этого шли на веслах к тем или иным пристаням и причалам. В условиях царившей в «лондонском бассейне» тесноты это была процедура многотрудная и очевидным образом чреватая массовым воровством и надувательством. В конце концов, после ряда парламентских запросов и расследований, было решено соорудить для стоянки судов специальные бассейны (доки), которые позволили бы эффективней перегружать и хранить товары. Так возникла грандиозная система «мокрых доков». В 1799 году парламент принял «Акт о компании Вест‑Индского дока», и началось преобразование всего острова Айл‑оф‑Догс в базу компании. Чуть позднее появились Лондонский док в Уоппинге, Ост‑Индский док в Блэкуолле и Суррейский док в Розерхайте. Постройка доков стала крупнейшим финансируемым из частных источников предприятием в истории Лондона. Возникли, по существу, целые искусственные озера площадью около трехсот акров; подле них выросли громадные, крепостного типа сооружения с воротами и высокими стенами. Айл‑оф‑Догс, в прошлом болотистый пустырь, превратился в некий элегантный тюремный остров; на этюдах и акватинтах Уильяма Дэниела, художника того времени, мы видим длинные ряды кирпичных складов. Была проложена дорога от Олдгейта до Лаймхауса, связавшая доки с лондонским Сити; при этом пришлось снести сотни домов, что полностью изменило облик восточного Лондона. Название Коммершл‑роуд (Торговая дорога) пришлось как нельзя более кстати – ведь город заставили преобразиться исключительно требования прибыли. На камне, торжественно заложенном в фундамент Вест‑Индского дока, был начертан девиз: «С Божьей помощью да принесет сие предприятие устойчивость, приращение и благолепие британской коммерции». Перемены на этом не кончились: чтобы соединить доки с внешним миром, прорыли Риджентс‑канал – водный путь, идущий от доков на запад до встречи с Гранд‑Юнион‑каналом у Паддингтонского бассейна. В очередной раз город распахнул себя потокам транспорта и товаров.

По мнению современников, предприятие в целом было проявлением чуть ли не мистической прозорливости, триумфом коммерческой мысли. О табачном складе в Уоппинге с восхищением писали: «Здесь единою крышей покрыто больше земли, чем в любом другом строении, общественном или коммерческом, за исключением лишь египетских пирамид». Этот и многие другие уоппингские склады были созданы архитектором Дэниелом Эшером Александером, который построил также две громадные тюрьмы – Дартмурскую и Мейдстоунскую. Вот наглядный пример связи между деньгами и сущностью власти! Один историк архитектуры сравнил постройки Александера с архитектурными гравюрами Пиранези. «В то время как Колридж переворачивал листы „Ореге Varie“[121], а молодой Де Куинси доводил себя до пиранезийского исступления, – писал сэр Джон Саммерсон в „Георгианском Лондоне“, – Александер превращал свои впечатления от Carceri[122]в тюрьмы и склады». Деньги и власть переведены здесь в визионерскую, мифическую плоскость.

Рисунки и гравюры, изображающие деятельность доков, отличаются грандиозностью панорам и несметным числом фигур работающих людей – и то и другое подчеркивает размах предприятия. Здесь не раз собирались большие толпы любопытных – в день завершения работ, в день, когда в бассейны хлынули воды Темзы, в день, когда в доки вошли первые суда. Поистине тут было нечто исполинское, напоминавшее «гидравлические сооружения древних приречных цивилизаций». Великие события на Темзе ассоциировались, таким образом, с деяниями былых империй. «Доки описанию не поддаются, – писал Верлен в 1872 году. – Они невероятны! Тир, совмещенный с Карфагеном!» Они с Артюром Рембо часами бродили по этому обширному району, глядя на бесконечное разнообразие товаров и человеческих типов. «Они слышали слова на незнакомых языках – пишет Инид Старки в биографии Рембо, – видели на тюках с товаром таинственные знаки, которых не могли расшифровать». Джеймса Макнила Уистлера ценят как мастера, поэтически воссоздавшего туманную и пасмурную Темзу, однако ограничиться этим – значит отдать речному художнику лишь половину должного. В его ранних этюдах, изображающих Темзу между мостом Тауэр‑бридж и Уоппингом, центральное место занимают пристани и склады с их густой лондонской атмосферой труда и торговли. Именно об этих графических работах Бодлер сказал, что они выражают «глубокую и сложную поэзию огромной столицы».

В них ощущение нестройного нагромождения соединяется с переживанием тайны – чего‑то живого и неведомого, лежащего в самом сердце городской жизни. Сходное впечатление производят гравюры Гюстава Доре, изображающие доки, где возчики, носильщики, матросы и рабочие представлены темными, безымянными фигурами неких служителей лондонского торгового культа. На складах и таможенных зданиях обычно лежит сеть темной штриховки или контрастная светотень, на переднем плане доминирует густая мрачная чаща мачт, парусов и снастей. Судорожными бликами отсвечивает темная вода, «черная от угля, синяя от индиго, бурая от приливов, белая от муки, пурпурная от вина, коричневая от табака». Таков был цветовой спектр, который Доре с первого же взгляда признал «одним из великих аспектов вашего Лондона». Его гравюры приводят на ум образы все того же Пиранези; оснастка судов, брусья, канаты, мостки, доски – все это, соединяясь, создает картину грандиозной сумятицы. «Разгрузкой огромных судов занят целый народ, – пишет Габриель Муре, другой французский наблюдатель. – Темные, смутно очерченные людские фигуры, роясь на баржах, ритмически двигаясь, довершают картину, наделяют ее жизнью. Вдалеке, за нескончаемыми рядами сараев и складов – горизонт из мачт, образующих подобие оголенного зимнего леса, чьи высоко взметнувшиеся, роскошные, преувеличенно ветвистые деревья произросли во всех климатах земного шара».

Поскольку доки прослыли одним из чудес света, осмотреть их считали своим долгом многие путешественники. Нужно было обзавестись рекомендательным письмом начальнику дока, затем на одном из причалов нанять лодку, и – вперед, пользуясь течением отлива. «По обе стороны видны стоящие на якорях суда – много голландских, датских, шведских (полагаю, с лицензиями) и много американских». Это из дневника одного француза, посетившего Лондон в 1810 году. В 1787 году о том же писал заезжий немец: «Здесь кипит неустанная деятельность, здесь стоит неумолчный шум и людской гомон… обширные пристани, большие великолепные склады, похожие на дворцы». Гость заметил также, что «загородные приятности, находящиеся довольно близко, кажутся бесконечно далекими». Поскольку эти «приятности» Гринвича и Грейвсенда тоже располагались на Темзе, их словно бы стирало само наложение на реку городской торговой машины. Князь Герман фон Пюклер‑Мускау, побывав в доках в 1826 году, признал свое «изумление и некий благоговейный страх при виде английского величия и могущества… Здесь все колоссально по размаху… сахару довольно, чтобы насластить весь окрестный водоем, рому довольно, чтобы напоить допьяна половину Англии». Он мог бы добавить, что в год сюда доставлялось девять миллионов апельсинов и двенадцать тысяч тонн изюму. Перед доками странствующий принц посетил исполинские пивоварни, после них отправился в паноптикум. Лондонские зрелища сливаются в некую единую фантасмагорию, бросающую вызов естеству.

История доков находится в центре коммерческой истории Темзы XIX и XX столетий. Это история приречной магистрали, действовавшей 150 лет. По Коммершл‑роуд, по Темз‑стрит, по десяткам выходящих к реке узких улиц двигались всевозможные повозки и фургоны. Майлз‑лейн, Дакс‑Фут‑лейн и Пикл‑Херринг‑стрит были полны стука колес, лошадиного ржания, грохота подъемных машин, людских голосов, железнодорожных гудков. На берегу кипела коммерческая деятельность, фабрики и склады подходили к воде так близко, как только было возможно, причалы, пристани и мельницы пульсировали от избытка людской жизненной энергии. Выше по реке, между Саутуоркским мостом и мостом Блэкфрайарс, береговые виды становились несколько иными: склады и дома здесь были более старые и обветшалые. Узкие и кривобокие, они клонились к реке, а разделяли их маленькие проулки, по которым с берега везли в город мешки и бочки. У Ладгейта взору открывалась огромная паровая мельница, противоположный берег оброс фабричными трубами всевозможного калибра. Река поистине была коммерческой авеню с торговыми зданиями по обеим сторонам.

 

Но существовал на Темзе и менее серьезный бизнес. До Гринвича, Грейвсенда, Рамсгейта и Маргейта ходили полупенсовые, пенсовые и двухпенсовые пароходики. Курсировали дуврский, булонский, остендский и рейнский пароходы; каботажным судном можно было добраться до Ипсуича, Ярмута и Халла, пароходом – до Саутгемптона, Плимута и Ландз‑энда. Более медленные суда с оркестриками на борту плавали до Кью, Ричмонда и Хэмптон‑корта.

Чуть поодаль от береговой линии действовало великое множество коммерческих предприятий, зависимых от реки и ее приливов, – верфи, матросские гостиницы и питейные заведения, склады судовых припасов и принадлежностей, лачуги грузчиков, яблочные лотки и устричные лавки. Реку, таким образом, густо окутывала уличная жизнь с ее зрелищами и звуками: вот компания матросов, прикативших в кебах, устремляется в пивную; вот зеваки глазеют на сломавшийся посреди улицы фургон; отдаваясь эхом от стен и моста, звучит болтовня горожан с их особыми словечками и шуточками.

В 1930 году лондонский порт и доки были источником заработка для ста тысяч человек и пропускали через свои семьсот акров площади тридцать пять миллионов тонн груза; действовало, кроме того, почти две тысячи речных пристаней. В тот же период по берегам Темзы, точно отдавая дань почтения ее древнему промышленному прошлому, группировались предприятия таких отраслей индустрии, как газовая и пищевая; другие предприятия – в частности, лесопильные и химические – действовали вдоль Риджентс‑канала и реки Ли, используя их как пути к Темзе и от нее.

В следующем десятилетии речной бизнес был интенсифицирован благодаря новым способам погрузки и разгрузки с помощью вильчатых автопогрузчиков и скоростных кранов, но к 1960‑м годам столь же быстрые перемены в индустрии оставили доки не удел. Перевозка товаров в больших контейнерах, транспортируемых с судов прямо на грузовики, сделала систему складирования излишней; кроме того, суда стали слишком велики для доков, сооруженных в начале XIX века.

Доки ныне умолкли, и на памяти одного поколения величественные постройки начала XIX столетия превратились в зону запустения. Ост‑Индский док закрылся в 1967 году, Лондонский и Сент‑Кэтрин – два года спустя. Вест‑Индский док продержался до 1980 года, но затем создалось впечатление, что район навсегда распрощался с былой своей деловитой, активной жизнью. Экономика Ист‑энда была серьезно подорвана, безработица достигла очень высокого уровня. И тем не менее всего десять лет спустя из этой опустошенности возникли сияющие небоскребы и переоборудованные склады, образовавшие «Доклендс». В очередной раз проявился закон распада и возрождения, лежащий в основе лондонской жизни. Как сказала о Темзе миссис Кук в «Больших и малых улицах Лондона» (1902), «ничто так не губит памятники минувшего, как энергия; ничто так не вымарывает старину, как новизна».

Где раньше была пристань Сент‑Кэтринз‑уорф, теперь отель и всемирный торговый центр; по крайней мере второму из этих зданий самое место у древней реки, чьи воды две тысячи лет несли бремя мировой торговли. Возрождение других здешних территорий шло подобным же образом, однако крупнейшим проектом из всех было преобразование участка между мостом Тауэр‑бридж и Ширнессом, получившего название «Коридор восточной Темзы». В XXI веке таинственная способность деловитой Темзы привлекать деньги и усилия предприимчивых людей отнюдь не уменьшится. Постройка громадных коммерческих зданий на Айл‑оф‑Догс сравнима лишь с созданием на этом самом месте Вест‑Индского дока; в обоих случаях – что в 1806, что в 1986 году – налицо был мощнейший размах инициативы. В типично лондонской манере оба гигантских предприятия финансировались из частных деловых источников при весьма умеренной и осторожной общественной поддержке в виде налоговых льгот, и в обоих случаях потребовались новые транспортные системы. Городская железная дорога Доклендс по своей протяженности и характеру вполне может сойти за созданный в конце XX века эквивалент Коммершл‑роуд. На западной набережной Брансуик‑дока, построенного в конце XVIII века, стоял громадный, примерно в 120 футов высотой, кран для подъема мачт, много лет господствовавший над районом и служивший символом морской торговли и морского владычества Лондона; ныне небоскреб Канари‑уорф, стоящий совсем недалеко, сходным образом прославляет коммерческое могущество. Темза струится мимо, то мягко, то мощно, в зависимости от приливных течений, и темная ее песнь еще не допета.