Глава 60 Что там, внизу?

 

Слухов о мире под нашим миром хватало всегда. Сообщалось о подземных покоях и подземных ходах – один такой ход якобы соединял крипту церкви Сент‑Бартоломью‑де‑Грейт с Канонбери, другой, покороче, – мужской и женский монастыри Кларкенуэлла. Обширные катакомбы имеются в Камден‑тауне под Камденским товарным складом. Археологи находили в «скрытом» Лондоне древнеримские храмы. Состояние статуй античных божеств порой говорило о том, что по неизвестным причинам они были намеренно зарыты в землю. Под церковью Олл‑Халлоуз‑Баркинг обнаружена христианская крипта, чей свод сложен из материалов римского периода; выкопали также крест из песчаника с саксонской надписью WERHERE, странным образом приводящей на ум WE ARE HERE («мы здесь»). Лишь после бомбардировок Лондона из земли была извлечена погребенная под Чипсайдом статуя «мертвого Христа», горизонтально лежавшая в одном из слоев лондонской почвы. Находка на углу Рэй‑стрит и Литтл‑Саффрон‑хилла говорит о шествии поколений, которые и сами давно уже ушли под глину и гравий: в 1855 году на тринадцатифутовой глубине «землекопы натолкнулись на древнюю мостовую, сложенную из очень больших кусков известняка неправильной формы. Исследование камней показало, что улица интенсивно использовалась. Они изглажены ходьбой и ездой минувших поколений». Ниже этих старинных камней были обнаружены куски дуба – толстые, крепкие, покрытые илом, – которые сочли фрагментами огромной мельницы. Еще ниже лежали грубые деревянные трубы для воды. Громадный груз прошлого спрессовал весь этот лондонский материал «в плотную, почти твердую массу, и любопытно, что поблизости от старой земной поверхности в большом количестве лежали женские шпильки». Тайна шпилек так пока и не раскрыта.

Автор «Неизвестного Лондона» замечает: «Я чаще спускался по приставным лестницам, исследуя погребенный город, чем взбирался по лестничным маршам на верхние этажи Сити»; у читателя может возникнуть ощущение, что подземный город обширней надземного. На одном из характерных рисунков столицу представили в разрезе как совокупность горизонтальных уровней, от крыш до клоаки, громоздящихся и чуть ли не сминающих друг друга своим весом. В одном популярном издании по городской истории хорошо сказано: «Никто из знающих Лондон не будет отрицать, что сокровища его следует искать в его глубинах». Фраза, пожалуй, двойственна по смыслу и указывает как на топографическую, так и на социальную тайну.

Как писал Чарлз Найт, другой выдающийся историк Лондона, «если вообразить, что эта великая столица столиц когда‑нибудь станет тем же, чем стал Вавилон, о котором даже не знают точно, где он погребен, то начинаешь чуть ли не завидовать восторгу антикваров будущего при вести о том, что обнаружен подземный Лондон. Мы можем представить себе движение раскопщиков по этому исполинскому и до поры необъяснимому лабиринту, пока не будет расчищено все до конца и все громады не откроются дневному свету». Картина ошеломляющая – но не более ошеломляющая, чем сама действительность.

Подземный Лондон между тем уже существует. Это обширные подвалы, проходы, клоаки, туннели, трубы и сообщающиеся друг с другом коридоры. Созданы громадные сети газовых и водопроводных труб, многие из которых давно не используются, а по другим теперь пущены кабели общей длиной в тысячи миль, служащие целям связи и управления. В книге «Лондон, открываемый заново» Уолтер Джордж Белл пишет о том, как однажды в начале 1920‑х годов работники Управления почт укладывали керамические трубы для телефонных кабелей в выемку, оставшуюся от стены древнеримской виллы на Грейсчерч‑стрит, так что, по его выражению, «шепоты наших переговоров» проходят через помещения, где жители утраченного Лондона некогда беседовали на языке чужой страны. Прорыты глубокие туннели для «Бритиш телеком» и для Лондонского управления по электричеству, по траншеям и изолирующим трубам тянутся кабели компании «Нэшнл грид». После 1945 года была введена в действие громадная система туннелей Управления почт, еще более усложнившая подземную лондонскую топографию. Под Темзой проложено больше туннелей, чем под любой из рек, на которых стоит другие мировые столицы – туннелей для поездов, для автомобилей, для пешеходов и для коммунальных нужд. Вся территория под рекой, как и под городом в целом, превращена в катакомбы со своими авеню и магистралями, зеркально копирующие наземную уличную структуру.

Но стоит в Лондоне спуститься под землю – и с нами что‑то происходит. Сам воздух, кажется, делается стар и печален, насыщен горестным наследием. К примеру, Темз‑таннел – туннель под Темзой, прорытый в 1825–1841 годах, – был куплен ценой великого труда и страдания. Его история рассказана в книге Ричарда Тренча и Эллиса Хиллмана «Лондон под Лондоном». Туннель прокладывался на глубине шестидесяти трех футов под руководством инженера Марка Брюнеля с использованием громадного проходческого щита для извлечения земли; идя вслед за проходчиками, каменщики тут же формировали кирпичные стены туннеля. Часто происходили обвалы и прорывы воды; рабочим, «как угольщикам в опасной шахте», беспрерывно что‑то угрожало – то огонь, то вода. Один из них, пьяный, упал в глубокую шахту и разбился насмерть; некоторые утонули во время затоплений, другие умерли от «болотной лихорадки» или дизентерии, один или двое задохнулись в «спертом и нечистом воздухе». Марк Брюнель сам испытал приступ паралича, но настойчиво продолжал работы. Он вел дневник, чьи записи не нуждаются в пояснениях: «16 мая 1828 г. Взрывчатый газ. Люди сильно ропщут. 26 мая. Утром умер Хейвуд. Заболели еще двое. Пейдж слабеет на глазах – ему, видно, уже не выплыть… Я и сам, проведя некоторое время внизу, ощущаю изрядную слабость. 28 мая. Боуйер умер то ли сегодня, то ли вчера. Хороший был человек». Многозначительна в этом контексте метафора «выплывания», словно подземный мир топил людей совокупным своим весом. Атмосфера туннеля была атмосферой тяжкого сна, безнадежности и тоски. «На самих стенах его выступил холодный пот», – писала «Таймс» после его открытия в 1843 году.

Интересно, что Марк Брюнель разработал свой способ проходки туннелей, сидя в лондонской долговой тюрьме; там он наблюдал за работой teredo navalis – корабельного древоточца, «природного проходчика». Дух тюрьмы, безусловно, присутствует в самом строении этих туннелей. Натаниел Готорн спустился в Темз‑таннел, когда прокладка его была завершена. После «утомительной череды лестничных маршей» взору открывается «сводчатый коридор, уходящий в нескончаемую полночь». Здесь – сама тоска, воплощенная в кирпич и камень, здесь «более уныло, чем на любой из улиц наземного Лондона». Но нашлись лондонцы, сумевшие приспособиться к глубине и сырости. В полумраке Готорн увидел «ряды лавчонок в маленьких нишах, где торговали большей частью женщины… они донимают тебя голодными просьбами купить что‑нибудь из их товара». Он пришел к убеждению, что эти обитательницы подземелья «проводят здесь всю жизнь и, думаю, никогда или почти никогда не выходят на свет». Неудивительно, что он назвал Темз‑таннел «тюрьмой из тюрем». Именно по этой причине туннель так, по существу, и не стал дорогой для карет и пешеходов – слишком сильны оказались мрачные ассоциации. Поэтому после своего открытия туннель мало использовался и в 1869 году перешел в ведение Восточно‑лондонской железной дороги. С тех пор он неизменно действовал как железнодорожный и ныне, входя в состав метрополитена, соединяет Уоппинг с Розерхайтом.

Другие туннели под Темзой тоже не спешат расставаться с царящим в них ощущением вселенской тоски. В книге «Вниз по течению» Иэйн Синклер пишет о Розерхайтском дорожном туннеле, связывающем Розерхайт и Степни: «Если хотите отведать худшего, что Лондон может предложить, следуйте за мной вниз по этому пологому склону. Туннель источает предостережения: НЕ ОСТАНАВЛИВАТЬСЯ». И далее: «Туннель обретает смысл, лишь оставаясь неиспользуемым и безмолвным». Это безмолвие может быть угрюмым и грозным. Гринвичский пешеходный туннель, открытый в 1902 году, кажется самым заброшенным и безотрадным местом Лондона. Есть, однако, люди, которые, подобно взывавшим во мраке торговкам, выглядят порождениями подземного мира.

В XVIII веке один немецкий путешественник писал, что «треть населения Лондона живет под землей». При желании мы можем датировать эту особенность бронзовым веком, когда чуть западнее нынешней Гринвичской обсерватории были прорыты подземные туннели. (Высказывалось мнение, что колодцы или шурфы, служившие для их вентиляции, были, кроме того, предназначены для наблюдения за звездами. Если так, то это очередной пример лондонской преемственности.) Заезжий немец имел в виду подвальные жилища особого рода, которые к тому времени уже два столетия были приметой Лондона. Их сдавали очень бедным жильцам, которые «спускались с улицы по ступенькам в колодец, на ночь закрывавшийся откидной крышкой». Письменные свидетельства, которые оставили сами бедняки, позволяют нам бросить на эту подземную жизнь несколько коротких взглядов: «Починяю обувь. Живу в подвале… Я сапожник. У меня кухня [так называли подвальное жилье] на Монмут‑стрит… Я не знаю квартирную хозяйку по имени, просто плачу каждый понедельник». Эти сырые и темные ямы порой использовались и более скверным образом. «Я содержу подвальную гостиницу» – это, судя по всему, означало, что в подземелье имели доступ бродяги, пьяницы и развратники.

Склонность искать убежища под землей получила дальнейшее развитие в XX веке. Было подсчитано, что во время Первой мировой войны (в феврале 1918 года) на станции столичного метро переселилась треть миллиона лондонцев. Они притерпелись к подземной жизни и даже начали за нее цепляться. Как пишет Филип Зиглер в книге «Лондон военных лет», одним из главных опасений властей было то, что «в людях разовьется менталитет „ухода в глубину“ и парализует их волю». Предполагали также, что подземные лондонцы «могут проникнуться истерическим страхом и откажутся выходить на поверхность для исполнения своих обязанностей».

Осенью 1940 года лондонцы вновь зарылись в норы. Они потянулись в подземные убежища и церковные крипты, и некоторые из них «стали жить подземной жизнью, проводя под небом меньше времени, чем шахтеры». В каждом из глубоких убежищ могло собраться более тысячи человек, и они «лежали тесней, чем мертвецы на кладбище»; те же, кто спускался в крипты, «искали укрытия среди мертвецов». В описаниях подземной жизни этот образ присутствует постоянно. Это как смерть – как погребение заживо под исполинским городом. Самой знаменитой из подземных пещер стала «Тилбери» под Коммершл‑роуд и Кейбл‑стрит, где прятались от бомб тысячи истэндцев.

Самыми очевидными центрами безопасности были станции метро. Генри Мур, бродя среди их новоявленных обитателей, делал предварительные заметки для своих рисунков: «Зловеще‑контрастное освещение, на переднем плане расплывчатая масса лежащих фигур. Со старых кранов свисают цепи… Повсюду грязь, мусор, неряшество и хаос». Явственно пахло мочой и немытым человеческим телом; возникает картина Лондона в почти первобытном состоянии, словно, спускаясь под землю, горожане возвращались на столетия назад. «Я никогда не видел такого количества лежащих фигур, и даже туннели для поездов походили на отверстия в моих скульптурах. Среди этой напряженной мрачности – группы чужих друг другу людей, сбившихся в тесный кружок, и дети, спящие на расстоянии шага от проходящих поездов». Мур сравнил увиденное с «трюмом невольничьего корабля» – правда, нынешнее судно стояло на месте. Вновь, как и во время бомбардировок предыдущей войны, состояние подземного населения тревожило власти. В книге Майкла Муркока «Лондон‑мать» – этом гимне городу, созданном в конце XX века, – рассказчик во время бомбежек Второй мировой однажды «в поисках безопасности спустился в метро» и с той поры сделался одержим «позабытыми туннелями» и всем темным миром ниже городской поверхности. «Я обнаружил доказательства того, что Лондон пронизан сообщающимися туннелями, где живет троглодитское племя, ушедшее под землю во время Великого пожара… Другие намекали, что указания на Лондон под Лондоном имеются в разнообразных текстах, включая такие древние, как чосеровские». Это чудесная фантазия, но в начале 1940‑х был нешуточный страх, что «подземное племя» станет реальностью.

«Мы не должны поощрять постоянного, круглосуточного житья под землей, – заявил осенью 1944 года Герберт Моррисон[124]. – Если этот дух распространится, мы проиграем войну». Пораженчество, впрочем, было не единственной проблемой. Оказалось, помимо прочего, что опыт пещерной жизни поощряет подрывные и эгалитаристские настроения, словно внизу все наземные нормы можно переиначить, обратить в их противоположность. В этих укромных местах мог процвести радикализм; одна листовка, циркулировавшая в убежищах, обвиняла власти военного времени в «безразличии, доходящем до черствости, до преступной халатности, до бездушного пренебрежения элементарными требованиями человеческого достоинства». Находящиеся под землей пугали тех, кто оставался наверху, и это напоминало старинный суеверный страх перед шахтерами – исчадиями мрака. Это страх перед глубинами.

Вот почему воображение горожан столетиями тревожила фигура подземного труженика, занимавшегося чисткой клоаки и ликвидацией в ней заторов. Были, кроме того, тошеры – клоачные охотники, бродившие по сточным туннелям в поисках предметов, которые можно продать. «И поныне рассказывают много удивительных историй, – писал Генри Мейхью, – о людях, заблудившихся в клоаке, о потушенных зловонными испарениями фонарях, о странствиях по грязным туннелям, кончавшихся тем, что, изнуренный и объятый отчаянием, человек падал и умирал. Ходят также рассказы о клоачных охотниках, атакованных стаями громадных крыс… несколько дней спустя их находили обглоданными до костей». Эти жуткие истории – свидетельство страха, который внушал людям подземный мир Лондона, и надо признать, что деятельность по превращению мусора – кусков железа, меди, каната, кости – в деньги была действительно опасной. Прогнившая кирпичная кладка крошилась и рушилась, воздух был зловонным и ядовитым, Темза XIX века во время приливов заполняла иные туннели водой, и людей обнаруживали потом «мертвыми, изувеченными, в жутких ушибах». Работая украдкой и исподтишка, они закрывали свои фонари, когда оказывались под тротуарными решетками, потому что «иначе могла собраться толпа». Они носили перепачканные плисовые куртки с большими карманами и грязные парусиновые штаны. По словам одного лондонца, отнюдь не стремившегося скаламбурить, это были «низы из низов».

Есть и не столь давние рассказы о честных чистильщиках клоаки, освобождающих сточные туннели и трубы от мягкой грязи и песка. О трубе под Пиккадилли, выходящей в Тайберн, в одной газетной статье 1960 года говорилось, что «это было похоже на переправу через Стикс. Уличный туман, последовав за нами вниз, стал виться кольцами над бесцветной и зловонной рекой, наводящей на мысль о потоках Аида». Сошествие под землю апеллирует к мифологической образности. Эрик Ньюби спустился в туннель Флита, где «в мигающем свете шахтерских фонарей и специальных ламп взгляду открылось некое подобие тюрем Пиранези». Итак, вновь образ тюрьмы. Один работник службы канализации сказал внизу заинтересованному посетителю: «Вам бы под Сити некоторые посмотреть. Они средневековые. Их гостям не показывают». В иных описаниях и вправду слышны средневековые мотивы: «сводчатое помещение… с колоннами, арками и контрфорсами, похожее на крипту собора». Лучшим, может быть, символом этого диковинного подземного города служат истертые крышки городских люков, где надпись SELF LOCKING («самозамыкающаяся») хочется прочесть как ELF KING («король эльфов»).

 

Никакой рассказ о подземном Лондоне не может, разумеется, быть полным без подземки как таковой – без лондонского метро. Это огромный город под городом, раскинувшийся на площади в 620 квадратных миль; это 254 мили рельсовых путей, переплетение туннелей и сеть станций с таинственными подчас названиями – Госпел‑Оук (Евангельский дуб), Уайт‑сити (Белый город), Эйнджел (Ангел), Севен‑Систерз (Семь сестер).

О транспортном сообщении под улицами Лондона заговорили еще в 1840‑е и 1850‑е годы, но планы эти столкнулись с серьезными возражениями. Опасались, что туннели не выдержат веса наземного транспорта – того самого, который они должны были разгрузить, – и что дома над ними будут разрушаться от сотрясения. В конце концов в 1860 году один из проектов был принят. За три года открытым способом проходки была сооружена Метрополитен‑рэйлуэй («Столичная железная дорога») от Паддингтонского вокзала до Фаррингдон‑стрит. Предприятие имело громадный и немедленный успех и стало триумфом средневикторианской энергии и изобретательности; на гравюре, носящей название «Пробная поездка по подземной железной дороге, 1863 год», открытые вагоны заполнены мужчинами, которые, проезжая туннель, радостно машут цилиндрами. В день открытия «на станции Фаррингдон‑стрит собралась такая же толпа, как у театрального подъезда перед премьерой какого‑нибудь популярного исполнителя». Бодрость и театральность как таковые сыграли, надо сказать, в успехе предприятия очень большую роль; вид паровоза, исчезающего под землей подобно демону в рождественской «пантомиме», удовлетворял потребность лондонца в ярком зрелище.

К началу XX века стала вырисовываться подземная «сеть» в ее современном виде. В частности, в 1890 году открылась «железная дорога Сити и южного Лондона»; поскольку трасса между Кинг‑Уильям‑стрит и Стокуэллом была проложена не старым открытым способом, а посредством туннельной проходки, она первой удостоилась обиходного названия «the tube» («труба»). Кроме того, после эпохи пара она стала первой в мире электрифицированной линией метрополитена; вагоны не имели окон в силу того разумного соображения, что смотреть под землей особенно не на что, а из‑за мягкой обивки их стали именовать «палатами для буйных».

За «трубой» в 1900 году последовала Центральная линия, в 1906 году – Бейкерлу и Пиккадилли, в 1907 году – Хемпстедская (или Северная). Метро уже не было впечатляющим новшеством и даже никого не удивляло – оно стало неотъемлемой частью лондонской повседневности. Мало‑помалу оно, кроме того, приобрело знакомые черты и свойства города. Или, возможно, наземный город просто породил под землей свое подобие. Метро имеет свои улицы и авеню, которые пешеходы мгновенно узнают и по которым следуют. Оно имеет свои кратчайшие пути, свои перекрестки, свои локальные особенности (отсутствие эскалаторов на Куинсуэй, глубинные лифты на Хемпстеде, длинные эскалаторы на Эйнджеле), и с зонами яркости и суеты в нем, как в самом городе, соседствуют области темноты и запустения. Ритмы города, как и присущий ему рисунок деятельности и расселения, бесконечно дублируются внизу.

«Улицы» метро, как и магистрали громадного города, выработали свои специфические особенности и ассоциации. Северная линия напряжена и в какой‑то мере даже отчаянна, Центральная энергична, Кольцевая предприимчива и беззаботна. Линия Бейкерлу, напротив, скучна и удручающа. Станция «Ланкастер‑гейт» с ее мраком расположена между «Бонд‑стрит» с ее суетой и «Ноттинг‑хилл‑гейт» с ее яркостью. На станциях, где происходили несчастья (таких, как «Мургейт» и «Бетнал‑грин») в атмосфере и поныне ощущается что‑то скорбное. Есть, однако, станции – например, «Бейкер‑стрит» и «Глостер‑роуд», – которые поднимают настроение. Когда поезд приближается к древнейшим участкам Сити, сам воздух становится иным. Двигаясь по Кольцевой линии от Эджуэр‑роуд и Грейт‑Портленд‑стрит к старинному городскому центру, мы пересекаем все более глубокие слои безымянности и забвения. Об одном из отрезков этой линии Г. К. Честертон сказал, что названия станций «Сент‑Джеймс‑парк», «Вестминстер», «Чаринг‑кросс», «Темпл», «Блэкфрайарс» – «это поистине те камни, на которых воздвигнут Лондон, и это правильно, что они, так сказать, погребены», ибо «все они связаны со старой католической верой[125]».

Образы такого рода вполне уместны для предприятия, спустившегося в ходе своего развития до глубины первобытных болот, на месте которых возник Лондон. Под станцией «Виктория» были обнаружены окаменелости, чей возраст – пятьдесят миллионов лет. Возможно, эти‑то древние глубины и создают особую атмосферу метро и особые ощущения, которые оно рождает. Есть сообщения о призраках или духах подземных недр. Несомненно, существуют «станции‑призраки» с давно обезлюдевшими платформами – на иных еще остались старые рекламные щиты с потускневшими плакатами. Их около сорока, безмолвных и практически невидимых, – в том числе «Бритиш‑Мьюзиэм», «Сити‑роуд», «Саут‑Кентиш‑таун», «Йорк‑роуд», «Марлборо‑роуд», «Кинг‑Уильям‑стрит».

Метро, кроме того, – место случайных встреч и совпадений, но в большей мере оно рождает тревогу и страх – страх перед чужаками, ворами и сумасшедшими, которых немало в бегущих один за другим подземных поездах. Так или иначе, метро стало привычным. Форд Мэдокс Форд писал в «Душе Лондона»: «Я знал человека, который, умирая вдали от Лондона, вздохнул – о чем бы вы думали? О дыме, который можно порой увидеть, стоя на платформе метро, – о дыме, который из круглого люка, неплотно прикрытого закопченным и ржавым железным щитом, огромными рыхлыми клубами взлетает в тускло освещенную вышину». Вот истый лондонец, чье последнее желание на смертном одре – еще раз узреть и вкусить дым подземки. Так грезит о тюрьме освобожденный узник. Между тем работы внизу идут и идут. Лондон расширяется – и вместе с ним растет его подземный двойник.

В последние дни XX столетия, сев в тени громадного небоскреба Канари‑уорф, можно было увидеть сотни рабочих, суетящихся вокруг путей продолженной Юбилейной линии. Строительство шло беспрерывно и шумно; громадные световые дуги и вспышки серебряного огня заряжали ночной воздух энергией, вступив в союз с неким неведомым городом будущего.