ГЛАВА СЕДЬМАЯ. Билла начал смущать их образ жизни

 

Билла начал смущать их образ жизни. Ему стало казаться, что на его заработок нельзя жить так, как живут они с Саксон. Ведь они и в сберегательную кассу откладывают, и выплачивают ежемесячно за обстановку, и хорошо питаются; у него всегда есть карманные деньги, а Саксон еще находит возможным при всех этих расходах покупать материал для своего шитья. Он несколько раз пытался выяснить беспокоившие его обстоятельства, но Саксон только загадочно посмеивалась.

– Я не понимаю, как ты устраиваешься с деньгами, – начал он однажды вечером.

Он хотел продолжать, но вдруг смолк и минут пять размышлял, нахмурившись.

– Скажи, пожалуйста, куда девался тот нарядный чепчик, над которым ты так трудилась? Ты его ни разу не надела, а ведь для маленького он, наверное, велик.

Саксон, видимо, колебалась; надув губки, она задорно смотрела на него.

Ложь ей всегда давалась нелегко. Солгать же Биллу она была решительно не в силах. По его потемневшим глазам и суровому выражению лица она поняла, что он оскорблен ее молчанием.

– Скажи, Саксон, ты… ты… не продаешь своих изделий?

Тут Саксон не удержалась и все выложила. Она рассказала и о посредничестве Мерседес и о ее замечательном похоронном приданом. Но Билл не дал себя отвлечь от того, что ему было важно. Решительным тоном он заявил жене, чтобы она и не думала работать ради денег.

– Билли, дорогой мой, но ведь у меня остается так много свободного времени! – взмолилась она.

Он покачал головой.

– Мало ли что. И слушать не хочу! Раз я на тебе женился, я должен о тебе и заботиться. Пусть никто не посмеет сказать, что жена Билла Робертса вынуждена работать. Я этого не хочу. Да и надобности нет никакой.

– Но, Билли… – начала она опять.

– Нет. Тут я не уступлю, Саксон. И не потому, что я не люблю женского рукоделия. Напротив, очень люблю. Каждый пустяк, который ты делаешь, мне нравится до черта, но я хочу, чтобы все сшитое тобой было надето на тебе; и ты не стесняйся, шей себе наряды, сколько хочешь, а за материал заплачу я. На работе я весь день в отличном настроении – посвистываю себе и думаю о мальчике, представляю, как ты тут сидишь и шьешь все эти красивые штучки, – потому что знаю, тебе приятно их шить. Но, даю слово, Саксон, все удовольствие будет мне испорчено, если окажется, что ты работаешь для продажи. Жене Билла Робертса незачем зарабатывать. Я горжусь этим – конечно, перед собой. А кроме того, это вообще лишнее.

– Дорогой мой, – прошептала она, чувствуя себя счастливой, несмотря на огорчение, вызванное его отказом.

– Я хочу, чтобы у тебя было все, чего бы ты ни пожелала, – продолжал он. – И ты будешь все иметь, пока у меня есть здоровые, крепкие руки. Я ведь вижу, как красиво ты всегда одета, и мне это тоже нравится. Я уже не молокосос, и до знакомства с тобой я, может быть, узнал кое‑что, чего мне знать и не следовало бы. Но могу тебя уверить, что никогда я не видел ни одной женщины, которая бы так следила не только за своими платьями, но и за бельем.

Он поднял руки, пытаясь выразить в этом жесте то, что думал и чувствовал и на что у него не хватило слов, затем продолжал:

– Дело не в одной только чистоплотности, хотя и это очень важно. Многие женщины чистоплотны. Дело не в том… Ну, словом, каждая вещь на тебе ласкает взгляд… все такое беленькое, красивое, со вкусом. Это действует на воображение, это неотделимо от мысли о тебе. Есть сотни мужчин, на которых и смотреть противно, когда они разденутся, да и женщин тоже. Но ты – ты чудо, вот и все! И никогда мне твои наряды не надоедят, и мне хочется, чтобы ты была одета все лучше и лучше. Знаешь, собственно говоря, тебе незачем стеснять себя в деньгах. Деньги можно заработать очень легко и сколько хочешь. Вот Билл Мэрфи заработал на прошлой неделе не больше не меньше, как семьдесят кругленьких долларов за то, что победил молодца по прозванию «Гордость Севера». Из этих денег он и отдал нам долг.

На этот раз запротестовала Саксон, но Билл прервал ее.

– Подожди, – продолжал он. – Есть еще такой Карл Гансен – «Второй Шарки», как об нем пишут в серьезных спортивных журналах; сам он называет себя чемпионом американского флота. Так вот, я прекрасно знаю ему цену: просто огромная дубина! Я видел его на ринге, и, право же, я могу его побить. Секретарь спортивного клуба предлагал мне вызвать его. Победитель получит сто долларов. И все эти деньги я отдам тебе: можешь их истратить как тебе угодно. Ну, что ты на это скажешь?

– Если ты не хочешь, чтобы я шила, то ты не должен участвовать в матчах, – решительно сказала Саксон. – Но мы с тобой не заключали никаких условий. Даже если бы ты разрешил мне зарабатывать, я бы все равно не позволила тебе выступать на ринге. Я никогда не забуду твоего рассказа о боксе и о том, как боксеры губят свое здоровье. А я не хочу, чтобы ты губил свое. Твое здоровье теперь – все равно что мое. Если ты откажешься от матчей, я не буду работать и, кроме того, никогда не сделаю ничего, что бы тебе было неприятно.

– Ну, ладно, – согласился Билл. – Хотя мне, по правде сказать, до смерти хочется проучить этого балду Гансена. – Он даже улыбнулся такой мысли. – Знаешь что, давай бросим все это. Спой‑ка мне лучше «Когда кончится жатва» и поаккомпанируй на этой бренчалке… ну как ты ее там зовешь…

Исполнив его просьбу и спев под аккомпанемент укулеле, она предложила ему самому спеть «Жалобу ковбоя». Из любви к нему она все же ухитрилась полюбить единственную песню, которую пел ее муж. И так как ее пел именно Билл, ей нравилось и заунывное однообразие этой песни и даже то, что он безнадежно фальшивил на каждой ноте. Она научилась сама подпевать ему, добросовестно фальшивя вместе с ним. Она никогда и не пыталась убедить его, что пение не его дело.

– Теперь я вижу, что Берт и другие ребята попросту дурачили меня,

– сказал он.

– А мы с тобою очень хорошо спелись! – ловко обошла она этот щекотливый вопрос, ибо в подобных случаях не считала отклонение от правды грехом.

Весной в железнодорожных мастерских вспыхнула забастовка. В воскресенье, накануне стачки, Билл и Саксон обедали у Берта. Пришел и брат Саксон, но без Сары, которая категорически отказалась, – у нее, как всегда, было много дел по дому. Берт был настроен крайне мрачно и распевал с язвительной усмешкой:

Противен нам мил‑ли‑онер,

Наживший много денег,

Всем подает дурной пример

Отъявленный мошенник.

Ведь скупость воровству под стать,

А деньги только бремя,

Их, право, стоит промотать,

Такое нынче время!

Мери, выражая всем своим видом крайнее возмущение, готовила обед. Саксон решила ей помочь: засучив рукава и надев фартук, она начала перемывать посуду, оставшуюся от завтрака. Берт принес из соседней пивной кувшин пенящегося пива, и мужчины, усевшись втроем и закурив, стали обсуждать события.

– Такую забастовку надо было объявить уже много лет назад, – говорил Берт, – и сейчас нечего тянуть, чем скорее, тем лучше; но вообще‑то мы опоздали. Можно сказать заранее, что мы проиграем. Вот когда последние могикане действительно получат по шеям, но так им и надо!

– Ну, не знаю, – степенно отвечал Том, медленно раскуривая свою трубку. – Рабочие организации становятся с каждым днем сильнее. Я помню время, когда в Калифорнии не было никаких союзов. А теперь, смотрите – нормированная заработная плата, рабочий день и все прочее…

– Ты рассуждаешь, как профсоюзный организатор, – насмешливо отозвался Берт, – заладил одно! Но это для дураков: мы‑то знаем, как обстоит на деле. Теперь на нормированную зарплату того не купишь, что прежде на ненормированную. Надули вас ваши профсоюзные деятели. Посмотри, что делается во Фриско. Рабочие лидеры проводят более грязную политику, чем даже представители старых партий; они спорят и ссорятся, но никак не поделят взятки и то и дело садятся в тюрьму. А каково положение плотников во Фриско? Конечно, Том Браун, если ты развесишь уши и будешь слушать всякую брехню, то тебе, пожалуй, скажут, будто каждый тамошний плотник – член профсоюза и получает зарплату полностью, как требует союз. И ты, может быть, поверишь. Все это вранье! Нет ни одного плотника, который в субботу вечером не отдавал бы часть своего заработка подрядчику. Вот тебе и хваленые союзы строительных рабочих в Сан‑Франциско! А их руководители либо катаются по Европе на доходы с увеселительных учреждений, либо суют эти деньги юристам, чтобы избежать тюрьмы.

– Верно, – согласился Том. – Никто этого и не отрицает. Беда в том, что рабочие еще не вполне прозрели. Профсоюзы должны заниматься политикой, но только политика‑то должна быть правильная.

– Социализм? Да! – насмешливо подхватил Берт. – А не продадут они нас, как всякие Руэфы и Шмидты?

– Выбирайте честных людей, – сказал Билл. – Все дело в этом. Я не говорю, что я за социализм. Вовсе нет. Наши предки слишком давно живут в Америке, и я совсем не желаю, чтобы какие‑то толстопузые немцы или оборванцы из русских евреев объясняли мне, как нужно править моей родиной, а сами двух слов по‑английски связать не умеют!

– Твоя родина! – воскликнул Берт. – Да у тебя, дуралей, нет никакой родины. Этой басней тебе взяточники морочат голову каждый раз, когда хотят тебя ограбить.

– Так не голосуй за взяточников, – сказал Билл. – Если мы выберем честных людей, к нам и относиться будут по‑честному.

– Очень жаль, что ты не бываешь на наших собраниях, Билл, – с огорчением заметил Том. – У тебя открылись бы глаза, и ты при следующих выборах голосовал бы за социалистов.

– Не будет этого! – воскликнул Билл. – Тебе только тогда удастся залучить меня на социалистический митинг, когда они научатся разговаривать по‑человечески.

И Берт замурлыкал себе под нос:

А деньги только бремя,

Их, право, стоит промотать!

Мери была так зла на мужа за его сочувствие стачечникам и его зажигательные речи, что не поддерживала разговор с Саксон, а озадаченная всем этим Саксон тоже молчала, прислушиваясь к спору мужчин.

– Ну, как дела? – бодро спросила она, стараясь скрыть свою тревогу.

– Никак! – отвечал Берт резко. – Нам крышка!

– Мясо и масло опять поднялись в цене, – волнуясь, продолжала Саксон. – Зарплату Билли урезали, а железнодорожникам – еще в прошлом году. Нужно же что‑нибудь предпринять!

– Сделать можно только одно – бороться, как дьяволы, – ответил Берт, – и в борьбе погибнуть. Вот и все. Мы будем разбиты, это ясно, но надо хоть напоследок доставить себе удовольствие.

– Разве можно так говорить! – остановил его Том.

– Теперь уже не до разговоров, старина, – возразил Берт, – теперь надо бороться.

– Не много ты сделаешь против регулярных войск и пулеметов! – вмешался Билл.

– О, я не об этом! – возразил Берт. – Но ведь есть такие короткие палочки, которые очень громко взрываются и делают большие дыры; есть порошок, который…

– Ах, так! – накинулась на него Мери, подбоченившись. – Вот в чем дело! Вот какую гадость я нашла у тебя в кармане!

Берт сделал вид, что не слышит. Том курил с озабоченным видом. Лицо Билла выражало тревогу.

– Но ведь не станешь же ты заниматься такими делами, Берт? – спросил он, видимо, надеясь услышать отрицательный ответ.

– Стану наверняка, если хочешь знать. Я бы их всех отправил к чертям в ад, прежде чем сам подохну!

– Он настоящий кровожадный анархист, – заохала Мери. – Вот такие, как он, убили Мак‑Кинли и Гарфилда note 4 и… и… всех других. Его повесят. Увидите. Попомните мои слова! Хорошо, что у нас пока хоть детей не предвидится.

– Да он только так, болтает, – попытался ее успокоить Билл.

– Он просто дразнит тебя, – сказала Саксон. – Берт ведь любит пошутить.

Но Мери покачала головой.

– Нет, уж позвольте мне знать. Я слышу, что он бормочет во сне. Ругается, клянется, скрипит зубами. Вот опять!

Берт с ухарским выражением на красивом лице откачнул свой стул к стене и снова запел:

Противен нам мил‑ли‑о‑нер…

Том снова заговорил было о благоразумии и справедливости, но Берт, оборвав пение, опять наскочил на него:

– Справедливость? Очередная дурацкая выдумка! Я вам скажу, какая для рабочего класса существует справедливость. Помните Форбса? Аллистона Форбса, еще он довел калифорнийский Альта‑трест до банкротства и спокойно положил себе в карман два миллиончика чистоганом! Так вот, я видел его вчера в шикарном автомобиле. А ведь он был под судом и получил восемь лет. Сколько же он просидел? Меньше двух – и был прощен по слабости здоровья. Это он‑то – по слабости здоровья! Мы и умрем и сгнить успеем, пока он подохнет. А вот посмотрите‑ка в окно. Видите задний фасад того дома со сломанными перилами у крыльца? Там живет миссис Дэнэкер. Она занимается стиркой. Ее мужа раздавило поездом, а вознаграждения от дороги – ни шиша! Все дело обернули так, что будто он сам виноват, – небрежность и прочий вздор. Суд так и постановил. Ее сыну Арчи было шестнадцать, он совсем от рук отбился – настоящий маленький бродяга, удрал во Фресно и обокрал пьяного. И знаете, сколько он украл! Два доллара восемьдесят центов. Понимаете? Два восемьдесят! А к чему его приговорил судья? К пятидесяти годам. Восемь он уже отсидел в Сен‑Квентине. И будет сидеть, пока не околеет. Миссис Дэнэкер говорит, что у него развивается скоротечная чахотка, – заразился в тюрьме, – но у нее нет протекции, и она не может добиться его освобождения. Арчи, мальчик, стибрил у пьяного два доллара восемьдесят центов и получил пятьдесят лет тюрьмы, а Аллистон Форбс нагревает Альта‑трест на два миллиона – и сидит меньше двух лет! Так вот, скажите, для кого эта страна – мать? Для вас и маленького Арчи? Нет, простите! Для Аллистона Форбса – вот для кого, а нам она – мачеха! О!..

Никто не любит мил‑ли‑о‑неров…

Подойдя к раковине, у которой Саксон домывала посуду, Мери сняла с нее фартук и поцеловала с той особой нежностью, какую каждая женщина питает к той, которая ожидает ребенка.

– Ты теперь посиди, милочка, тебе нельзя утомляться; они еще не скоро кончат. Я принесу тебе твою работу, и можешь шить и слушать их разговоры. Только не слушай Берта. Он сумасшедший.

Саксон стала шить и слушать, а на лице Берта, когда он увидел детские вещицы, разложенные у нее на коленях, появилось выражение горечи и злости.

– Ну вот, – сказал он, – рожаете детей, а как вы их прокормите – неизвестно!

– Ты, должно быть, вчера вечером здорово хватил, – добродушно осклабился Том.

Берт покачал головой.

– Да будет тебе ворчать, – добродушно заметил Билл. – Все‑таки Америка – хорошая страна.

– Была, – возразил Берт, – и очень хорошая, когда все мы были могиканами. Но теперь? Нас скрутили в бараний рог, нас предали и загнали в тупик. Мои предки боролись за этот край с оружием в руках и ваши тоже, мы освободили негров, перебили индейцев, голодали, мерзли, сражались. Здешняя земля понравилась нам. Мы ее очистили от лесов, мы вспахали ее, провели дороги, построили города. И всем хватало с избытком. И мы продолжали сражаться за нее. У меня убили двух дядей при Геттисберге; все мы так или иначе участвовали в той войне. Послушайте, что Саксон рассказывает про своих предков, через какие трудности они прошли, пока, наконец, не обзавелись усадьбами, скотом, лошадьми и прочим. И они всего этого добились. Мои предки тоже и предки Мери…

– И удержали бы и свои усадьбы и остальное, кабы поумнее были, – вставила она.

– Несомненно, – продолжал Берт, – в этом вся соль. А мы все упустили, позволили себя ограбить. Мы не умели играть краплеными картами и подтасовывать их, как делали другие. Мы те белые люди, которые дали себя надуть – и остались ни с чем. Да и времена уже стали не те. Люди разделились на львов и кляч. Клячи только работали, львы – пожирали. Они захватили фермы, копи, фабрики и заводы, а теперь захватили и правительственную власть. Мы – те белые, вернее мы потомки тех белых, которые остались честными себе в убыток. И мы проиграли. С нас содрали шкуру. Понимаете?

– Ты был бы хорошим оратором на митингах, – заметил Том, – если бы отказался от кое‑каких заскоков.

– Все это как будто и так, Берт, – заметил Билл, – да не совсем. Нынче каждый может стать богатым.

– И президентом Соединенных Штатов! – насмешливо подхватил Берт. – Спору нет, если он ловкач. Только что‑то не слышно, чтобы ты стал миллионером или президентом. А почему? Да потому, что ты не ловкач. Ты дуралей. Ты кляча. Ну и пропади ты пропадом! Да и всем нам туда же дорога!

За обедом, во время еды. Том рассказывал о радостях деревенской жизни, памятной ему с юных дней, и признался, что у него одна мечта: взять себе где‑нибудь участок казенной земли, как делали его деды. Но, к несчастью, объяснил он, Сара против, поэтому его мечта останется мечтой.

– Такова уж игра, которую мы зовем жизнью, – вздохнул Билл. – У нее свои правила, кто‑нибудь непременно должен потерпеть поражение.

Немного спустя, когда Берт снова увлекся и начал произносить обличительные речи, Билл поймал себя на ряде невольных сравнений. Этот дом был не похож на его дом. Здесь не чувствовалось той приятной атмосферы, к какой он привык у себя. Все, казалось, идет как‑то негладко. Он вспомнил, что, когда они пришли, посуда от завтрака была еще не вымыта. Как мужчина, он, конечно, многих хозяйственных недочетов не заметил, но все утро размышлял и сравнивал и по тысячам примет убеждался, что Мери не такая хорошая хозяйка, как его Саксон. Он с гордостью поглядел на жену, и ему захотелось встать со стула, подойти и обнять ее. Да, вот это настоящая жена! Он вспомнил ее нарядное белье. Но в ту минуту, когда он мысленно любовался ею, голос Берта грубо нарушил его раздумье.

– Ты, Билл, видно, думаешь, что я просто обозлился. И это верно. Я злюсь. Ты не пережил того, что я. Ты всегда только и делал, что правил своими лошадьми да зарабатывал легкие денежки боксом. Ты не знаешь, что такое безработица, ты не участвовал в больших забастовках. У тебя не было старухи матери, тебе не приходилось получать плевки и ради нее смиряться и молчать. Только после ее смерти я поднял голову и почувствовал себя свободным.

Возьми хотя бы то, как со мной поступили в Найлской электрической компании, как там обращаются с нашим братом. Пришел я, управляющий оглядел меня с головы до ног, закидал нелепыми вопросами и дал, наконец, бланк для подачи заявления. Я заполнил его и истратил доллар на доктора, чтобы получить свидетельство о том, что я здоров. Затем пошел к фотографу и снял свою рожу для их портретной галереи. Отдал еще доллар. Потом управляющий берет у меня заявление, медицинское свидетельство, фотокарточку и опять задает вопросы. Прежде всего – принадлежал ли я когда‑нибудь к какому‑нибудь рабочему союзу? Это я‑то! Конечно, я не мог ему ответить правду – работа была нужна до зарезу, в лавочке больше в долг не давали, а тут мать…

«Ну, – подумал я, – наконец‑то мне подвезло. Теперь я вагоновожатый. Стой себе на передней площадке да перемигивайся с хорошенькими девочками». Однако ничего подобного! Плати еще два доллара – два доллара за дрянной оловянный значок! Потом за форменную куртку, – здесь за нее надо было отдать девятнадцать с половиной долларов, а в другом месте я бы купил точно такую же за пятнадцать. Правда; они соглашались подождать до первой получки. Кроме того, оказывается, надо иметь в кармане пять собственных долларов мелочью. Я занял их у знакомого полисмена Тома Донована. А потом? Потом они заставили меня работать две недели бесплатно, пока я будто бы обучался.

– Девушки‑то хоть интересные попадались? – смеясь, спросила Саксон.

Берт мрачно покачал головой.

– Я проработал там всего месяц. Мы сорганизовались в союз, и всех нас вышвырнули вон.

– Если вы в мастерских объявите забастовку, с вами поступят так же, – вмешалась Мери.

– Вот это я тебе все время и твержу, – ответил Берт. – У нас нет ни одного шанса на успех.

– Зачем же тогда затевать? – удивилась Саксон.

Он несколько мгновений смотрел на нее потухшим взором, потом ответил:

– А зачем мои дяди были убиты при Геттисберге?