ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. Билл никак не мог привыкнуть к той перемене, которая произошла с Саксон

 

Билл никак не мог привыкнуть к той перемене, которая произошла с Саксон. Каждое утро перед уходом на работу и каждый вечер по возвращении домой он должен был, входя к ней в комнату, делать героические усилия, чтобы скрыть свои чувства и придать себе веселый и беспечный вид. Она лежала на постели такая маленькая‑маленькая, худая и измученная, что действительно напоминала девочку. Он садился возле нее, брал ее бледную, худую, прозрачную руку, неясно гладил и удивлялся тонкости и хрупкости ее костей.

Первый вопрос Саксон, вначале очень удививший и Билла и Мери, был:

– Удалось ли спасти маленького Эмиля Олсена? И когда она рассказала им, как мальчуган один напал на двадцать пять вооруженных людей, лицо Билла засияло восхищением.

– Ах, мошенник! – сказал он. – Таким ребенком можно гордиться!

Вдруг он растерянно смолк, и его страх причинить ей боль этим замечанием тронул Саксон. Она протянула ему руку.

– Билли, – начала она и, подождав, пока Мери вышла из комнаты, продолжала: – Я тебя до сих пор не спрашивала… Теперь ведь уж все равно… Я ждала, что ты сам скажешь… Это был…

Он покачал головой:

– Нет, девочка. Чудесная девочка… Только… роды были преждевременные.

Она пожала его руку, как будто он теперь больше нуждался в утешении и поддержке, чем она.

– Я тебе никогда не говорила. Билли… ты ведь так хотел мальчика; но я все равно решила, если будет девочка, назвать ее Дэзи. Помнишь, так звали мою мать…

Он сочувственно кивнул головой.

– Знаешь, Саксон, я ведь до чертиков хотел мальчика… А теперь… мне все равно. Я так же любил бы и девочку… И я надеюсь, что следующую мы назовем… Ты ничего не будешь иметь против, если…

– Что?

– Если мы и ее назовем Дэзи?

– О Билли! Я бы тоже хотела…

Его лицо вдруг омрачилось, и он продолжал:

– Только следующего не будет. Я раньше понятия не имел, каково это иметь детей. Ты больше не должна подвергаться такому риску.

– И это говорит большой, сильный, бесстрашный мужчина! – пошутила она со слабой улыбкой. – Ничего ты в этих делах не понимаешь, да и где тебе! Я здоровая, нормальная женщина. И все бы обошлось отлично, если бы не… не это побоище. Где похоронили Берта?

– Ты знала, что он умер?

– Да, с тех самых пор. А где Мерседес? Она не заходит вот уже два дня.

– Старик Барри заболел. Она ухаживает за ним.

Он не сказал ей, что старик лежит при смерти там, в нескольких шагах от нее, за тонкими стенами этого дома.

Губы Саксон дрогнули, и она тихонько заплакала, сжимая обеими руками руку Билла.

– Я… я не могу… – всхлипывала она. – Это сейчас пройдет… Наша девочка. Билли! Подумай! Я никогда ее не увижу!..

Однажды вечером, когда Саксон еще лежала в постели, Мери вдруг с горечью заявила: она‑де благодарит судьбу за то, что хоть избежала тех страданий, которые выпали на долю Саксон.

– Ах, что вы говорите! – воскликнул Билл. – Вы же выйдете еще раз замуж, пари держу на что хотите.

– Ни за что! – возразила Мери. – Да и незачем. На свете и так слишком много народу, на каждое место по двое, по трое безработных. А потом – рожать это так ужасно.

Саксон с выражением какой‑то страдальческой мудрости, словно засиявшей на ее лице, возразила:

– Хотя я многое пережила, я отказываюсь тебя понимать. Несмотря на все страдания, которые я испытала и еще продолжаю испытывать, несмотря на горе и боль, я утверждаю, что иметь детей – это самая прекрасная, самая чудесная вещь на свете.

Когда силы к ней вернулись и доктор Гентли заверил Билла, что она теперь как новенький доллар, Саксон сама заговорила о трагедии рабочих, разыгравшейся перед ее окном. Билл рассказал ей, что тогда же немедленно были вызваны войска, которые и заняли пустырь возле железнодорожных мастерских, в конце Пайн‑стрит. Что же касается забастовщиков, то пятнадцать из них сидят в тюрьме. Полиция обшарила по соседству каждый дом и таким образом нашла их. Почти все оказались ранеными.

– Им плохо придется, – закончил Билл.

Газеты требовали крови за кровь, и во всех церквах Окленда священники произносили свирепые проповеди, клеймя забастовщиков. Все места в железнодорожных мастерских были заняты другими, и было объявлено, что участники стачки никогда не будут приняты ни в эти, ни в какие‑либо иные железнодорожные мастерские в США, их имена занесли на черную доску. Постепенно они разъехались: некоторые отправились на Панамский перешеек, четверо собирались в Эквадор, чтобы поступить в мастерские при железной дороге, идущей через Анды в Кито.

Тщательно скрывая свою тревогу, Саксон старалась узнать, как смотрит Билл на все случившееся.

– Вот и видно, к чему приводят насильственные меры, которых требовал Берт, – начала она.

Билл медленно и задумчиво покачал головой.

– Честера Джонсона безусловно повесят, – заметил он, уклоняясь от прямого ответа. – Ты ведь знаешь его. Помнишь, ты говорила, что не раз с ним танцевала. Его нашли лежащим на трупе штрейкбрехера, которого он убил, и взяли на месте преступления. Этот старый толстяк Трясучье Пузо, по‑видимому, останется жив, хотя в нем и сидят три пули, и он теперь все припомнит Честеру. Именно его показания и позволят им повесить Честера. Вся эта история была в газетах. Трясучье Пузо сам и подстрелил его, когда висел на нашем заборе.

Саксон содрогнулась: Трясучье Пузо – это, наверно, и есть тот лысый толстяк.

– Да, – сказала она. – Я видела. Толстяк очень долго провисел под нашим окном, наверно несколько часов.

– Все продолжалось не больше пяти минут.

– А мне казалось, что прошли годы.

– Наверно, так казалось и Пузу, когда он висел на заборе, – мрачно усмехнулся Билл. – Но он живучий, черт… Уж сколько в него стреляли и били его, а все ничего. Говорят, теперь он на всю жизнь останется калекой, придется ходить на костылях… или ездить в колясочке. По крайней мере уже не сможет делать рабочим всякие пакости. У железнодорожной компании он был одним из их главных бандитов; как где потасовка, он тут как тут. Ему было на всех наплевать… Эта история ему очень полезна.

– А где он живет? – спросила Саксон.

– На Аделайн‑стрит, недалеко от Десятой, в богатом квартале и в отличном двухэтажном доме. Он платит за него, наверное, не меньше тридцати долларов в месяц. Я думаю, что он здорово получал с правления железной дороги.

– Он, наверно, женат?

– Да. Жены его я никогда не видал, но знал сына Джека, инженера. Хороший был боксер, хотя никогда не выступал. А другой его сын преподает в школе. Этого зовут Паулем. Мы примерно сверстники. Он отлично играл в бейсбол. Мы встречались еще мальчишками. На школьных состязаниях он три раза мне забил гол.

Саксон откинулась на спинку качалки и задумалась. Дело, оказывается, гораздо сложнее: у этого старого, лысого и пузатого разбойника есть жена и дети. А тут еще Фрэнк Дэвис, женатый меньше года и с грудным ребенком… Может быть, есть семья и у того штрейкбрехера, которому он выстрелил в живот… Все они так или иначе знают друг друга, все – точно члены одной большой семьи; и вместе с тем каждый, спасая свою собственную семью, дрался и убивал остальных. Она видела, как Честер Джонсон убил штрейкбрехера, а теперь они собираются повесить Честера Джонсона, женатого на Китти Брэнди, с которой она работала несколько лет на картонажной фабрике.

Но тщетно Саксон ждала от Билла чего‑нибудь, что показывало бы его отношение к убийству штрейкбрехеров.

– Рабочие поступили нехорошо, – рискнула она, наконец, заметить.

– А те убили Берта, – возразил он, – и многих других. Между прочим, и Фрэнка Дэвиса. Ты не знала, что он умер? Ему всю нижнюю челюсть оторвало пулей, не успели даже отправить в больницу. Никогда еще в Окленде не было перебито зараз столько народу.

– Но рабочие сами виноваты, – сказала она. – Они начали первые. Они убивали.

Билл только хрипло что‑то пробурчал себе под нос, и она поняла, что он говорит: «Черта с два!» Но когда она переспросила его: «Что?» – он не ответил. Его взор стал сумрачным, лицо решительным, возле рта легли суровые складки.

Для нее это было ударом. Неужели и он такой же, как все, и способен убивать людей, у которых есть семьи, как убивали Берт, Фрэнк Дэвис и Честер Джонсон? Неужели и он дикий зверь, дерущийся из‑за добычи?

Она тяжело вздохнула. Жизнь – такая загадка! Может быть. Мерседес права в своих жестоких оценках?

– Ну, так что же? – с недоброй усмешкой сказал Билл, как бы в ответ на ее немые вопросы. – Собака грызет собаку. И, насколько я знаю, в мире так было испокон веков. Возьми хотя бы эту драку у нашего забора: они убивали друг друга так же, как северяне и южане в Гражданскую войну.

– Но рабочие таким способом ничего не добьются, Билли. Ты же сам говорил: они этим только навредили себе.

– Может быть, и не добьются… – неохотно согласился он. – Но разве у них есть возможность победить другим способом? Что‑то я не вижу. Взять хотя бы нас. Теперь очередь за нами.

– Как, возчики? – воскликнула она.

Он мрачно кивнул головой.

– Давно пора! Хозяева совсем распоясались, нарушают все нормы. Они говорят, что заставят нас на коленях умолять о прежних местах. После той свалки они особенно почувствовали свою силу и власть. За ними ведь стоят войска, а это уже полдела, не говоря о том, что их поддерживает и печать, и духовенство, и общественное мнение. Они уже сейчас хвастают предстоящей расправой и прямо‑таки подбивают нас на беспорядки. Прежде всего они вздернут Честера Джонсона и как можно больше из тех пятнадцати. Об этом говорится совершенно открыто, об этом трубят каждый день и «Трибюн», и «Тайме», и «Энкуайрер». Профсоюзам объявлена война. Долой закрытые мастерские! К чертям рабочие организации! Эта грязная газетка «Интеллидженсер» сегодня утром уже заявляет, что всех профсоюзных вожаков Окленда надо либо выгнать из города, либо вздернуть. Здорово, а? Ловко придумали!

То же самое и у нас. Мы объявим забастовку уже не из сочувствия заводским рабочим, – у нас свои заботы. Они уволили четверых лучших наших товарищей, которые были нашими уполномоченными в согласительных комиссиях. Уволили без всякого повода. Говорю тебе, хозяева сами вызывают беспорядки, и они их добьются, если будут себя так вести. Мы уже договорились с союзом портовых рабочих Сан‑Франциско. Если они нас поддержат, это уже кое‑что.

– Значит… вы решили бастовать? – спросила Саксон.

Он кивнул.

– Но ведь ты же говоришь, что хозяевам это на руку?

– Не все ли равно? – пожал Билл плечами и продолжал: – Лучше забастовка, чем ждать, чтобы тебя выкинули на улицу. Главное – выиграть время и начать, пока они еще не подготовились. Разве мы не знаем, что они сейчас делают? Они набирают штрейкбрехеров по всему штату, всяких конюхов, живодеров и прочий сброд. Они уже набрали человек сорок, поместили их в гостинице в Стоктоне, кормят и содержат, а затем выпустят их на нас; но уже не сорок, а несколько сотен. Так что я в эту субботу, должно быть, последний раз принесу заработную плату… на некоторое время.

Саксон закрыла глаза и несколько минут молча обдумывала создавшееся положение. Не в ее натуре было сразу впадать в панику. Та спокойная уравновешенность, которая в ней так нравилась Биллу, никогда не покидала ее в критические минуты. Саксон понимала, что и она только ничтожная мошка, попавшая вместе со многими другими мошками в паутину всех этих непонятных и запутанных событий.

– Что ж, придется взять из сберегательной кассы, чтобы заплатить за квартиру, – спокойно сказала она.

Лицо Билла вытянулось.

– У нас в кассе не так много, как ты думаешь, – признался он. – Надо было хоронить Берта, и я, знаешь ли, доплатил, сколько не хватало.

– Сколько же?

– Сорок долларов. Я надеялся, что мясник и другие потерпят. Они же знают, что за мной деньги не пропадут. Но они сказали мне прямо: все это время они давали бастовавшим рабочим в долг, – они же сочувствуют нам, – а теперь, когда забастовка провалилась, они сами сели на мель. И я взял, сколько надо было, в кассе. Я был уверен, что ты не рассердишься. Ведь правда?

Саксон храбро улыбнулась и храбро подавила страх, сжавший ей сердце.

– Только так и можно было поступить. Билли. Если бы ты лежал больной, я поступила бы совершенно так же; и то же самое сделал бы для нас с тобой Берт, если бы ты оказался на его месте.

Его лицо просияло.

– Молодец, Саксон! Ты настоящий товарищ, и на тебя всегда можно положиться. Ты для меня – все равно что правая рука. Вот почему я говорю: не надо больше ребят. Если я потеряю тебя, то останусь на всю жизнь вроде калеки.

Саксон ласково кивнула ему.

– Надо будет экономить, – задумчиво сказала она. – Сколько у нас осталось?

– Что‑то около – тридцати долларов. Мне, видишь ли, пришлось еще заплатить Марте Скелтон и за… ну и за другое. А тут еще союз решил приготовиться на всякий случай и обложил каждого экстренным взносом в четыре доллара. Доктор Гентли подождет; так он сказал мне. Вот настоящий человек, Саксон, даю слово! Понравился он тебе?

– Да, очень. Но ведь я ничего в докторах не понимаю. Я ни разу к ним не обращалась, – только когда мне прививали оспу, и то это делал городской врач.

– Похоже, что скоро выступят и трамвайщики. Говорят, в городе появился Дэн Фэллон. Он прямехонько из Нью‑Йорка. Думал пробраться тайком, а рабочие узнали, когда он выехал из Нью‑Йорка, и следили за ним все время. Да и как не следить! Он всегда тут как тут, раз дело касается трамвайщиков. И сколько стачек он сорвал! У него есть в запасе целая армия штрейкбрехеров, и он по мере надобности перебрасывает их с места на место в особых поездах. Окленд еще не видел таких рабочих беспорядков, как теперешние. А что еще будет! Небу жарко станет!

– В таком случае береги себя. Билли. А то я и тебя потеряю.

– Ах, пустяки! Я умею быть осторожным. Да к тому же не думаю, чтобы мы проиграли. У нас есть некоторые шансы на успех.

– Но вы их потеряете, если начнете убивать людей.

– Да. Мы постараемся этого избежать.

– Не нужно насилия.

– Револьверов и динамита мы в ход пускать не будем, – сказал он, – но многим из этих мерзавцев штрейкбрехеров мы морды разукрасим. Без этого не обойдется.

– Но ты, Билли, ничего такого делать не будешь, правда?

– Во всяком случае не так, чтобы какой‑нибудь подлец мог потом доказать на меня в суде. – Он быстро перешел на другое: – Знаешь, Барри‑то умер. Я не хотел тебе говорить, пока ты совсем не поправишься. Его похоронили на прошлой неделе. А старуха уезжает во Фриско. Она сказала, что зайдет попрощаться. Первые несколько дней твоей болезни она очень хорошо за тобой ухаживала, но потом довела Марту Скелтон до белого каления; та уж и не знала, как от нее отделаться.